В поисках Дерева-Метлы. Короткие мысли отшельника из Соломенной сторожки
000
ОтложитьЧитал
Вакане Коно,
подарившей мне щепку Хахакиги,
Дерева-Метлы
Издательство благодарит за помощь в подготовке книги
Ольгу Антоненко, Ирину и Саймона Вальдрон, Игоря Воронкова, Арсения Гутова, Екатерину Праги, Георгия Кизевальтера, Евгению Кикодзе, Вакану Коно, Николая Полисского и Марию Цанцаноглу
ООО «Издательство Грюндриссе»
e-mail: info@grundrisse.ru
© Никита Алексеев, авторский текст, 2017
© ООО «Издательство Грюндриссе», 2018
Благодарности
Спасибо тем, кто мне помог в моих безуспешных поисках: Юрию Альберту, Виктору Агамову-Тупицыну, Юлианне Бардолим, Надежде Буровой, Юлии Вала-Боден, Ирине и Саймону Вальдрон, Игорю Воронкову, Сергею Воронцову, Норе-Евгении Гомрингер, Анне Зайцевой, Ларисе Звездочётовой-Резун, Зиновию Зинику, Екатерине Ираги, Дарье Кирсановой, Фраму Китагава, Дарье Колотовченковой, Георгию Литичевскому, Берал Мадра, Александру Маликову, Борису Матросову, Андрею Монастырскому, Виктории Мочаловой, Евгению Нестерову, Александре Обуховой, Екатерине Обуховой, Николе Овчинникову, Марии Папаиоанну, Алине Радзивилл, Льву Рубинштейну, Мюриэль Руссо-Овчинников, Элеанор Сан-лис-Лафёйль, Сосэй Сато, Ольге Свибловой, Такафуми Симоока, Алексею Таранину, Кэнъитиро Такахаси, Катрин Террье, Юлии Токайе, Маргарите Тупициной, Софии и Ричарду Уитлок, Айше Умур, Андрею Филиппову, Алистеру Хиксу, Яне Хоулетт, Сабине Хэнсген, Марии Цанцаноглу, Александру Чачко, Марии-Пран-цишке Чепайтите, Дениз Эрбаш, Паките Эскофе-Миро.
Я могу продолжать почти до бесконечности. Но особая благодарность, естественно, – Надежде Гутовой, потратившей силы и время на выуживание из болота Facebook камней, которые я туда швырял.
Никита Алексеев
Зачем искать Дерево-Метлу?
То start with, эта книга – результат отсутствия у меня твёрдых принципов. Тексты, из которых она состоит, сознательно писались почти каждый день для Facebook. Я швырял туда (кроме прочего, потому что живу одиноко, а поговорить хочется) то, что у меня выкатывалось из головы. Швыряя, знал, что это навсегда, и совсем не жалел о том, что мои мысли, впечатления и воспоминания утопают в дивной вселенской трясине. Над ней зависают, трепеща лазурно-чёрными крылышками, стрекозы с радужными фасеточными глазами, жужжат комары и оводы; благоухает разогретый на солнце борщевик, и скользят по затянутой ряской мутной воде жуки-бегунцы. Нет, если быть честным, надежда, что какой-то смысл в моих действиях есть, у меня была. Например, мои мысли, погрузившись в ил, постепенно станут торфом, потом углём, нефтью и газом и даже алмазами. Но это когда будет? Только когда на планете снова заведутся динозавры и вымрут, и на их костях кто-то, как чистый бриллиант, будет Шуберта наверчивать. Так что назовём такие мысли бессмыслицей.
Но издатель Надежда Гутова, пробив мой хитиновый панцирь и уколов беззащитную ментальную плоть, принялась объяснять, что напечатать заброшенное в цифровое болото на бумаге просто необходимо. Необходимо кому? Понятия не имею. И убедила меня. Повторяю, это результат отсутствия твёрдых принципов. Но и того, что я – человек книги. Как увижу книгу, начинаю её читать, потому что для меня чтение книги, её вещественный вес и шелест её страниц – это удовольствие почти сексуальное. Возвращаюсь к отсутствию у меня твёрдых принципов: можно было бы и не грешить любовью к книгам, но уже поздно, и потому приношу Наде Гутовой глубочайшую признательность за тяжёлый труд по приведению моих графоманских попыток поговорить с кем-то в более или менее читаемый вид, а также, разумеется, за вдумчивый отбор иллюстраций. Я ведь ни в коем случае не писатель; надеюсь, я – художник. В конечном счёте картинка мне важнее, чем слово.
