Происки любви

© Алеников В. М., 2021

© Издание на русском языке. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2022

© Оформление. Т8 Издательские технологии, 2022

Дизайнер обложки Вячеслав Коробейников

* * *

Время уходило на пустяки,

как уходят на пустяки деньги,

когда из-за железнодорожной забастовки

застреваешь в скучном городе.

В. Набоков «Король, дама, валет»

Нам осталось мало жить, никогда не забывай этого, сынок.

Из письма А. Джигарханяна В. Гордину.

Часть первая
Олеся

Пролог

 
Зачем человеку каникулы?
Задумывался кто-нибудь?
А человеку каникулы
Затем, чтоб отдохнуть!
 

В. Алеников

Эти её последние школьные каникулы планировались давным-давно. Сначала предполагалось поехать на месяц на Иссык-Куль с целой компанией, затем в Алма-Ату к тётке, ну а дальше она даже не загадывала. В любом случае этим летом она собиралась отдохнуть на полную катушку. В последний раз, как-никак! Всё, однако, вышло совсем иначе, чем было распланировано. Причём в первый же день этих злосчастных каникул, который она зачем-то решила отпраздновать накануне.

Насиловали её вшестером. При этом особо не суетились, действовали молчаливо, деловито, как будто выполняли привычную, положенную кем-то свыше дневную норму.

Она давно перестала биться, кричать. Уже на втором насильнике вдруг сникла, обмякла и воспринимала теперь всё сквозь какой-то голубоватый туман, как бы издали, будто это и не с нею происходило. Тем временем двое по-прежнему крепко держали её за руки, двое других уцепились за ноги, а один, вихрастый, расставив кривоватые ноги, стоял на стрёме, не столько, впрочем, глядя по сторонам, сколько со щербатой ухмылкой наблюдая за своим ёрзающим на ней товарищем.

Эта одобрительная ухмылка, хотя вроде бы и была значительно дальше от неё, чем периодически надвигающееся сейчас широкое усатое лицо, тем не менее отчего-то все равно беспрестанно маячила у неё перед глазами, вызывая сквозь пронизывающую её боль, стыд и отчаяние, ещё какое-то постоянное дополнительное беспокойство.

Усатый задышал чаще, заёрзал энергичней, глухо застонал и замер, тяжело навалившись на неё всем телом.

Ей не хватало воздуха, она поперхнулась, закашлялась, усатый приподнялся, посмотрел на неё узкими недобрыми глазами, неспешно встал, застегнул брюки, что-то невнятное заметив при этом своим. Вихрастый ухмыльнулся еще шире, ответил что-то, вызвавшее общее оживление, она опять не узнала что именно.

Вообще-то она понимала по-казахски, говорить – не говорила, но понимала хорошо, всё ж таки выросла здесь, но сейчас долетавшие до неё сквозь голубое марево слова были совершенно чужими, бессмысленными и, никак не доходя до её сознания, просто повисали в воздухе странными шаркающими звуками.

Собственно, ничего удивительного в этом внезапном исчезновении смысла не было, всё вокруг менялось, искажалось и теряло привычное своё содержание в последние месяцы. Да и сам Джамбул, вернувший после перестройки и распада Союза историческое своё название Тараз, такой хорошо знакомый ей и родной городок, в котором она почти безвыездно провела свои шестнадцать лет, с каждым днём теперь всё более повергал её в недоумение, всё сильнее чуждался её, поворачиваясь к ней откровенно враждебной, ранее совершенно незнакомой ей стороной.

Сначала, якобы за пьянку на рабочем месте, а на поверку за просто символическое, по капельке, возлияние в честь дня рождения был изгнан с работы отец, врач городской поликлиники, после чего он и в самом деле запил по-чёрному и вскоре умер, не дожив до пятидесяти. Затем вынуждена была оставить работу мать, почти двадцать пять лет преподававшая русский язык и литературу в джамбульской средней школе № 9. Искренне влюбленная в русскую классику, она всё же не могла больше позволить себе роскошь получать ставшую совершенно нищенской учительскую зарплату, так как, кроме дочери, нужно было ещё растить её маленького братишку и тянуть их старенькую бабушку, пенсии которой хватало максимум на неделю, да и то при строжайшей экономии.

