1
Сколот обычно пел в переходе на Пушкинской, недалеко от выхода на Тверскую. Место в железобетонной трубе было когда-то отвоевано у торговцев сигаретами, застолблено, обжито и намолено, поэтому даже в непогоду, когда люди заскакивали мокрые от дождя или озябшие, все равно расчетный один процент их задерживался, слушал и даже бросал деньги. Это если приходить сразу после полудня и уходить уже в пятом часу, перед вечерним столпотворением, и петь без накала.
Он особенно не старался собрать толпу, потому что ленивое, вялотекущее движение позволяло видеть глаза прохожих и ловить их открытые взгляды. И редко, по настроению, из баловства, он добавлял в голос и гитару едва уловимый цвет звучания и запах, некую мускусную, кабарожью струю – и переход тотчас заполнялся народом, более всего юными еще студентками, хотя песни были суровые, мужские. Сколот давал короткий, стремительный концерт, одновременно высматривая пути к отступлению, после чего подхватывал чехол с деньгами, на ходу прятал инструмент и убегал по ступеням наверх, на волю, поскольку стражи порядка чаще появлялись и ловили на точке. Если успевал улизнуть таким образом, то преследовали его только мимолетные, случайные поклонницы, от которых было легко отвязаться на многолюдной улице. Милиция же с него на следующий день глаз не спускала и по окончании концерта выгребала все до копейки – в наказание.
Он надеялся, что Белая Ящерица придет, как обещала. Даже если Валькирии учинили свой суд, лишили ее волос и памяти, все равно откликнется на песни, понятные ей одной! Поначалу Сколот свято верил в это и терпеливо ждал заветного мгновения, высматривая Белую Ящерицу в толпе, хотя никогда не видел ее лица. В тексты всех песен он непременно вплетал такие слова, по которым, даже лишенная памяти, Дева должна была узнать его, вспомнить, кто ее выручил из неволи. Иногда он кричал, звал, как заблудившийся в лесу отрок, но за полтора года жизни в многомиллионном городе никто не отозвался лишенцу. Если не считать верных поклонников, которые тянулись к нему, словно сами были когда-то лишены Пути.
О Белой Ящерице знали или хотя бы слышали все – футбольные фанаты, скинхеды, байкеры, дворовые банды хулиганов и не примкнувшие к стаям подростки и студенты. Кто-то говорил о ней шепотом, кто-то, напротив, гордился знакомством, однако никто толком не знал, где можно ее разыскать и вообще, существует ли она в самом деле или дерзкая предводительница юных и ярых изгоев – всего лишь миф.
Так или иначе, но в первые месяцы после возвращения в Москву, уподобившись бритоголовым, Сколот кочевал по группировкам из спальных районов столицы, участвовал в акциях, разгоняя проституток с улиц, громил ночные клубы и дискотеки, где собирались наркоманы и «голубые», поджигал дорогие машины педофилов и растлителей и лично спалил загородный дом наркобарона, использовав соларис. Пожар был необычный: четырехэтажная вилла сотлела без видимого огня на глазах у десятков изумленных пожарных с брандспойтами – вода только раздувала незримое пламя, испарялась, превращаясь в радугу, кирпич рассыпа́лся в пыль. Несведущие посчитали, что в доме хранились некие химреагенты, сырье для изготовления наркотиков, вызвавшие такой эффект.
Сколот ко всему подходил изобретательно и сначала придумал не просто гонять и запугивать ночных бабочек на панелях – рвать им крылья: отсекать космы или вовсе стричь наголо, ибо многие из них носили длинные, манящие волосы. Потом из подручных веществ и аптекарских лекарств он сделал коктейль для гей-клубов, вызывающий стойкий условный рефлекс поноса и рвоты, готовил зелье от наркозависимости и уже тогда получил прозвище – Алхимик. Однако его не прельщала слава героя уличных банд, и лечить пороки изгоев он не собирался; он всего лишь таким образом пытался выйти на след Белой Ящерицы и посылал ей сигналы. Если она и в самом деле на воле, должна была узнать о его подвигах и объявиться!