И, конечно, Надя Гутова приняла необходимое и мудрое решение: она мой болотный спорт ограничила жёсткими рамками. В этой книге только те гантели и перья, которые я в ФБ бросал в 2017 году.
А теперь о том, почему эта книга называется так, а не иначе, и при чём тут «Дерево-Метла». Дело в том, что я с ранней юности запал, что называется, на японскую культуру. Вообще-то, за полвека мог бы и выучить японский язык, но не сделал это (снова доказательство того, что твёрдых принципов у меня нет). Но всё это время читал на доступных мне языках (русском, английском, украинском, французском, польском, итальянском) любое, что мне попадалось под руку насчёт Японии, и разглядывал картинки. И когда-то давным-давно меня очаровал устойчивый троп классической японской литературы, «дерево-метла» (на японском – «хахакиги», на латыни – Chamaecyparis obtusa, разновидность кипариса, обычная для острова Хонсю). Это – образ недостижимого. Ты видишь хахакиги, идёшь к нему, оно всё ближе, но вдруг оно снова далеко-далеко. Снова идёшь в его сторону, уже почти прикасаешься к его шершавой коре, но нет. Оно вдали.
Гениальная Мурасаки Сикибу в «Повести о Гэндзи» об этом написала так:
Он замолчал на минуту, вздохнул и прошептал: «Хаха-киги далеко-далеко раскинуло ветви на молчаливой горе, ловит облака. Подойди к нему, и дерево-метла исчезло, оно – туман. Не дано нам уловить вкус его тени».
Она в полусне ответила: «И я, как дерево-метла, одна стою в долине Сонохара, подумать мне о Вас нельзя.
Что я могу сказать Вам? Прощайте».
Дерево-метла, кроме «Гэндзи моногатари», упоминается и в других шедеврах японской литературы, например, в высочайших образцах жанра дзуйхицу («вслед за кистью»), «Записках у изголовья» Сэй-Сёнагон и «Записках от скуки» Кэнко-Хоси. Думая о дзуйхицу, я додумался до того, что его сущность очень близка к тому, что Константин Батюшков называл poesie fugitive «беглая поэзия». А здесь один шаг до того, чтобы предположить: то, что я швырял в фейсбучное болото, это дзуйхицу и беглая поэзия. Но это ложный шаг, не приближающий меня к хахакиги. Ведь Кэнко-Хоси, удалившись от двора, поселившись в лачуге в горах над долиной Сонохара и начав от скуки и одиночества писать свои записки, ни в коем случае не собирался их каким-то образом публиковать. Исписанные листочки он запихивал в щели своего жилища, чтобы не дуло, и только после его смерти друзья извлекли их и превратили найденное в один из величайших шедевров мировой литературы. Я же, страдая от одиночества и скуки, свои убогие соображения не в щели пихал, а бросал Девелики, недалеко от горы Афон в Халкидики. Рокки порвали в клочья не то волки, не то одичавшие собаки, я никогда его не забуду. И конечно, всё про то же – мои работы «Ближе – дальше – ближе» и «Ночь на берегу», показанные в 2017-м в Омати на Japan Alps Art Festival и в университете Тиба.
По дороге к Дереву-Метле
Никита Алексеев в «Императорской беседке»
И случилось чудо. Я к хахакиги чуть-чуть приблизился благодаря профессору Бакане Коно, это она осуществила мою мечту: я побывал в Японии (уже дважды), мало что понял (будь у меня твёрдые принципы и знание японского понял бы больше), но всё же убедился в том, что недаром искал Дерево-Метлу. А самое главное, что произошло в Японии, это когда мы с Ваканой и Сосэем Сато, помощником куратора фестиваля в Омати, долго ехали куда-то по шоссе, я и не догадывался куда, потом долго петляли по узким дорогам в долине Сонохара, приехали в какую-то деревню, где русских точно никогда не видали.
Щепка Дерева-Метлы, подаренная Никите Алексееву Ваканой Коно.
