К фельдшерскому пункту 1-го Таманского полка Закаспийской области подъехали на жеребцах алха-текинцах пятеро туркмен. Они одеты в синие полосатые халаты, на головах чёрные курчавые папахи, на поясе клыч (кривая сабля), за кушаком нож-бичак, за плечами кавалерийский карабин, на плечах погоны. Это воины Туркменского первого дивизиона вернулись из разведки. У одного, маленького невзрачного туркмена левая рука чуть ниже плеча перебинтована какими-то тряпками, пятно засохшей крови на них. Он лихо спрыгнул с коня и весело крикнул младшему фельдшеру Ивану Сорокину:
– Эй, фельдшер, найдётся, чем помазать и замотать получше. Зацепило вот малость.
Иван узнал в этом туркмене подполковника Лавра Георгиевича Корнилова.
– Конечно, найдём.
Корнилов что-то сказал по-туркменски своим спутникам и те ускакали.
Сорокин спустился в погреб, взял оттуда всё необходимое для обработки раны и кружку холодной воды.
Полковник с удовольствием выпил холодной воды.
– Хорошо. В июне здесь всегда пекло, – сказал Корнилов.
Сорокин кивнул, соглашаясь, и умело и ловко перебинтовал раненную руку подполковника. Корнилов оделся.
– Температуру померить надо, ваше высокоблагородие.
– Зачем? – удивился Корнилов.
– Так положено.
– Ну, если положено… Мы люди военные, придётся подчиниться. Только какое я «высокоблагородие?» Мы с тобой одного поля ягода, фельдшер. Ты линеец?
– Так точно, казак Линейного Кубанского войска, станицы Петропавловской.
– Вот. А я казак Сибирского линейного войска, станица Каркаларинская. Только я там жил до одиннадцати лет, потом мы в Зайсан перебрались. Каркаларинскую плохо помню: с трёх сторон горы, с четвёртой – степь, жара, пыль, нищета. Ты, говорят, в шахматы весь полк переиграл?
– Ну, не весь, – улыбнулся Иван, – а рядовые больше шашки любят.
– А ты?
– Не знаю. И то и то, но шахматы больше.
– Так давай сыграем в шахматы, пока ты мне температуру мерить будешь.
– Как прикажете, – согласился Сорокин.
– Тебе сколько лет, казак?
– Восемнадцать. Девятнадцать в декабре будет.
– А мне тридцать три в августе. Не велика разница. Как звать?
– Иван.
– А меня – Лавр. Называй меня на «ты». Мы с тобой ро́вня, одного казацкого сословия. Неси, Ваня, шахматы и градусник.
Сорокин принёс градусник и шахматы. Корнилов засунул градусник подмышку, расставили фигурки на шахматной доске. Иван взял в ладони две пешки – белую и чёрную. Руки спрятал за спину. Подполковник дотронулся до правой руки, ему выпало играть чёрными.
– Ходи, – сказал Корнилов, – а я в девятнадцать лет поступил в Михайловское артиллерийское училище.
Сорокин сделал ход, Корнилов тоже.
– Ты хорошо учился, Ваня?
– Хорошо.
– Я тоже. Я эти погоны своим умом добыл. Нас в школе в Каркаларинской было всего двадцать три человека учеников разновозрастных, а учили нас старые казаки. Чего сами знали, тому и учили. Потом в Зайсан мы переехали, отцу жалование повысили, земельный надел побольше дали. У твоей семьи, Иван, много земли-то?
– Много, хозяйство большое. Мельницу имеем. Лошади, коровы овцы, свиньи, куры, гуси – всё как положено.
– О, да ты из зажиточных. А ты высокоблагородие. А я голь перекатная. Будешь учиться, Ваня, тоже высокоблагородием будешь. Я всю жизнь учусь. Шах? О, ты какой! А я так. Учиться надо, Ваня. В тринадцать лет в Сибирский кадетский корпус поступил. Учился хорошо, потому и в Михайловское артиллерийское училище приняли. Отучился, и меня сюда направили, в Туркестан, в Ташкент, на Туркестанскую артиллерийскую батарею. Репетиторством подрабатывал, семье помогал и самообразованием занимался, языки учил. У меня мать киргиз-кайсачка, а зная один тюркский язык, другие выучить не так сложно, но фарси, персидский, то есть, дался тяжело, но – осилил.