Теперь мать с утра до ночи пекла пирожки, продавая их вокзальному ресторану, и это давало хоть какую-то возможность семье сводить концы с концами. Еще совсем недавно столь радужно вырисовывавшаяся, казавшаяся столь близкой красочная картина блестящего будущего, то бишь триумфального поступления в престижный алма-атинский, а то и московский вуз, внезапно померкла, скукожилась, отдалилась и превратилась во что-то невнятное, непостижимо далёкое и недоступное.

Шедшая на золотую медаль круглая отличница, она должна была срочно перейти в заочную школу и пойти работать официанткой всё в тот же привокзальный ресторан, где за три истекшие недели успела насмотреться всего – от торговли краденым и наркотой до самого настоящего убийства.

Там же, в злополучном этом ресторане, где она с двумя подружками устроила праздничный ужин, и возникла давеча шальная идея у подгулявших молодых, сидевших по соседству казахов выследить эту голубоглазую тоненькую девушку и справедливо наказать за чрезмерную гордость и недоступность.

Новой волной прокатилась по всему телу боль, шедшая от кисти левой руки, которую цепко сжимал, зачем-то еще выворачивая при этом, самый младший из них, по виду то ли её ровесник, то ли малость постарше. Усатый повернулся к нему, проговорил что-то, отобрал у него её мёртвую руку и легонько подтолкнул младшего в спину, уступая ему очередь.

Младший сглотнул слюну, зачем-то поспешно огляделся вокруг. Все смотрели на него, ждали с усмешкой. Подбадривающе кивнул ему крепко держащий правую руку низкорослый и бритоголовый. В тёмной дыре его рта ярко блеснула при этом золотая фикса.

Младший приободрился и решительно спустил штаны.

В голубоватом тумане, в котором она сейчас пребывала, что-то вновь ожило, замаячило тёмным силуэтом и опять тяжело навалилось на неё, обдавая резким запахом водки и лука.

Её тут же замутило, туман сгустился ещё сильнее, всё в нём мешалось – спорадически выдвигающаяся из него голова младшего, повисшая высоко над нею широкая ухмылка вихрастого, с правого боку нестерпимым блеском режущая глаза золотая фикса бритоголового.

У младшего, однако, что-то не ладилось. Он откровенно нервничал, быстро и коротко дышал, злобно тискал её маленькие груди, судорожно сжимал свои ягодицы. То ли от волнения, то ли от неумения он в какой-то момент излишне напрягся, в результате чего неожиданно раздался резкий звучок лопнувшего воздушного шарика, и воздух наполнился едкой нестерпимой вонью.

Невинное это происшествие необыкновенно развеселило его товарищей, особенно заходился в смехе бритоголовый, обнаруживший при этом в глубине рта вторую золотую фиксу.

Густой голубой туман, царивший вокруг, резал ей глаза. Вонь, перемешавшаяся с водкой и луком, навалилась на неё, плотно забила нос, рот, лезла внутрь.

Она почувствовала, как что-то рвётся из неё наружу. Она попыталась было сглотнуть, но, не в силах больше сдерживаться, открыла рот и извергла содержимое прямо в лицо юного насильника, продолжающего свои безуспешные попытки. Тот резко отпрянул, бешено ругаясь, стал краем рубашки вытирать рвоту с лица. Бритоголовый с фиксами пришёл от этого зрелища в такой неизмеримый восторг, что даже выпустил от смеха её руку.

Она попыталась было воспользоваться этим, прикрыть освободившейся рукой осквернённый рот, но вихрастый не дал ей этого сделать. Всё с той же широкой застывшей ухмылкой он неспешно надвинулся на неё и сильно, с оттяжкой ударил её по лицу.