Декабрь 2016
Сосэй и Вакана вышли из машины, о чём-то расспросили местных, и дальше мы поехали вверх по крутому просёлку: из-под колёс летели камни и грязь. Доехали куда-то, Сосэй сказал, что дальше на машине невозможно, и показал на крутой склон с оползнем: «Там, наверху, и есть Дерево-Метла». Мне ясно было, что туда мне не вскарабкаться, и я пошел вниз, в деревеньку, прилепившуюся к ущелью, а Вакана и Сосэй полезли вверх. Я обнаружил рядом с деревней беседку, повисшую над обрывом, и напротив неё со скал белой пеной бежал водопад. Как мне потом объяснили, в этой беседке император на своём пути мимо хахакиги из Киото в Эдо и обратно любовался водопадом; любовался и я. Минут через сорок вернулись Вакана и Сосэй, рассказали, что дерево-метла лет сто назад сгорело от удара молнии, и вручили мне щепку от его пня. В мощи я не верю, но эта реликвия – самая чудотворная в моей жизни.
Эту щепку я в болото не брошу, да и не утонет она там. А я в одиночестве и часто от скуки какое-то время ещё поживу в местности, которая называлась когда-то Соломенная сторожка, рядом с метро «Тимирязевская». И от одиночества и скуки решил я поменять имя. С 2018-го, то есть с собачьего года 30-й эры Хейсэй, прошу меня называть Варанбагоя индзя, то есть отшельник из Соломенной сторожки.
Окрестности Омати
Справа иероглифами – «В поисках Дерева-Метлы.
Короткие мысли отшельника из Соломенной сторожки» (на японском звучит приблизительно так: хахакиги о мотомэтэ, варабангоя индзя сева)
1 января
С НОВЫМ НОВЫМ НОВЫМ НОВЫМ НОВЫМ НОВЫМ НОВЫМ НОВЫМ новым новым новым новым новым новым новым новым новым новым НОВЫМ (…) НОВЫМ НОВЫМ НОВЫМ ГОДОМ!
6 января
МОРОЗ И СОЛНЦЕ…
Люблю я русскую природу и русскую зиму? Люблю.
Например, когда-то в морозный день я оказался в Пушкинских горах. Мы шли в сторону Тригорского, и вдруг почти из-под ног выскочил заяц. Положив уши на спину, понёсся куда-то зигзагами по девственному снегу, поднимая лёгкие облачка искрящейся снежной пыли. Это было прекрасно. Тем не менее, первое, что я сегодня сделал, добираясь до мастерской, – спустился в подвал «Смешные цены» и спросил у хозяина-армянина, есть ли у него в магазине кальсоны. Он это слово не знал, но когда я объяснил, что мне нужно то, что надевают под штаны, но не трусы, а когда холодно, горестно покачал головой: «Чё, всё купили». Но, посмотрев на меня внимательнее, крикнул куда-то в подсобку: «Гуля, у нас, может, есть, что под штаны надевают, когда холодно?» Пришла киргизка Гуля, порылась на полках, радостно воскликнула: «Один есть!» Хозяин со всей мудростью древнего армянского народа мне сказал: «Видишь, чка проблем, ты – счастливый человек!» И поздравил меня с Рождеством.
Слава в вышних Богу и на земли мир, в человецех благоволение!
НОСКИ НА ЛЫЖАХ
Раньше как было? Раньше в метро запрещали ездить с лыжами, если их верхушки не были чем-то прикрыты – чтобы соседей-пассажиров случаем не поранить. А тогда мало что было: например, даже полиэтиленовых пакетов не было. Поэтому москвичи, когда они ехали кататься на лыжах в Сокольники, Измайлово или куда-то в Тушино, на верхушки лыж натягивали вязаные шерстяные носки. Добравшись до лыжни, натягивали носки себе на ступни, застегивали крепления и скользили по лыжне. С еловых лап бесшумно падали пласты снега, и красовались на ветках берёз снегири. Забыл: перед тем мазали лыжи лыжной мазью и хвалились, у кого мазь лучше. Потому что её многие сами варили на кухне, в кастрюльке. И ещё у них были китайские термосы с розовыми и голубыми пионами, в них – сладкий чай, иногда даже с лимоном.
А теперь что? Одним словом, тьфу, а не жизнь. Сплошной постмодерн вокруг.