И вот после того как он превратил логово наркобарона в кучу пепла, приехала стая байкеров, которые и сообщили, что его желает видеть сама незримая предводительница неформалов. Все происходило уже в начале бесснежной зимы, ночью, тайно и с соблюдением строгой конспирации. Сначала долго катались на мотоциклах по улицам и пригородным трассам, затем по каким-то темным и грязным проселкам, путая следы, и наконец въехали на территорию бывшего пионерского лагеря, где горел костер. Белая Ящерица оказалась рослой блондинкой в кожаном байкерском наряде, и зеленые, изумрудные глаза знакомо светились в отблесках костра, а самое впечатляющее – длинные, распущенные космы покрывали затянутые в кожу плечи и высокую грудь. И все равно Сколот сразу же насторожился, не ощутив того трепетного волнения, что охватило его во флигеле музея Забытых Вещей, когда он впервые прикоснулся к ее руке.
Они остались вдвоем у костра и откровенно рассматривали друг друга – сопровождавшие его байкеры унеслись за высокие ворота. Сколот еще ждал некоего опознавательного знака, сло́ва, которые бы подтвердили, что перед ним – та самая пленница из подвалов музея. И казалось, сейчас она стряхнет с себя самоуверенно-величавую маску, может быть даже засмеется или улыбнется и скажет: «Ну, здравствуй, Сколот! Хочу послушать твои песни».
Огонь горел весело, ярко, тихий сосновый лес золотился вокруг, ночная тишина наполнялась ожиданием скорой зимы – все располагало к тому, чтобы петь у костра.
– Ты классный парень, Алхимик, – проговорила она низким, манящим, но совершенно незнакомым голосом. – Теперь будешь всегда рядом со мной. Завтра надо устроить еще один фейерверк.
– Я искал Белую Ящерицу, – разочарованно признался Сколот.
– Я – Белая Ящерица, – заявила эта самозванка. – Иди в мое логово и жди меня. Ты заслужил награду! – Указала на синий домик пионерского лагеря и скрылась за ближайшими соснами.
Ни обещанная награда, ни тем паче роль поджигателя его не привлекали. Сколот перемахнул забор пионерского лагеря и после долгих блужданий вернулся в Москву.
Еще два месяца он отращивал волосы и отвоевывал точку на Перекрестке Путей – в железобетонной трубе.
Среди слушателей у него, как у всякого певца, были и неистовые фанаты – женщина в инвалидной коляске, которую сопровождал седеющий, невозмутимый и глухонемой человек; задумчивый, самоуглубленный парень с китайской бородкой; безжизненная, флегматичная девушка, похожая на сказочную Мальвину, и еще несколько разновозрастных людей, которых он узнавал по глазам. Кроме этой малохольной Мальвины, наверное влюбленной в певца, остальные появлялись не каждый день и поодиночке, приходили заранее и даже здоровались со Сколотом сдержанными кивками, и тогда он пел только для них, не скрывая собственных чувств. Они никогда не бросали денег, но благодарили так же, кивками, и исчезали. И была еще одна молодая женщина, музыкальный продюсер, которая записывала песни на диктофон, приставала с предложениями прослушаться в ее коллективе и совала вместо денег визитки. Однажды принесла рекламный плакат, где были фото девушек из ее группы – стриженные под мальчиков, пирсингованные до невозможности, однако с силиконовой пышногрудостью.
«Пожалуйста, придите к нам! – умоляла и заманивала она. – Так нравятся ваши песни! Да, я понимаю, это неформат. Но мы обязательно что-нибудь придумаем. Может, напишете для нас песню? Аранжировку мы сделаем сами. Смотрите, какие у нас девушки!»
Он обещал и не приходил, и песни написать не мог, поскольку не знал, как и что они исполняют.