Голова её безвольно мотнулась, голубой туман окончательно сгустился, почернел и стал разваливаться на куски.

Вихрастый тщательно вытер испачканную руку о её разорванное платье и только потом лениво взглянул на девушку.

Она не двигалась, на грязном лице её застыло странное недоумённое выражение.

Оно не изменилось и три часа спустя, когда её случайно нашли там же, около стройки, на куче строительного мусора. Она всё ещё была без сознания.

Глава первая
Золушка после бала

 
Как много нас было! Любой нам был друг,
И шире не виделось круга.
Куда всё девалось? Как замкнут наш круг!
Как мы далеки друг от друга!
 

М. Яснов

Золушка изумлённо огляделась. В доме было тихо, только с верхнего этажа раздавался приглушённый закрытой дверью храп отца. Было удивительно, что всё стояло и висело на прежних местах, ровно в том же виде, в каком это было до её отъезда во Дворец. Когда же это было?..

Она посмотрела на деревянные часы над камином. Кукушка молча и таинственно пряталась за дверцей резного домика. Боже мой, прошло всего три с небольшим часа!.. А ощущение такое, что она прожила целую жизнь…

В голове всё ещё звучала великолепная музыка королевского оркестра, сквозь которую пробивался восхищённый шёпот рассматривающих её придворных, перед глазами стояло взволнованное лицо Принца, настойчиво засыпавшего её быстрыми многочисленными вопросами, от которых она, смеясь, уходила…

Золушка тяжело опустилась на колченогий скрипучий табурет, с лёгким стоном расправила затёкшие ступни. Хрустальные туфельки сильно натёрли ноги, не привыкшие к обуви с каблуками. Попробуйте повальсируйте часок в таких туфельках! А эта пробежка по лестнице вообще далась ей с невероятным трудом, хорошо ещё, что она не полетела кубарем, на потеху смотрящей ей вслед толпы, вот было бы славное завершение всей истории!

Если бы она не скинула одну туфельку, она бы наверняка сломала или по крайней мере уж точно подвернула бы ногу! Ей всё равно, что они там подумали, пусть бы сами попробовали стремглав побегать вниз по лестнице на хрустальных высоких каблучках!..

А всё-таки это было здорово! А главное – Принц, сам Принц, он ведь был совершенно искренен, когда жарко говорил ей о том, как он потрясён этой встречей, как он очарован ею!.. Она почти поверила ему.

Ещё бы не потрясён, разве там на ком-нибудь было подобное платье! Спасибо добрейшей крёстной! Настоящий тончайший лионский шёлк, расшитый китайским жемчугом, да вдобавок украсившие наряд толедские кружева и атласный воротничок из Вероны!.. Кто бы не устоял перед такой красотой!.. Видел бы он её сейчас…

Золушка обвела взглядом своё старенькое, залатанное в восьми местах платьице, горько усмехнулась. Интересно, что бы он запел, обнаружив свою Прекрасную Незнакомку в этаких лохмотьях?

На глазах невольно навернулись слёзы. Она резко и сердито смахнула их. Плакать нельзя! Она ведь знала условия игры, понимала, что это счастье быстро закончится, что это просто подарок на короткое время, она всё это прекрасно осознавала, была готова к этому обратному превращению, она же не дура, в конце концов, но просто почему-то сейчас было очень обидно.

Может, лучше было и не ездить никуда, тогда не было бы такого горького возвращения к этой проклятой жизни!.. Зачем весь этот маскарад, если всё равно ничего нельзя изменить, если ей навсегда суждено оставаться Золушкой!..

Нет, так нельзя думать! Ведь всё ж таки это было! И бал был, и Принц был, и она, как ни крутите, была настоящей Царицей на этом балу!.. Всё это было, и никто уже никогда не отнимет от неё эти воспоминания! В конце концов, миллионы бедных девушек могут только мечтать об этом, а у неё это всё произошло на самом деле! Грех жаловаться!..

За окном раздался стук копыт, донеслись резкие визгливые голоса. Подъезжала карета с возвращавшимися после бала сёстрами и мачехой.