ЯПОНСКИЕ КАРАКУЛИ
Несколько лет назад я в Италии видел чудесную выставку икон из Румынии XVIII–XIX веков. Образа были просто прекрасные – изукрашенные мальвами, маками и розанами, с персонажами не хуже, чем у Пиросмани. Но не менее интересны были надписи над головами персонажей. В те времена в церквях в Румынии служили по-гречески, духовенство славилось невежеством, греческого не знало, читать и писать не умело. Попы в лучшем случае знали кое-как на память текст литургии, основные молитвы. Богомазы были ещё безграмотнее. Поэтому над головой, скажем, у Айоса Иоанниса Продромоса были нарисованы какие-то удивительные петельки, кружочки и чёрточки, отдаленно похожие на греческие буквы.
Вот и я такой же. Под рисунками серии «Ближе – дальше – ближе» мне надо подписать соответствующие слова. Я попросил мне прислать, как это по-японски, самой простой графикой и крупно, чтобы я смог перерисовать[1]. Получил. Два часа тренируюсь – а меня, между прочим, в МХУ памяти 1905 года[2] на отделении промграфики и рекламы когда-то четыре года дрючили шрифтами. И чувствую, что получается как у румынских зографов. Одна надежда: японцы, увидев мою каллиграфию, отнесутся к ней с той же радостью, как я к каракулям на румынских иконах.
7 января
Знаете, что случилось только что (нет, уже несколько секунд назад)? Стояло настоящее продолженное, а теперь настало пока непонятно что.
8 января
УДАЧНЫЙ ДЕНЬ (ИСИХИЯ)
Написал 108 раз по-японски «ближе» и 108 раз «дальше», зашёл в «Авоську» за продуктами и средством для прочистки труб, потому что засорились. Голосую, чтобы домой доехать: по морозу от автобуса километр идти никак не возможно. Тут же останавливается чёрный «Пассат». Спрашиваю пожилого водителя в чёрной вязаной скуфье, натянутой на уши, подвезёт ли до Ивановской? «Ну». Смотрит на меня. Я говорю, что 200. «Ну». Сажусь, спрашиваю, знает ли он, где Ивановская, потому что совсем не все эту улочку знают. «Ну». Подъезжаем, спрашиваю, не против ли он, чтобы во двор заехать? «Ну». Вылезаю, желаю ему всего самого лучшего. «Ну». Я и сам сегодня за день, к счастью, слов сто произнёс. Не больше. Но он-то просто будто с горы Афон спустился. Почти полный исихаст.
10 января
ЛИТЕРАТУРА И ЖИЗНЬ
Были два писателя, Джордж Оруэлл и Ивлин Во. Ровесники, жили в одном городе, а встретились всего один раз и возненавидели друг друга. Они были абсолютными антагонистами. Один – коммунист, атеист, отшельник. Другой – почти карикатурный консерватор, католик и светский лев. Когда Оруэлл загибался в нищете от туберкулеза, Во был единственным, кто поспешил ему на помощь. Просто потому, что и он, и Оруэлл были очень хорошими писателями. Тут мировоззрение и человеческие антипатии уже не имеют веса.
Но бог с ней, с литературой. Впрочем, снова про неё, куда от литературы в логоцентрической России деться?
Два рисунка из серии «Ближе – дальше – ближе», приклеенные к витрине магазина города Омати
Лет уже десять назад или больше я пришёл на какую-то выставку в «Зверевский центр». Помню, была элегическая осень и моросил лёгонький дождик. И вижу: на лавочке сидят Андрей Битов и Юз Алешковский, между ними на газетке бутылка водки, пластмассовые стаканы, нарезанные помидорчик, колбаса, хлеб. Сидят, выпивают, закусывают. Беседуют о чём-то. О литературе ли?
11 января
ДОМИКИ НА СНЕГУ
Нарисовал за два дня одиннадцать домиков на снегу, рядом – дерево. Под каждым подписано: «2 × 2 = 4», «4 × 2 = 8», «8 × 2 = 16», «16 × 2 = 32», ну и так далее. Для полноты картины надо нарисовать двадцать домиков. То есть там дело дойдёт до двух миллионов с чем-то. Имеет это отношение к искусству? Оглядываясь на «Троицу» Рублёва или «Лошадей» Сэссю, вряд ли. Нет, скорее это единственно понятный лично для меня способ тратить время жизни.
12 января
64
Когда-то давным-давно, когда Брежнев был вполне бодрый и ещё не говорил «сиськи-масиськи», я с удовольствием слушал ухарски-сентиментальную песню ещё не распавшегося ВИА «Битлз» When I’m 64[3].
