000
ОтложитьЧитал
Это случилось тогда, когда узнала Анна Васильевна от соседок, прибежавших к ней в дом с пакостными такими новостями, что ее сын Андрей, как местный грамотей, вместе с приехавшими на разбой-продразвёрстку из Москвы, отправился на продразвёрстку, чтобы записывать, то есть списки создавать, вроде описи, у кого сколько изъяли. Узнав такое, она первым делом бросилась вещи его собирать. А ведь как гордилась она! Какой радостью наполнялось ее материнское сердце, как торжественно уложила на хранение, выданные ему удостоверения ЛИКВИДАТОРА НЕГРАМОТНОСТИ, в свою шкатулку, что лежала на комоде, стоявшему меж двух окон, украшенных ее рукоделием – вышитыми занавесками. А, узнав это, только узел завязала, другая соседка прибежала с черной вестью, что ее гордость и любовь – сын Андрей вместе с той вооруженной продразвёрсткой к ее же куму-мельнику заявились его семью раскулачивать. А Андрея привлекли, как грамотея, чтобы опись награбленного делал, чтобы все записывал. Хоть и понимала Анна Васильевна, что и не мог отказать ее сын душегубам, потому что за отказ и его убили бы на месте, а все же, как смириться с тем, что ведь принял ее сын участие в злодействе.
Ограбили их бедных, весь дом кума Анны Васильевны обобрали и на телеги награбленное погрузила эта продразвёрстка. И погнали семью мельника из дома следом за телегой пешком с узелками и старых, и детей малых – никого не пощадили. В ссылку на погибель погнали людей душегубы проклятые. Зверствовала продразверстка в их местах в Рогачёво и в окрестностях люто. Начали с монастыря Николо-Пешношского, где нескольких монахов и священников постреляли без суда и следствия прямо у стен монастыря. А тех, кого не убили сразу же в ссылку на смертную муку погнали. А ведь это были те самые монахи и священники, среди которых она своего первенца – Андрюшеньку от верной гибели отмолила, родившегося таким слабеньким, что никто и не ждал, что он больше месяца проживет. Из их рук благословение приняла. Святой монастырской водой младенчика своего, умирающего умыла, обтерла всего. И он ожил, порозовел у нее на глазах. И улыбнулся ей такой ясной улыбкой, что сердце ее возрадовалось, потому что ей стало очевидно, что будет ее первенец Андрюшечка жить, что беда отступила. А ведь несла умирающего младенчика с посеревшим от недуга лицом. А до того даже ее родная мать – Устинья помочь ей не могла. Так и сказала дочери, что ничем помочь не сможет, не помогают ее снадобья. Что ребеночек обречен. И доктора, и добрый фельдшер в сельской земской больнице – ничем помочь ей не мог, и чах на глазах ее младенчик.
Поэтому послушалась Анна свою мать Устинью, и пошла Анна к Пешноше молится. Но только, одна, пешком с ребенком на руках, не на подводе. И целый день чтобы молилась. Идти к Пешноше, как называли местные Николо-Пешношский монастырь. Анна с хворым первенцем на руках, отправилась на следующий день – рано утром. И вспоминая, как отравился ее сын Андрей, жизнь которого она вымолила у Бога, участвовать в раскулачивании честных людей, среди который был и ее же кум. Его детей и внуков мельника, крестников ее отправили в ссылку. Вот страшных грех на семье Анны, несмываемой тьмой и грязью лег. Тогда Анна сложила вещи сына и шкатулку с его документами и поставила все это на крыльце, чтобы в ее честный дом сын даже войти не смел после такого злодеяния. Чтобы умолять его – от родительского порога тотчас уехать в город из родной деревни. И жить другой жизнью – не оставаться в их местах, не позорить их с мужем честную фамилию. Другой судьбы искать. Пусть и жестоко, а так решила Анна, чтобы вытянуть сына из злодейства, ставшего в те годы повседневностью и обычной ежедневной работой. А, когда ждала его возвращения после его участия в раскулачивании, сидя на крыльце и осознала впервые, что быть может, Господь, зная наперед его судьбу, а значит о том, что такое злодеяние ему предначертано, и не допускал ее первенца жить. Потому не хотели силы Небесные злодейства этого допустить. А она – отмолила сына у судьбы. И тогда впервые она ощутила, что было это ее восстание против Бога и судьбы. Богу виднее было почему жизнь Андрюшенки ее не наглядного пресечь хотел. А ее мольбы оказались строптивостью и не покорностью воле Божией. И впервые, ожидая на крыльце сына после его душегубства-участия в продразверстка, пожалела Анна, что отмаливала сына у Мефодия, у Пешноши, что не покорилась судьбе, а восстала против нее. Тем более, уж кому, а только не ее сыну Андрею роптать и в чем-то винить царскую власть. Как никому другому вокруг – благодарить нужно было, а от него – черная неблагодарность. Потому что, детство его попало, как раз на те самые годы, когда вошли в силу и укрепились реформы образования в царской России в борьбе с неграмотностью. И повсеместным стало обязательное школьное четырех классное образование – в любой, самой захудалой деревеньке, а обязательно детишек грамоте учили четыре года. Да мало того, специальный указ действовал в царской России, чтобы учителя отмечали способных и талантливых учеников, и рекомендовали, пусть самую, что ни на есть бедноту, чтобы им дать возможность дальше обучаться в гимназии. Вспоможение давали, чтобы талантливых детей отправляли в крупные села и города, где есть гимназия, чтобы, если есть в ребенке талант, мог бы и дальше – высшее образование получить. Стать из беднейших крестьян мог человек и врачом, и инженером, и учителем, как сам Андрюшечка мечтал в детстве. И отправили его в Дмитров учиться. В Дмитровскую городскую гимназию.