Сколот умышленно одевался в «концертные» костюмы, подчеркивающие мужское начало, в основном в кожу, носил аккуратную бороду, однако стригся редко, а представление о женской красоте имел совершенно иное. Ему нравились традиционные, длинноволосые девушки, которых он умышленно пытался зачаровать, искусить голосом, привлечь внимание смыслом песни, взглядом манил и даже подарки делал, чтоб приручить, приблизить, заманить. И хотя они восторженно слушали, вроде бы поддавались искусу, однако во второй раз никогда не возвращались или приходили, изменившись до неузнаваемости.
После концертов в переходе Сколот шел домой, если не попадал в милицию. Стражи порядка считали его блаженным, поскольку он безропотно отдавал бумажки, но умолял не забирать мелкую монету, которой иногда набиралось за рабочий день до двухсот рублей: песни его слушали в основном подростки, студенты и бедные люди – те, кто носит в карманах мелочь. Он жил на съемной квартире первого этажа, за решетками и железными дверями, как в крепости. После шумного течения народа в переходе он желал одиночества, но был ему не рад, ибо остро чувствовал сиротство.
Сколот знал свою участь: со временем он должен был незаметно сойти с ума, стать юродивым и, обрастая шерстью, смириться со своей судьбой, поэтому карабкался, держался из последних сил, изобретая способы, как отодвинуть подальше роковой срок.
И еще он ждал посланную Стратигом Дару или даже его самого. Если вершитель судеб исполнит свой замысел и передаст китайцам технологию солариса, ему непременно потребуется воспользоваться активизатором. А этот немудреный с виду прибор не работал и не мог работать в чужих руках, поскольку в его память, на крохотную серебряную пластинку, были заложены индивидуальные параметры Сколота. Время шло, но Стратиг словно забыл и о нем, и о топливе. И эта полная изоляция от мира гоев подталкивала лишенца к действиям.
Первая попытка снова найти дорогу в музей Забытых Вещей закончилась неудачно: вместо Великого Новгорода он оказался в Нижнем и потом кое-как вернулся в Москву. Во второй раз Сколот решил не доверяться поездам, купленным билетам и проводницам, взял гитару и отправился пешком по железной дороге, тщательно изучив маршрут на картах. Он вышел с Ленинградского вокзала и в течение восьми дней шагал по шпалам, считая километры и ориентируясь по населенным пунктам. Он знал, что спроектированные еще в девятнадцатом веке, старые железные дороги идут, точно сообразуясь с земными Путями и Перекрестками, так что заплутать невозможно. Однако на девятый день он вновь очутился в точке, откуда вышел – на том же Ленинградском вокзале.
Сколот все время мыслил отыскать хотя бы родителей и делал много попыток найти мать, поскольку она была где-то близко, но так и не нашел к ней дороги; отца же он только мечтал увидеть, ибо знал, что это вообще невозможно, если тот не пожелает или не подвернется случай. Конечно, призрачная надежда оставалась, и она, эта надежда, тоже вынуждала его петь в переходе: если не Белая Ящерица, не отец, то все равно кто-либо из гоев должен услышать его!
Через год, когда волосы уже отросли до плеч, он начал ощущать на себе смирительную рубашку: шерсть густо разрослась на груди и выползала на спину. Песни в переходе уже не спасали, и тогда он рискнул заняться ремеслом, коему был обучен в истоке реки Ура. У Сколота был небольшой запас веществ, с помощью которых можно было не управлять, но хотя бы ставить опыты по управлению материями и тем самым сохранять разум. Поэтому, возвращаясь домой, он не считая сортировал выручку: бумажки складывал в пакет возле двери – их потом забирала квартирная хозяйка в качестве оплаты, – а мелочь ссыпа́л в две разные коробки, желтые и светлые монеты раздельно. Когда их накапливалось достаточное количество, Сколот приступал к алхимическому священнодействию. Сначала снимал никелевое покрытие с рублевых монет и томпак с полтинников, после чего плавил сталь в самодельном тигле, выгонял из нее все лишнее, пока не получалось химически чистое железо, и только потом варил из него серебро и золото, добавляя присадки.