Золушка глубоко вздохнула, встала, сунула ноги в деревянные сабо, опытным взглядом оглядела кухню, поскольку знала, что первым делом мачеха сунет свой нос сюда, чтобы непременно найти что-нибудь недомытое, по её мнению, или не доведённое до необходимого блеска. Так и есть: один горшок действительно недочищен!..

Золушка быстро засунула его в дальний угол буфета, заставила двумя кастрюлями, поправила передник и, постукивая башмачками, понуро пошла открывать дверь, в которую уже настойчиво и бесцеремонно стучали…

Виктор Борисович Гордин, кинорежиссёр, Заслуженный деятель искусств, призёр международных кинофестивалей, уныло бродил по собственной квартире, с необычайной остротой ощущая себя вернувшейся после бала Золушкой.

Ещё позавчера он был в центре внимания, раздавал автографы, давал интервью – короче, делал всё, что положено делать известному кинодеятелю, члену жюри престижного Сан-Себастьянского кинофестиваля. К тому же в рамках фестиваля была показана ретроспектива его фильмов, что было особенно приятно в связи с бурным темпераментом испанских зрителей, которые равно восторженно отреагировали и на любовные приключения Волика в обоих «Поисках любви», и на переживания Ленина в «Никто из близких», и даже на сердечные страдания юного Копушкина в его ранней, ставшей поистине культовой картине «Любовь второгодника».

За эти десять фестивальных дней Гордин выслушал неимоверное количество комплиментов, обзавёлся увесистой пачкой визитных карточек кинематографистов и журналистов со всех концов мира, побывал на бесчисленных вечеринках по разным поводам, причём всякий раз получал персональное, выполненное с отменным полиграфическим искусством приглашение. Мало того, он даже попал на корриду, о чём мечтал с детства, после того как прочёл роман Бласко Ибаньеса «Кровь и песок», и познакомился, даже, можно сказать, подружился с настоящим тореадором. Плюс ко всему этому он посмотрел хорошее кино и всласть налюбовался роскошными ландриновыми видами Сан-Себастьяна, в котором, казалось, навсегда поселилась изумительная открыточно-сувенирная погода.

Всё это было ужасно давно, позавчера, тогда же все и закончилось. Вчерашний день был уже совсем иным, типичным московским, встретил его холодным, злым осенним дождем, пустой квартирой и полнейшим, ставшим уже привычным за последнее десятилетие ощущением непонятности дальнейшей жизни.

Непонятно было всё – будет ли продолжена картина под условным пока названием «Поиски любви-3», съемки которой были начаты летом, а затем в самом разгаре остановлены в связи с неожиданным исчезновением инвестора, каковой обнаружился в Лондоне спустя две недели и не выказал при этом ни малейшего интереса вернуться обратно, что, впрочем, было вполне объяснимо, ибо в Москве ему предстояло предстать перед судом. Снято было много, примерно процентов семьдесят, но это ровным счётом ничего не означало и ни на что в нынешней ситуации не влияло.

Соответственно, было непонятно, чем, собственно, он теперь должен был заниматься, если срочно не свалится откуда-то новая инвестиция. В институте, где Гордин преподавал последние годы кинорежиссуру преимущественно ради скудной, хоть как-то поддерживавшей его зарплаты, он в связи с запуском появлялся не чаще одного раза в неделю, так что времени вдруг освободилось невероятное количество. Можно было, разумеется, использовать его для поисков нового инвестора, но совершенно непонятно было, куда, к кому надо обращаться за этими чертовыми деньгами, у кого валяться в ногах, через какие новые унижения проходить…

Еще несколько месяцев назад всё казалось уже настолько хорошо, стабильно, что они с Любой окончательно решились, залезли в сумасшедшие долги и купили эту квартиру в самом центре, куда Гордин наконец с облегчением вернулся после многолетней эмиграции на окраине.

И что теперь, спрашивается, делать с этими долгами, как отдавать?..