Естественно, не предполагал тогда, что зачем-то доживу до такого возраста и увижу то, что увидел. Дожил и увидел. Зачем – так и не понял. Единственное предположение – затем, что по большей части увиденное было очень хорошее.
МОСКВОВЕДЕНИЕ
Сегодня ехал на машине из Замоскворечья к себе, на «Тимирзяевскую», как её верно назвал поэт и художник Витя Коваль. Москва, естественно, стояла – как и подобает, в честь внезапного снегопада и вообще. Но водитель оказался очень бывалый. Он, минуя заторы, рулил какими-то удивительными дорогами, по местам, где я, хоть и москвич, никогда не бывал. Сквозь пургу по тёмным проулкам вдоль железнодорожных путей, мимо покосившихся домов, построенных до Империалистической войны, автосервисов и автомоек, километрами тянущихся ржавых гаражей и тёплым светом окон зазывающих к себе кафе для дальнобойщиков. Выглядело это всё не то как картина Дейнеки про Москву 1941-го, не то как иллюстрация к Гиляровскому. Да, Москва стояла, стоит и стоять будет.
13 января
ИМПОРТОЗАМЕЩЕНИЕ
А моя бы воля – отдал бы РПЦ не только Исаакий, но и вообще всё. Совал бы в эту несытую пасть Кремль вместе с Кремлёвским дворцом съездов, Эрмитаж вместе с Мраморным дворцом, все московские сталинские небоскрёбы, в том числе МИД, а вдогонку – псковские Поганкины палаты. Жирные куски, и ведь такое фуа-гра у РПЦ получится, что натовские производители циррозной печени точно разорятся.
FRAPONNAIS[4]
Вчера получил в подарок – спасибо! – бутылку французского коньяка и что-то японское, с надписями только по-японски. Во французском коньяке я не то чтобы разбираюсь, но всё же хоть как-то. Понятно:/ше champagne, отчетливый призвук ванили, чернослив, старая кожа и летучий отзвук fleur du sel[5]. А вот японское… По виду похоже на копченого угря из Риги. Но не он. Скорее всего, это мармелад, сделанный из акульего филе, – прожевать трудно, сладко, чуть-чуть отдаёт можжевельником, той же ванилью и fleur du sel. Может быть, я ошибаюсь. Возможно, это китовья нуга из японского Монтелимара[6]. Но с коньяком идёт хорошо.
14 января
НЮХАТЬ И ЛИЗАТЬ
Вчера написал про загадочную японскую еду, которую мне подарили. Елена Герчук справедливо спросила, уверен ли я, что это предназначено для того, чтобы есть? Да, у меня почти стопроцентная уверенность в этом. Полной уверенности у меня вообще ни в чём нет. Но вспомнил историю, рассказанную когда-то коллекционером и архивариусом неофициального искусства Леонидом Прохоровичем Талочкиным.
Ему давным-давно, может, ещё во времена Великой Дружбы, какой-то знакомый китаец подарил бутылку чего-то и сказал, что это самый драгоценный китайский напиток, какой был придуман за всю историю Поднебесной. Лёня поблагодарил, а когда китаец ушёл, раскупорил бутылку – из неё раздалось чудовищное зловоние. Он её срочно закупорил и поставил на полку. Любовался золотыми хризантемами и иероглифами на этикетке. А потом, через год, к нему в дверь звонит один из неофициальных художников, из тех, кто принадлежал к так называемой «чёрной богеме». Эти ребята пили всё. Был бы тогда «боярышник» – пили бы «боярышник». И спрашивает: «Прохорыч, у тебя опохмелиться нечем? – Погибаю…» Талочкин был почти непьющим, алкоголь у себя не держал, и потому честно ответил: «Нет, вот только это, что-то китайское». Страждущий схватил бутылку, выдернул притёртую пробку, жадно глотнул, заткнул бутылку и понёсся в сортир, где долго блевал. Ушёл, не попрощавшись, и с Талочкиным больше не здоровался. Лёня поставил бутылку на полку и продолжал любоваться.
А потом, ещё через год, зашёл к нему какой-то синолог. Посмотрел на бутылку и сообщил: «Как же, в старые времена этот ликёр позволялся только высшим мандаринам, а теперь – только членам ЦК КПК. Я читал, что пить это нельзя. Надо капнуть несколько капель на дощечку из сандалового дерева, помахать веером, а когда зловоние уйдёт, лизнуть. У вас сандаловой дощечки не найдётся?» Откуда у Талочкина могла быть сандаловая дощечка?