Впрочем, получаемый материал только по виду, удельному весу и сверхпроводимости соответствовал драгоценным металлам, на самом деле по составу и структуре он был другим. Сталь усаживалась вчетверо, пока приобретала первозданные качества, а когда из железа варилось золото – еще вдвое, поэтому Сколот не успевал в один прием перевоплотить металл, и процесс растягивался на несколько дней, да еще почти сутки уходили на выведение высшей пробы. Соседи не подозревали, что творится у них за стеной и внизу, поскольку при горении топливо вбирало в себя углекислоту из воздуха и выделяло газообразный чистый кислород, который хоть и уносился кухонной вытяжкой, однако из-за старости вентиляции частично попадал ко всем верхним соседям, и они это чувствовали. Только не могли объяснить, отчего в некоторые дни и ночи дышать становится легко, как в лесу, и они, привыкшие к городской вони асфальта и автомобильного выхлопа, даже улавливают некие цветочные, травные запахи.
Тайна ювелирного дела чуть не вырвалась наружу, когда у новобрачной семьи, поселившейся на втором этаже, вдруг начали цвести кактусы, которые будто бы достались им в наследство от старых хозяев квартиры. Никогда не цвели, вызывали только аллергию и тем самым тяготили супругов. Сначала они думали выбросить эти колючки, потом те, что похуже, расставили по всем подоконникам лестницы в надежде, что разберут соседи, а которые получше носили по квартирам, уговаривая хозяев. К Сколоту они наведывались несколько раз, вдвоем и поодиночке, и все время приносили разные горшки с темно-зелеными, величиной с человеческую голову, уродливыми шарами в шипах и наростах или с плоскими, но высокими листьями, напоминающими ослиные уши.
«Если хотите, я сама буду поливать и ухаживать, – вызвалась однажды соседка. – Нам нельзя держать их в квартире. У мужа, оказывается, страшная аллергия. А вы мужчина одинокий, цветы не помешают! Ну посмотрите, какая прелесть!» Она вертела горшок, но более вертелась сама, словно показывая собственную красоту. И все это в присутствии мужа!
Сколот бы взял, поскольку эти пустынные растения особого ухода не требовали, но соседка с редким и колючим именем Роксана его смущала и вводила в заблуждение тем, что, не глядя даже на присутствие молчаливого супруга, заметно и как-то навязчиво кокетничала, смотрела неким завлекающим взором глубоких, зеленых, как морская вода, глаз. На это ее странное поведение можно было бы не обращать внимания или отнести его к привычной манере держаться, но Роксана Сколоту напоминала Белую Ящерицу, и каждый ее новый приход все сильнее волновал и смущал его. Сдерживая свои чувства, он напускал на себя вид очень занятого человека и отказывался брать растения, ибо заводить какие-либо отношения с замужней соседкой, даже самые невинные, казалось ему мелким и подлым воровством.
И вдруг кактусы стали нежно-зелеными, как глаза Роксаны, и в один день буйно зацвели такими же нежными розовыми, белыми и золотистыми огромными цветами. Причем все сразу, в том числе и те, что прижились на подоконниках лестничной площадки, в результате чего половина их в одну ночь исчезла. Пожалуй, растащили бы все, но в подъезде нашлись знатоки, уверявшие, что цветы распускаются всего на пару дней и увядают до следующего года, однако эти продержались больше недели, а на некоторых, с мясистыми колючими листьями, и того дольше. Восхищенная соседка дважды прибегала к Сколоту и сначала звала к себе полюбоваться, а поскольку он вежливо отказывался, вдруг принесла один могучий кактус, поставила на шкафчик в прихожей и с манящим смешком, как-то панибратски, заявила:
– Как хочешь, назад не понесу. Руки оттянула, пальчики мои затекли… Алеша, ну ты только посмотри, какое чудо! А запах… – И сама обдала его манящим запахом дыхания.
Сколот пожалел, что впустил ее, и отступил на шаг, чтобы сохранить дистанцию.