Уж он-то должен был знать, что стабильности в его жизни нет и быть не может… Но вот снова расслабился, поверил и в результате влип теперь по уши.

Короче, ничего нового, всё было обыкновенно, просто эта обыкновенность уже достала до печени, особенно сейчас, после этого подарка судьбы, неожиданного приглашения в жюри Сан-Себастьяна. Людям, которые искали его расположения и общения с ним там, на фестивале, даже в голову не могло бы прийти, что известный маститый режиссер у себя на родине фактически находится в перманентном положении юного дебютанта, не просто ищущего деньги на картину, а пытающегося тем самым ещё и обеспечить себе хоть какое-то мало-мальски сносное существование.

Примечательно, что всякий раз, уезжая, бурно проживая какое-то недолгое время вдали от дома, у него возникало полное впечатление, что и здесь тоже за этот период что-то происходит, возникает, пузырится, и как же разочарованно смотрел он, возвращаясь, на застывшую, как творожная масса, жизнь, в которой почти ничего не менялось, сколько бы он, Виктор Гордин, не отсутствовал в ней.

Как он понимал сейчас бедную Золушку!..

Гордин бесцельно слонялся по замершей квартире, безнадежно пытаясь составить хоть какой-то план действий. Было совершенно невозможно, как это уже не раз случалось, снова сесть Любе на шею, беспомощно смотреть, как она носится по свету, зарабатывая им всем на жизнь. Старый друг, волнистый попугайчик Вова, одинокий свидетель многолетних гординских метаний, насупившись, следил за перемещениями хозяина.

Гордин раздраженно повел плечами, с размаху плюхнулся в любимое просевшее кресло, жалобно отозвавшееся печальным скрипом. Люба, одержимая манией всё менять, неоднократно покушалась на это произведение мебельного искусства пятидесятых годов прошлого века ещё на старой, однокомнатной квартире, но он отстоял верного товарища и аккуратно перевез его сюда, в новые четырехкомнатные хоромы.

Вообще, признаться, если б не Любина энергия и абсолютная её вера в его, гординский, гений, скорей всего, он никакое кино бы уже не снимал. Когда они познакомились, он уныло прозябал на второстепенном телевидении, халтуря на всяческих дебильных передачах, да и то благодаря многолетним связям экс-вайф Людмилы.

Любу он встретил, будучи уже давно разведённым, во время своей поездки по стране с фильмом «Поиски любви», в которую отправила его сердобольная Ирэна Максимовна из Бюро пропаганды российского киноискусства. Один Бог знает, каким образом в маршрут этой поездки попало никому доселе не известное село Курица, находящееся в самой что ни на есть российской глубинке, заведующей клубом которого и оказалась непредсказуемым образом Любовь Сергеевна Рожкова, его Люба, искренняя любительница кино, знавшая наизусть все его картины…

Виктор невольно улыбнулся, вспомнив ту провинциальную заведующую, так раздражавшую его поначалу в этой её узкой чёрной юбке, белой блузке и ладных сапожках на крепких икрах. Разве мог он тогда представить себе, во что выльется их первый, проведённый вместе вечер в тесном заэкранном пространстве её кабинетика во время киносеанса «Поисков любви»… Вино, которое Люба охотно носила кувшинами, пилось легко, как компот, но действие при этом, однако, имело такое, что Гордин впервые в жизни вышел на сцену представлять фильм на следующем сеансе, в буквальном смысле еле держась на ногах…

Он, возможно, никогда бы больше не услышал и не увидел Любу, поскольку стыдился вспоминать об этом событии, если бы не её письмо, на которое он просто не мог не ответить в силу природной обязательности. Так, почти случайно, и завязалась их переписка, длившаяся больше года, ставшая для него насущной потребностью, важной частью его тогдашнего существования, без которой он уже себя просто не мыслил.

Это благодаря постоянной Любиной вере и поддержке он задумал и потом написал «Поиски любви-2» и в конце концов нашёл деньги и снял этот, теперь известный повсюду фильм, получивший «Серебряного медведя» на Берлинском кинофестивале.

