000
ОтложитьЧитал
Если бы наш образ жизни стал известен, нас сочли бы за помешанных. Уединение наше было полное, к нам не ходил никто из знакомых. Место нашего жительства никому не было известно, потому что мы тщательно хранили его в тайне, и жили с глазу на глаз.
У друга моего были некоторые странности, например, он любил ночь из любви к ночи, – ночь была его страстью. Я сам мало-помалу вошел во вкус этой странности, как и во многие другие, ему свойственные. Так как мрак не мог быть постоянным, то мы производили искусственную ночь. Мы закрывали плотно ставни, зажигали лампы, ароматические свечи и занимались или беседовали до тех пор, пока часы не давали знать, что действительная ночь наступила. Тогда мы отправлялись на улицу и, гуляя под-руку до рассвета, продолжали наши беседы.
Поселившись вместе с Дюпеном, я не мог не заметить и не восхищаться его аналитическими способностями. Он находил истинное наслаждение применять к делу свою способность и признавался, какое удовольствие это ему доставляет. Он с улыбкою говаривал мне, что у многих людей для него открыто окошко в том месте, где у них сердце. Свои слова он обыкновенно сопровождал немедленными доказательствами, поражая меня доводами глубокого знания моей собственной особы.
В такие моменты манеры его были холодны, и он казался рассеянным; взор смотрел куда-то в даль, а голос, – обыкновенно густой тенор, – возвышался до фальцета. Я наблюдал за ним в такие минуты и думал о двойной душе – старой философии…
Раз вечером мы шли по длинной, грязной улице, недалеко от Пале-Рояля. Оба мы, по-видимому, углубились в свои собственные мысли и с четверть часа не проронили ни словечка. Вдруг Дюпен проговорил следующее:
– Действительно, он слишком мал ростом и был бы более у места в театре Варьете.
– Это не подлежит сомнению, – отвечал я, не думая и не замечая сначала, что товарищ мой вслух продолжал мою мысль. Через минуту я опомнился.
– Дюпен, – серьезно сказал я, – это выше моего понимания. Признаюсь, что я поражен и едва верю своим ушам. Как могло случиться, что вы угадали, что я думаю о…
Я остановился, чтобы убедиться, что он точно угадал, о ком я думал.
– О Шантильи, – сказал он; – зачем остановились? Вы мысленно замечали, что он по своему маленькому росту не годится для трагедии.
Я, действительно, об этом думал. Шантильи был когда-то башмачником в улице Сен-Дени и, страстно любя театр, принял роль Ксеркса в трагедии Кребильона; претензии его были выше средств, и над ним потешались.
– Скажите мне, ради Бога, метод, – если только он у вас есть, – как вы проникли в мою душу в настоящем случае?
Действительно, я был более удивлен, чем мог выразить.
– Вас, – отвечал мой друг, – довел до заключения, что чеботарь не годится по фигуре для роли Ксеркса и вообще для ролей этого рода, зеленщик.
– Зеленщик? Вы удивляете меня! Я не знаю никакого зеленщика.
– Человек, который натолкнулся на вас, когда мы входили в эту улицу, может быть, с четверть часа тому назад.
Тут я вспомнил действительно, что зеленщик с огромной корзиной на голове чуть не сбил меня с ног, когда мы входили в ту улицу, по которой теперь шли. Но какое отношение имело это с Шантильи? Я не мог никак сообразить.
В друге моем Дюпене не было и тени шарлатанства.
– Я вам объясню это, – сказал он, – а чтобы вы легче поняли, мы проследим всю нить размышлений ваших от настоящей минуты до встречи вашей с зеленщиком. Главные звенья вашей цепи следуют друг за другом так: Шантильи, Орион, доктор Никольс, Эпикур, стереотомия, мостовая, зеленщик.
Очень немногим случается прослеживать обратный ход своих мыслей и доискиваться, каким путем мысль их дошла до известного вывода. Часто занятие это представляет интерес, и человек, делающий пробу в первый раз, удивляется несвязности и громадному, по-видимому, расстоянию от точки отправления до точки вывода.