– Ты только понюхай! – восторженно предложила она и сама уткнулась носиком в огромный цветок. – Какой чудесный аромат!.. Или у тебя тоже аллергия?
– Нет, – проронил он, стискивая зубы.
Роксана загадочно улыбнулась. Едва касаясь, огладила пальчиками розовые лепестки и доверительно прошептала:
– Кстати, он зацвел благодаря твоим опытам.
– Каким опытам? – как можно равнодушнее спросил Сколот, однако напрягся.
– Алхимическим. Ты же по ночам колдуешь под кухонной вытяжкой? Не бойся, Алеша, я никому об этом не скажу. Даже Корсакову. Пока-пока! – Помахала рукой и ушла.
Своего аллергика она звала по фамилии, которая в ее устах звучала как прозвище, и Сколот давно убедился, что главный в этой молодой семье не муж, коему на вид было лет сорок, а Роксана: даже в колючем имени угадывались сила и власть. Всегда молчаливо-вежливый, Марат Корсаков с виду напоминал компьютерщика – вечно отсутствующий, неуловимый взгляд, длиннопалые, по-кошачьи мягкие руки пианиста (не вписывался в образ лишь деловой костюм, в котором он даже мусор выносил). Но это все была лишь внешняя бесстрастность: на самом деле уже не молодой муж юной соседки был полон страсти и энергии, ибо почти каждую ночь над головой Сколота раздавались стоны, женские всхлипы и прочие характерные звуки, которые могли взбудоражить воображение любого холостяка. И чтобы не искушать музыкальный слух, Сколот уходил на кухню, там плавил сталь и тайно злорадствовал, когда среди ночи на аллергика нападал чих. Рано утром сосед уезжал на работу и возвращался поздно, а его жена, судя по скрипу паркета над головой, целые дни проводила в квартире, редко отлучалась в магазин – это уже судя по стуку каблучков на лестнице.
Все звуки наверху замирали, когда Сколот начинал петь, – то есть Роксана слушала, и от этого было печально и приятно, как если бы он не вкушал, но любовался запретным плодом. И тогда ему хотелось, чтобы она пришла еще, например полить отцветший кактус…
И она пришла, только придумала другой повод.
После того как Роксана, по сути, раскрыла его занятия алхимией, Сколот на время прекратил опыты, убрал подальше с глаз вещества и оборудование и все время теперь сочинял и репетировал новые песни. Однажды утром соседка внезапно позвонила в дверь и обдала ветром восторга, от которого и сама задыхалась:
– Ты сейчас пел!.. Про волка-одиночку! Я услышала!.. Знаешь, на что похожи твои песни? Поехали со мной!
– Куда?
– В музей!
Он на мгновение замер, потом спросил осторожно, словно боялся ее спугнуть:
– В какой музей?
– Потом скажу. Это потрясающе! Я видела твои песни на картинах!
– На картинах?..
Он бы не поехал и нашел бы причины отказаться – пора было собираться на работу, в переход, но последние слова Роксаны опахнули внезапной и неясной надеждой, неким предчувствием открытия. А она ко всему еще добавила интригующей таинственности.
– Поедем поодиночке, – прошептала с оглядкой. – Нельзя, чтоб нас видели вместе. Ты же понимаешь, почему… Выходи через пять минут. Встретимся в метро, на «Алтуфьевской»!
И убежала.
Через пять минут Сколот для конспирации взял гитару и поехал, будто бы на работу. И всю дорогу, словно своим топливом, подогревался мыслью, что произойдет невероятное, приоткроется некий выход из безурочного, беспутного существования. Он вываривал в себе это смутное чувство до состояния чистого железа и подспудно верил в чудо, которое очень легко перевоплотит его в драгоценный металл…
Роксана ждала в метро и здесь, не опасаясь ничего, сразу же взяла Сколота под руку. Ее распирало от радости и возвышенных чувств, хотя говорила она о вещах приземленных и даже печальных.