И опять-таки, если бы не Люба, возможно, он так бы и прозябал в своём столичном одиночестве, довольствуясь этими странными, никак не соотносящимися со временем эпистолярными отношениями. Это она настойчиво пригласила его в конце концов приехать повидаться с ней в профсоюзный сочинский дом отдыха «Черноморка», путёвку в который она неожиданно получила ранней весной девяносто девятого года.

И Виктор, категорически отказавшийся поначалу, страшащийся всякой мысли о новой встрече с этой, жившей на другом краю света, виденной им лишь однажды провинциалкой, боявшийся безвозвратно повредить так долго и тщательно плетущуюся лёгкую золотистую паутину их переписки, всё же не выдержал, вдруг сорвался, полетел и только там, в «Черноморке», неожиданно понял, какое удивительное и ничем не заслуженное счастье вдруг упало к нему прямо в руки в лице этой миловидной молодой женщины с тёмно-зелёными глазами.

И, поняв это, он уже действовал без оглядки. К искреннему изумлению Юры Федорина, ближайшего своего друга и соавтора, Гордин в кратчайший срок женился и перевёз Любу вместе с её дочкой Настей к себе в Москву. Село Курица вместе со всеми его немногочисленными достопримечательностями, включающими в первую очередь Дом культуры, а также бывшего мужа Любы, Настиного отца, медленно, но верно спивающегося местного конюха Толяна, осталось в другой жизни, которая стремительно и безвозвратно удалялась от них.

Этому способствовал и тот факт, что Толян через полгода после их отъезда, ведомый какой-то пьяной обидой, официально отказался от отцовства, прислав пространное, написанное корявым почерком и заверенное у городского нотариуса заявление. Гордин с удовольствием удочерил Настю, прошёл через все бюрократические формальности, что оказалось далеко не так просто, но в конце концов всё произошло к общему удовольствию, и они зажили настоящей полноценной семьёй.

Они периодически спохватывались, строили планы съездить туда, в Курицу, навестить родные места, но планам этим никогда не суждено было осуществиться, так как что-то более важное и насущное вечно мешало их искреннему стремлению. Оказавшаяся чрезвычайно способной к рисованию Настя столь успешно училась в художественной школе, что её практически без экзаменов и преждевременно, ещё до окончания средней школы, в порядке исключения приняли на первый курс Суриковского института. Что же касается Любы, то она против ожидания довольно быстро сориентировалась в столичной жизни и уже спустя несколько месяцев после переезда открыла собственное туристическое агентство с романтическим названием «Дева», именованным по знаку Зодиака, под которым она родилась.

Поначалу Люба занималась этим одна с редкой Настиной помощью, но, благодаря её недюжинной энергии и неизменной лучезарной доброжелательности, дело успешно двигалось, число клиентов росло, и на сегодняшний день в «Деве» уже работал приличный штат сотрудников, а само агентство занимало небольшое, но вполне пристойное помещение в самом центре города. Единственным минусом этой бурной туристической деятельности было регулярное Любино отсутствие дома, поскольку ей приходилось бесконечно летать в командировки буквально по всему свету, организовывая постоянные туры и поездки, укрепляя уже наработанные связи и открывая новые возможности.

За три года из скромной кульпросветработницы, толком не видевшей в своей жизни ничего, кроме злополучной Курицы, Люба превратилась в уверенную в себе бизнесвумен, для которой такие таинственно звучащие названия, как Мальдивы, Багамы или Карибы, а также неведомые ранее словосочетания, типа «пятизвёздочный отель» или «всё включено», стали постоянными, легко произносимыми идиомами, не вызывавшими уже никакого трепета в её провинциальной душе.

Виктор постепенно привык к частым отлучкам жены, жили они с Настей в эти периоды дружно, так что особых проблем на этот счёт не возникало.