ХИРУРГ И ПЕРЕПЕЛА – 1984
Почему-то многие удивляются тому, что Хирург Залдостанов выступил на Гайдаровском форуме и рассказал там о Парке Победы в Севастополе[7]. Ума не приложу, что же в этом странного? Это совершенно в духе торжества российского постмодернизма. Наоборот, было бы странно, не выступи там Залдостанов. Триумф российского постмодернизма, впрочем, зрел задолго до Гайдаровского форума и Хирурга. В подтверждение этому расскажу такую историю.
9 февраля 1984, днём, ко мне приехал в гости друг, доктор по образованию, и принёс с собой три бутылки портвейна «Таврида». А у меня в холодильнике шаром покати, закусывать этот крымский напиток нечем. Мы пошли на поиски еды. В соседнем магазине на углу ул. Дм. Ульянова и Ленинского проспекта – пусто. Даже пельменей нет, один сыр «Атлант», ничем не отличающийся от того, что теперь благодаря автосанкциям делают из вьетнамского пальмового масла, и пахнущие продрогшей дворнягой сосиски «Молочные» в полиэтиленовых гандонах. Идём выше по Ленинскому проспекту, морозно и сыро, заходим в следующие «Продукты». Там – как в моём холодильнике. Топаем в магазин «Дары леса» (или он назывался «Дары природы»?) почти на углу Ломоносовского проспекта. Там так же. Но на одном из прилавков стынет куча перепелов. Коля говорит: «Во! Перепелов будем есть! К “Ставриде” очень хорошо. Жалко, ананасами не торгуют». Я с сомнением спрашиваю, знает ли он, как готовить перепелов? «Разберёмся».
Возвращаемся домой. Коля говорит: «Опалить их надо». Опаливаем перепелов на газовой плите, квартира наполняется запахом горелых перьев. «А теперь, я думаю, их надо облить кипятком и ощипать». Обливаем, ощипываем, вся квартирка оказывается засыпанной перьями, а на тарелке – кучка грустных маленьких тушек, из которых торчат остатки перьев. «У тебя большая сковорода есть». Нет, говорю, только маленькая, и кастрюля. «Значит, варить будем». Варим. Обсасываем крошечные косточки, запиваем «Тавридой». Хорошо, что у меня был хлеб. Включаем телевизор, а там «Танец маленьких лебедей» – помер последний модернист СССР Юрий Андропов.
15 января
ЧИБИСЫ
В 82-м на меня свалился из издательства «Искусство» роскошный заказ – сделать иллюстрации к сборнику пьес Мишеля де Гельдероде. Этот бельгиец очень неплохой писатель, и благодаря ему я всерьёз заинтересовался католическим богословием.
Картинки я сделал. Сейчас гляжу – по-моему, плохонькие, да и напечатаны они Калининским полиграфкомбинатом отвратительно[8]. Но, как выяснилось через много лет, я за них заслужил почётную грамоту Королевского министерства культуры за культурную связь между Бельгийским королевством и СССР. В руках я её никогда не держал.
Делал я картинки в Изборске. В Москве мне уже тогда было тошно, вот и отправился в Изборск. Час ходил по этому «посёлку городского типа», когда-то одному из древнейших городов того, что позже стало Россией, спрашивал, не сдаст ли кто-то жильё. Хозяева дичились: Изборск – это не Крым. В конце концов на самом краю Изборска удивлённые Эдик и Надя мне сдали половину избы. Они мне каждое утро приносили бутылку козьего молока, делились со мной картошкой и вообще всячески старались меня подкормить. Я там провёл месяц. Каждый вечер, сделав очередную картинку, шёл в сельпо и покупал бутылку латышского Abolu pusaldais, «Яблочного полусладкого», – больше там ничем не торговали – и шёл на носик мыса, и усаживался рядом с Труворовым крестом. Пил пахнувшее подгнившими яблоками пойло, любовался закатом над озером и тем, как кувыркались в небе, трубя чёрно-белыми крыльями, чибисы.