– Мы с девчонками снимали квартиру в этом районе, когда я приехала в Москву, поступать, – на ходу полушепотом рассказывала Роксана, и от дыхания ее трепетало сердце. – И я чуть не попала в рабство. Об этом даже Корсаков не знает… Хозяйка нас сдала работорговцу! Мне чудом удалось бежать в самый последний миг. А подружек продали в Турцию. Я теперь так боюсь этого места! С тех пор ни разу не была… Но с тобой мне не страшно!
– Куда мы идем? – внутренне содрогаясь от ее слов, спросил Сколот.
– В музей! Я там двое суток пряталась, когда сбежала, – с восторгом сообщила она. – Случайно заскочила в калитку. Даже не знала, куда попала. Работорговцы рыскали вокруг, весь Лианозовский парк прочесали. В самом музее дежурили! А я открыто ходила по залам. И они меня не заметили! Представляешь?!.. Потом охранник не увидел, когда делал обход перед закрытием. Я встала возле одного полотна, на глазах у него, – мимо прошел! И вот когда выключили свет, всю ночь бродила по музею и смотрела картины.
В этот миг он вспомнил: Белая Ящерица видела в темноте! И затаил дыхание.
– Нет, у меня самое обыкновенное зрение! – угадала его мысли Роксана. – Но там на полотнах много огня, света. А на некоторых горят свечи и освещают ярче, чем настоящие! Живой огонь! Можно руки греть… Твои песни похожи. Придем – сам увидишь!
Ее чувства странным образом завораживали Сколота, вынуждали непроизвольно любоваться ею, и он старательно отворачивался или озирался по сторонам, делая скучный вид.
– Тебе неинтересно? – вдруг спросила она.
– Нет, как же, интересно, – невыразительно отозвался он. – Кто художник? Я, может, знаю…
– Сейчас придем – увидишь! – все еще интриговала Роксана. – Алеша, а почему ты только в переходе поешь? Тебе надо на эстраду! На экран!
– У меня песни неформатные…
Ей очень хотелось завязать светский разговор, которых Сколот не любил и всячески избегал. А из нее ударил целый фонтан слов и вопросов:
– Что это значит? Как это – неформатные? А у кого форматные? Кто определяет?.. Глупость какая-то! Тебе нужно на сцену. Надо, чтобы твои песни слышали все! Ты какой-то неэнергичный, Алеша. Сейчас так нельзя, сейчас все приходится пробивать, проталкиваться, как в час пик. Иначе не сядешь в вагон!.. – Роксана неожиданно замолкла и медленно остановилась.
– Мне хватает перехода, – воспользовавшись паузой, проговорил Сколот. – Я пою для тех, кто меня слышит. Я не артист…
Она не слышала, глядя куда-то выше его головы.
– Смотри, – наконец прошептала и указала рукой. – Что это?
Сквозь голые еще, весенние кусты и деревца он увидел белый особняк с выбитыми окнами, в черных разводах копоти и с полуобрушенной, прогоревшей крышей.
– Здесь был пожар, – вымолвил Сколот и узрел страх в глазах Роксаны.
– Это музей художника, – выдохнула она, – Константина Васильева…
Железные ворота и калитка были заперты изнутри на висячие замки – и ни единого человека вокруг. Только где-то в глубине огороженной части парка тревожно лаяла собака.
– Тут есть еще одна калитка, – вспомнила Роксана и решительно направилась вдоль изгороди. – Черный ход… Но как? Почему пожар? Отчего?
– От огня, – обронил Сколот. – Который на полотнах как живой…
Только что сиявшее от радости, лицо ее превратилось в гипсовую маску, и от этого еще ярче стала зелень глаз.
– Скорее всего, – серьезно произнесла она. – Самовозгорание…
Калитка оказалась не запертой, однако на территорию их не пустил внезапно возникший из кустов парень с бейсбольной битой.
– Музей закрыт! – предупредил он. – Поворачивайте!
– Неужели картины сгорели? – спросила Роксана.
– Картины украли, – был ответ. – Здание подожгли и землю продали.
– А можно посмотреть?