Просто вчера, обнаружив, что Настя уехала на несколько дней со своим курсом в Пушкинский заповедник, а Люба как раз накануне его возвращения вынуждена была срочно вылететь на Сейшелы, где возник какой-то неприятный инцидент с попавшими в полицию туристами, он искренно расстроился. Мало того что не с кем было поделиться фестивальными радостями, ему сейчас сильно не хватало, как правило, оптимистичного, но при этом вполне трезвого взгляда жены на всю эту историю с фильмом.

А ситуация на самом деле была серьёзной, и чем больше Гордин размышлял о ней, тем более драматической она ему рисовалась. «Поиски любви-3», или, как давно уже решил он назвать новую картину, «Нескончаемые поиски любви», лишь на треть финансировались государством, причём эта треть выдавалась лишь при условии наличия остальных денег. Если таковые не найдутся в самое ближайшее время, то ждать никто не будет, готовых проектов и режиссёров, жаждущих этих самых денег, вокруг полно, к тому же группа долго в простое быть не может, она неизбежно распадётся, актёры расползутся по другим фильмам, и картина, временно замороженная сейчас, несмотря на всю проделанную работу, в конце концов просто окончательно закроется, как это уже не раз случалось. Пойди потом, начни всё заново… Ведь целых два года ушло уже на эту картину.

Собственно, изначально Гордин задумывал совсем другой фильм, название которого – «Последний поэт» – давно уже, до всяких «Поисков любви», постоянно крутилось у него в голове. Он возвращался к этой идее после первых «Поисков», но так и не решился на неё тогда, затем опять всерьёз стал раздумывать о ней уже после «Поисков любви-2».

Притом он вряд ли мог бы объяснить, откуда вообще пошёл этот импульс, этот первый толчок, давший ход всему замыслу, но освободиться от него никак не мог. Однако же по-настоящему чёткого сюжета всё не было, история толком не выстраивалась, хотя периодически возникало название и всплывали в сознании отдельные кадры, а порой даже и целые сцены. В девяностых годах, когда разваливалась империя, и люди, озабоченные добыванием куска хлеба и собственным неясным будущим, всё больше отдалялись от поэзии, он думал об этом названии особенно часто.

Виделся ему почему-то Александр Блок, прячущий от морозного ветра семнадцатого года в жёсткий воротник солдатской шинели своё флорентийское лицо, греющий зябнущие руки у разложенных на площадях костров, удивлённо разглядывающий представителей самого передового класса и навсегда исчезающий в снежной пыли петроградских переулков.

Последний поэт.

Ничто не приходит само по себе. Может быть, кто-то произнёс вслух этот титул, горестно прошептал его у него над ухом, как бы утверждаясь в этом, когда, отрезанный от советской власти шаткими церковными дверями, молоденький Витя Гордин стоял среди других ленинградцев во время отпевания Анны Андреевны Ахматовой.

Когда гроб вынесли на улицу, тело Ахматовой окружила глубокая ленинградская осень, ржавчиной разъедающая падающие листья. Природа прощалась с последним великим поэтом ушедшей эпохи.

Что есть поэт, размышлял Гордин. В чём суть его? В особом ли состоянии души? В чрезмерной ли, отличной от других чувствительности к окружающему нас? В странном свойстве характера? В необычном складе ума?..

Что такое талант поэта? Дар ли это изящно выражать свои мысли? Или же данное от Бога умение ощущать нечто, неведомое остальным?..

Можно написать большую поэму, а можно не сочинить ни строчки, но прожить свою жизнь как поэму и быть поэтом.

Иногда это сочетается. В тех случаях, когда поэт не просто поэт, а гений. Кто из начинающих не мечтал об этой судьбе – поразить мир блистательными стихами и молодым, в ореоле славы, погибнуть на дуэли, сражаясь за честь красавицы жены?!

Гордин считал, что ему весьма повезло с собственной юностью. Она пришлась на начало шестидесятых годов, когда подъём интереса к поэзии в Ленинграде, где он жил в ту пору, был необычайно высок. Кафе поэтов открывались на каждом шагу, стихи читались, звучали везде и были неотъемлемой частью прожитого дня.