16 января
СОН В ЛЕТНЮЮ НОЧЬ
Ничего сегодня не сделал, только добрался, увязая в снежной каше, в бухгалтерию МОСХа[9] в Старосадский, чтобы заплатить за мастерскую. Заплатил, но это заняло больше времени, чем обычно: передо мной платила пожилая художница. Она в основном не платила, а рассказывала окружающим про то, как, когда Крым ещё был СССР, она там под Бахчисараем купила хатку, потом её пыталась из хатки выгнать татарская бандера, а теперь какой-то русский граф купил бугор рядом с её домом, построил там домище, который застит вид на Ай-Петри, и проложил дорогу мимо её хатки. Ездит туда-обратно, аж в глазах мельтешит, живописью невозможно заниматься. Действительно, жизненная трагедия.
Зашёл в чудесный особнячок, где контора МОСХа, в туалет. Я хоть и не член МОСХа, но по нужде-то в художнический туалет имею право? Я же какой-никакой, но тоже художник?
Хотя какой я художник? Никакой. Я в этом убедился, после туалета зайдя в выставочный зал, где когда-то, во времена государя Николая Павловича, танцевали мазурку и вольнодумный вальс. Сейчас там выставка художника, имя которого я не запомнил, и это даже хорошо. Потому что безымянные художники бывают большими гениями, чем всякие Дюшаны и Рафаэли. Выставка называется «Сон в летнюю ночь». Там – дюжины две настоящих русских пейзажей (дневных), сделанных по всем правилам поздненького мягонького советского постимпрессионизма, со всеми валёрами фузы, серебристости, с виртуозным использованием палитры. Как там белила сочетаются с окисью хрома, а изумрудка – с краплаком! Меня этому десять лет учили-учили, но я, бездарь, так и не научился.
Была у меня несколько лет назад совместная выставка с Борисом Матросовым, «Скромный русский пейзаж». Эх, Боря, какой у нас русский пейзаж? Говно мы, а не русские пейзажисты. Даже и пробовать не надо. Поэтому завтра поеду в «Передвижник» за холстом, атлантической чёрной краской Payne's Gray, титановыми белилами и золотыми маркерами Molotow. Нарисую пейзаж с морем, хаткой и кипарисом Une nuite dorée d'antan[10].
17 января
ГОРА МЕРЮ
А вот история.
Году в 89-м покойный муж Оли Свибловой Олливье Моран меня спросил, не хочу ли я несколько месяцев провести в Мерю? Про Мерю я до того ничего не слышал. Это городишко в Пикардии, в ста с чем-то километрах от Парижа, бывшая европейская столица пуговичной перламутровой индустрии. Когда пришла эра пластмассы, Мерю разорился.
Олливье занимался недвижимостью и договорился с мэром Мерю, что пока не найдутся инвесторы, в здании пуговичной фабрики смогут пожить и поработать художники. Постоянного жилья и мастерской в Париже у меня не было, так что я радостно, прихватив кота Петьку, отправился в Мерю.
Что было в Мерю? Cafe de la Gare рядом с унылым вокзалом, деревенский «супермаркет» и церковь, построенная после Первой мировой (куда делась старая?), да фабрика корпорации Lego, где трудилось работоспособное население городишка.
А пуговичная фабрика была огромная. Закопчённого старого кирпича, и мне досталось помещение метров в триста. Я там спал на надувном матрасе, и была электроплитка. Улицы Мерю были засыпаны перламутровым браком. Непонятно, почему его за пятьдесят лет не подмели.
Петька чувствовал себя в Мерю чудесно. Шлялся по зарослям терновника и по соседнему гороховому полю. Наверняка в Пикардии есть его внуки и правнуки. Я ходил по улочкам, подбирал брак, где были все дырки. Потом я нашёл в сарае старые коряги, которыми, наверно, когда-то топили печи на фабрике. Съездил в ближайший значительный городок Жизор, купил там банку сурика и гвозди, а также несколько катушек суровой нитки, которую обычно используют для приготовления рождественского гуся. Я покрасил коряги суриком, вбил в них гвозди. И зашнуровал их сотнями перламутровых пуговиц. Получилось что-то в духе народного австралийского искусства. Ничего глупее я ни раньше, ни до сих пор не делал.
20 января
АЛЛИЛУИЯ!
Трубы трубят: Трамп въезжает в Белый дом[11]. Донни-Дак, проживай там счастливо! А у меня, друзья дорогие, такая для вас история.
В 80-х у меня был серьёзный роман с американской журналисткой, которая была в президентском пуле. Президентом тогда был Рональд Рейган, и она с ним моталась по свету. И рассказала гениальную историю.