– Здесь ничего нет. – Парень угрожающе поиграл битой. – На что посмотреть?
– Тогда что вы здесь охраняете?
– Место! Здесь особое место силы.
Из кустов явился еще один юный мо́лодец с бородкой и деревянной булавой. Роксана потянула Сколота прочь.
– Опоздали… Но твои песни и правда похожи на его картины!
– Мне до сих пор кажется, тут везде была война, – неожиданно для себя признался Сколот. – И люди живут как после войны, после голода. Копошатся в развалинах… Одежды яркие, а лица серые, как на пепелище. А я отсутствовал всего одиннадцать лет…
– Где же ты был? – чего-то испугалась она. – Где, Алеша?
– На учебе, – буркнул он, опасаясь, что сейчас опять последует обвал вопросов.
– Ничего, я найду альбом с репродукциями, – вдруг слегка вдохновилась Роксана, – и покажу тебе. Хочется, чтоб ты сам увидел и убедился, как похоже!
* * *
После неудачной поездки в музей художника Роксана несколько дней не давала о себе знать, даже шагов наверху не было слышно. Сколот решил – куда-то уехала, и, намаявшись от домашнего безделья, вновь водрузил под вытяжку тигельную печь, разложил на полках свои алхимические вещества и принялся плавить заработанные в переходе монеты. В принципе на это годилось любое железо, однако он из символических соображений использовал только деньги. Когда монетная сталь превращалась в драгоценные металлы, он отливал те же монеты, только уже золотые и серебряные, после чего запускал их в оборот, покупая в палатках пирожки и минеральную воду.
Сначала это было не просто спасением от грядущей участи юродивого – неким технологическим вызовом чуждому миру, в коем он жил. Сколот наивно полагал, что его фальшивомонетничество наконец-то обнаружат, например банки и коллекционеры, поэтому покупал нумизматические журналы и смотрел по телевизору криминальные новости. Однако две сотни пятирублевиков и полтинников, запущенных в кошельки и инкассаторские сумки, словно растворились среди стальных монет. Люди носили в карманах серебро с золотом, совершенно не подозревая о том, опять покупали на них пирожки с водой, и это лишний раз доказывало формальность и бессмысленность денег, но ничего более.
Технологического вызова не получилось, и Сколота осенила другая мысль: он стал отливать из серебра и золота причудливые гребни-венцы по собственным эскизам и в самодельных формах. Сначала он лепил свои изделия из воска, всякий раз придумывая новые орнаменты для венчика, выглаживал и зачищал каждый завиток узора и зубчик, после чего выставлял макет в опоку, используя обыкновенную кастрюлю. Не менее сложно было приготовить высокотемпературную гипсовую смесь, которой потом заливалась восковая модель и проходила через вибростол – включенную стиральную машину. Когда раствор застывал, Сколот выжигал воск, промывал форму специальным раствором и лишь потом разогревал ее и заливал серебром, осаживая его с помощью центрифуги, сделанной из велотренажера. Это его ювелирное производство было самодеятельным, древним и кропотливым, однако доставляло истинную радость, когда, разбив форму, он извлекал изогнутый, для женской головки, гребень и делал окончательную доводку, шлифовку и покрытие никелем или томпаком, снятым с монет. Поэтому на глаз определить, из чего они изготовлены, было невозможно, тем паче неопытному человеку – разве что на вес.
За все время он отлил всего один золотой венец и спрятал его на виду, забросив в шкафчик ванной комнаты, где валялись хозяйские расчески, бигуди, сломанные плойки и прочий хлам. А серебряные раздаривал избранным из толпы женщинам – тем, которые взирали на певца открыто и прямо, с нескрываемым восторгом и при этом носили длинные, не знавшие ножниц, волосы. «Безделушка! – уверял он, венчая гребнем голову слушательницы. – Китайцы делают. Приходи еще!»