Совершенно невозможно было оставаться в стороне от этого. Мощная поэтическая волна подхватила всех, в ком зрело хоть малейшее зёрнышко литературного дара. И, взлетая на гребне этой волны, Виктор замирал от восторга, глядя на толпу, собирающуюся слушать стихи у подножия Александрийской колонны на Дворцовой площади. Они были очень разного возраста, эти люди, и читающие, и внимающие, но одной крови и одного племени.

«Да, впрочем, какое имеет значение возраст в поэзии?» – думал он, размашистым почерком набрасывая заметки для будущего сценария.

Ни малейшего.

Пример страстной дружбы – юный гений-дитя Артюр Рембо и великий стареющий Поль Верлен. Разрыв этой дружбы был самым большим ударом в жизни обоих. Ударом, от которого ни тот, ни другой поэт так и не оправились. После кончины Верлена Рембо вообще перестал писать, да и сам прожил немного.

Может, это и есть история о Последнем поэте?..

Неясный замысел этого фильма стал мучать Гордина с новой силой, когда он узнал о смерти Давида Самойлова. Ему доводилось встречаться с поэтом, он часто бывал на его выступлениях.

Самойлов был небольшого роста, лысоватый, близорукий. Не было в его облике ничего романтического, ничего общего ни с прихрамывающим Байроном, ни с хулиганствующим Есениным, ни с загадочным, аристократичным Гумилёвым. Но он был настоящим поэтом, высоким профессионалом, так же остро чувствующим несовершенство стиха, как музыкант слышит фальшивую ноту, взятую кем-то из оркестрантов.

Друзья звали его «Додик». Он писал исследование о русской рифме, отрывки из которого Гордин прочёл в журнале «Юность», и иронизировал надо всем вокруг, включая себя самого.

Его внимательный, прячущийся за толстыми очками взгляд бывал то лукав, то наивно-простодушен. Что-то ребяческое, как казалось Виктору, по-детски обаятельное проскальзывало порой в его интонациях и жестах.

Стихоплёты нуждаются во внимании, признании, аудитории, наконец. Поэты нуждаются только в одном – в чистом листе бумаги.

В разгаре своей славы Самойлов вдруг поступил более чем странно – купил домик в маленьком эстонском городке Пярну на берегу моря и уехал туда. Там он и жил, там писал свои стихи, переводил чужие.

Еврей Додик гулял по эстонскому берегу. Русский поэт Самойлов всматривался в холодную даль Балтийского моря и думал об удивительных зигзагах русской истории.

«Почему он уехал?» – пытался понять Гордин.

Далеко от своей привычной литературной среды, друзей, поклонников, редакций, издательств. Возможно, он старался скрыться, вырваться из паутины всеобщей лжи и фальши, всё более затягивающей тогда страну?..

И хотя она никак особо не коснулась его самого, кому, как не поэту, было ощущать её повсеместно распространяющийся едкий запах!..

Размышляя о фильме, Гордин пытался представить себе, что стало с домиком Самойлова там, в Эстонии, которая всячески старается освободиться от инородцев. Нужна ли ей память о русском поэте, может быть, последнем поэте рухнувшей империи?!

С годами зрение Самойлова всё более ухудшалось. Стёкла очков его становились всё толще, а слегка растерянный взгляд за ними казался всё более уходящим внутрь себя. Гордину представлялось – а впрочем, может, так оно и было, – что поэт видел что-то, недоступное остальным.

На премьере «Поисков любви-2» в Центральном доме литераторов Виктор вдруг наткнулся на такой же хорошо запомнившийся ему взгляд. Кто-то доброжелательно и несколько удивлённо рассматривал его из-за толстых очковых линз. Это был поэт Наум Коржавин, приехавший в Москву после долгих лет отсутствия. Вынужденный когда-то эмигрировать, он так толком и не прижился в Америке. Не стал там широко известным, не получил Нобелевской премии. Просто был и остался поэтом.