Летят они из Аргентины. Впереди – самолёт, гружённый журналистами и второсортными политиками, политологами и бизнесменами. За ним – US1. Первый самолёт садится в Кэмп-Дэвиде, ночь, холодрыга, сечёт ледяной дождь. Сотрудники протокола сообщают, что президент, прилетев, сделает важное заявление, и домой, соответственно, ехать нельзя. Стоят, мокнут, матерятся. Президентский самолёт приземляется, подруливает, на трапе возникает Ронни и в микрофон говорит: «Американцы! Мы снова на Родине Бравых!» Что на это ответили мокнущие журналисты, легко представить.
Но это ещё не конец.
В 88-м, когда Джордж Буш-старший ещё был вице-президентом США, а я жил в Париже, моя любимая приятельница предложила встретиться в Брюсселе: она сопровождала Буша на переговоры в НАТО. Я сел на первый поезд, в 05:47 на Северном вокзале, часа через три приехал на Южный вокзал в Брюссель. Попутчиками были в основном накрахмаленные еврочиновники, рывшиеся в только что появившихся лэп-топах. И прихожу в «Шератон», спрашиваю, где остановилась мисс такая-то, мне с ней надо повидаться. Как сейчас помню, что сказал портье: «Номер 749, слева от лифта». Поднимаюсь на седьмой, и почему-то меня несёт направо, где стоят, как истуканы, два американских десантника в парадной форме, с золотыми аксельбантами. Вхожу, истуканы как стояли, так и стоят. А дальше, что называется, непонятка. Что-то вроде рабочего кабинета, сидит за столом, заставленным телефонами, парень в очках с черепаховой оправой, с удивлением смотрит на меня. На следующей двери бумажка: «Джордж Буш, вице-президент США». Я говорю, что, наверно, ошибся номером. Он кивает головой. Я иду по коридору в другом направлении. Теламоны с аксельбантами как стояли, так и стоят.
С Нэнси мы увиделись. И каких moules a la marinière и anguille a Voiselle мы с ней ели в заведении Bij den Boer, рядом со старым рыбным рынком!
21 января
КИНИЧЕСКИЙ СОН
Сомневался, рассказать ли, что мне приснилось предыдущей ночью. Наверное, всё же надо. Так что приснился мне кто-то или что-то, про которого я точно знаю, что это Эпиктет. Эпиктет – это древнегреческий философ, поздний киник. Прославился он здравой мыслью, что жить надо, различая, что тебя касается, а что нет. И этот Эпиктет мне говорит: «Распрокашлялся?» От этого я пошёл на кухню, налил в кружку воды из чайника, выжал туда лимон и снова лёг спать.
ПОЗЛАЩЁННАЯ НОЧЬ БЫЛОГО
Сижу в мастерской, доделываю картинку Une nuite dorée d'antan, a по радио передача «Культурный шок». Там литературный критик Архангельский и художник Осмоловский рассуждают о том, может ли художник не подчиняться обычным этическим нормам и, если он гений, творить всяческие безобразия. Повод, естественно, – Павленский. Архангельский к микрофону не рвётся, зато Осмоловский и Лермонтова вспомнил, и Франсуа Вийона.
Я уверен, что он «Героя нашего времени» по-русски читал, а что касается Вийона, то наверняка в переводе. А читать стихи в переводе – бессмысленное занятие. Вот и получается у Осмоловского, что этические нормы художник, ясное дело, соблюдать должен, но если он правда художник, то необязательно.
Ничего не понимаю. Во-первых, как можно рассуждать о Павленском, если нет точных доказательств того, что он что-то совершил? Во-вторых, я уверен, что художник ничем не отличается от слесаря-сантехника, президента РФ, таджика-дворника или сотрудника страховой компании. Он должен вести себя так, как принято в приличном обществе. Так что, если будут предъявлены принятые европейскими властями доказательства виновности Павленского, то наказывать его надо. А если нет – то нет.
22 января
НЕРИФМОВАННЫЙ СТИШОК ПРО ЯПОНИЮ
Вернусь в Японию – там ситцевым цветом расцветёт
поле гречихи, в Нагано.
Не вернусь я в Японию – там ситцевым цветом расцветёт поле гречихи, в Нагано.
Вернусь ли в Коэндзи в шесть поутру?
В Коэндзи в шесть поутру пусто и чисто.
Грохочет метро.
Открыто порнокино.
И «Макдональдс» тоже открыт.
PSIA KREW[12]