Сколот верил: рано или поздно гребень с таинственным орнаментом попадет на глаза или в космы той единственной, и она прочтет зашифрованный сигнал, призыв о помощи, снизойдет и откликнется лишенцу. Он помнил судьбу своего родителя, который много лет скитался, странствовал и бродяжил в поисках неких сокровищ, Соли Земли – призрачного мира, казавшегося тогда нереальным, некогда бывшим на свете и погибшим. За это отец даже получил прозвище Мамонт.
Но этот мир отцу открылся!
Однажды ночью, когда Сколот варил серебро, в квартиру позвонили. Такое уже случалось – тогда он замирал, прокрадывался к двери и смотрел в глазок, но на лестничной площадке обычно оказывались случайные люди. На сей раз там стояла Роксана, одетая по-домашнему, в легкомысленном халате, тапочках и, что более всего поразило его, с длинными, распущенными волосами, которые прежде всегда были закручены и убраны в прическу либо под забавный головной убор типа шляпки, кепки или дорогой меховой шапки, если зимой. Да и одежды всегда были закрытыми, чаще строгими – брючные костюмы, длиннополые плащи, пальто, и все это подобрано с подчеркнутым изяществом и вкусом.
Сейчас в полумраке лестничной площадки волосы ее светились!
Сколот дыхнул на стекло дверного глазка, потер его рукавом – нет, радужное свечение не исчезло, напротив, стало ярче, с переливом цветов, как Полярное сияние небесных косм.
Он заколебался, влекомый неким сиюминутным порывом, бросился убирать эскизы с письменного стола и даже хотел потушить тигель, однако вовремя взял себя в руки и вернулся к двери.
Соседка позвонила еще раз, стоя перед глазком, словно на портрете, и только сейчас Сколот заметил в ее руках тяжелую, толстую книгу большого формата в синеватом переплете. Роксана подождала и медленно, с сожалением удалилась, унося с собой свет, и на площадке потемнело.
Только наутро Сколота осенило – да это же она, Белая Ящерица! Дева, которую столько времени искал! Ради которой носился по улицам в бандах погромщиков, стриг космы ночным бабочкам, палил машины и дома, наказывая пороки, потом выглядывал ее в бесконечной, серой ленте толпы, каждый день спускался в бетонную трубу!
И пел для нее, чтобы услышала и откликнулась!
А она оказалась так близко, жила себе над его головой, и разделял их только потолок. Роксана давно уже посылала знаки: он должен был догадаться раньше, когда она еще приходила с кактусом! А когда повезла его в музей художника Васильева, чтобы показать, как его песни похожи на картины, он обязан был открыть глаза и увидеть!
Не случайно же зацвело то, что в принципе цвести не может, – черная, уродливая колючка. И не случайно украли полотна, устроили пожар в музее. Все это были знаки, которые он не узрел!
Смущало и обескураживало единственное: если она Дева, то почему замужем? Почему живет в одной квартире с этим странным аллергиком? Или все-таки ее лишили памяти, оставив космы?..
В тот же миг у него созрела шальная мысль проверить свои выводы. Дождавшись, когда со двора стартует автомобиль ее мужа, Сколот достал золотой гребень, прикрытый окислившимся во влажной среде монетным томпаком, решительно поднялся и позвонил в дверь верхних соседей. Роксана открыла почти сразу и словно ждала его: тот же халатик, тапочки и лишь волосы собраны в пучок.
– Я хотела только показать репродукции картин Константина Васильева, – виновато призналась она, – и посмотреть на твое чародейство… когда приходила ночью.
Сколот молча увенчал ее голову, не касаясь волос, и отступил за порог, намереваясь закрыть за собой дверь, однако Роксана его задержала:
– Погоди, Алеша! Что это? – Осторожно вынула гребень. – Какой красивый… Это же золото?
– Китайская безделушка, – заверил он и попятился на лестничную площадку.
Она взяла его за руку, ввела в прихожую и затворила дверь на внутреннюю задвижку.
– Ты не уйдешь! – опахнула манящим запахом дыхания. – Я хочу, чтобы ты этим гребнем расчесал мои волосы. Ты не узнал меня?..