Учился он в классе с самими князьями Оболенскими, которых родители чадолюбивые нарочно в городской гимназии обучали, чтобы не спесивыми росли, а с детства знающими жизнь и понимающими народ. Правда – не дружились они с Андрющечкой ее, приходившим из съемной комнатки, которую оплачивали они с мужем для проживания во время учебы в лаптях и в поношенном тулупчике. Но ведь учились же! И учителем он, крестьянский сын, стал, как мечтал, именно благодаря образованию, полученному в царской России, как и многие другие. Трудом и усердием, которых поднялась Россия из Крепостнической державы до 19 февраля 1861 года до передовой и могущественной Российской Империи.
И потому, когда после революции 1917 года в 25 году ее любимый сыночек Андрюшенька вернулся в деревню, в родительский дом с документами, в которых гордо значилось – «Ликвидатор безграмотности», чтобы возродить из руин, разрушенную революцией систему сельского и деревенского начального образования, уж, как гордилась им Анна Васильевна, потому что это было плодом их с мужем правильного пути, их труд и усердие. Пока однажды не побывала на его уроке в бывшей земской школе, стоявшей заколоченной после 1917 года. И увидела, как ее голубоглазый красавец сын, с красивой, плавно лежащей волной густого чуба, цвета спелой пшеницы, с чеканным профилем, вещал у школьной доски, обучая грамоте. Он диктовал, выводя мелом по черной доске, красиво, изящными еще дореволюционными прописями:
– МЫ НЕ РАБЫ!
Тут не выдержала строптивая Анна Васильевна, и взорвалась, слыша, как пояснял ее Андрюшечка всему честному народу, что революция 1917 года освободила народ, что теперь они могут обучаться грамоте и гордо писать:
– «МЫ НЕ РАБЫ!»
Встала, по-домашнему стукнув кулаком по столу, и громогласно напомнила сыну, что:
– «Мы не рабы» с 19 февраля 1961 года. Итого к 1917 году уже 56 годиков, как не рабами были! Царь-батюшка нам освобождение еще когда подарил!
Почитай, как уж поболее, чем полувека, как мы не рабы! Не вчерась, освободились! Напраслина все это! Нечестно это!
Чтобы не надрывать свое огорченное сыном сердце, не мешать ему в его работе, больше Анна Васильевна на те открытые уроки не ходила.
Все это вспомнилось Анне Васильевне, и упрямо, и беспощадно толкало ее к неизбежному горестному выводу о том, что все выпавшие на долю ее семьи горести – справедливое возмездие за грехи сына. А она – строптивица, как не отталкивала от себя эту неизбежную правду, но избавиться от этих мыслей, так и не смогла.
«Блажен муж, иже не идет на собрание нечестивых!» – отчетливо возникло в ее поникшей от горя голове, когда смотрела на приближавшегося, идущего от калитки к порогу дома сына. Сына, пришедшего с собрания в сельсовете тех, кто весь тот теплый осенний день вершил судьбы тех, кого знала она всю жизнь. Увидел сына и Осип. И, обняв за плечи жену, вышел на крыльцо на встречу сыну. Поставил перед собой чемодан и узелок с собранным ему в дорогу съестным. И, когда сын подошел к крыльцу дома, Осип, глядя сыну прямо в глаза, не сходя с крыльца спокойно и веско произнес:
– Мать так решила. И я с матерью согласен. Уезжай, Андрей!
И Андрей уехал.
Долги горькие бессонные ночи, все вспомнить и передумать успеешь. С этими воспоминаниями уже засветло она и заснула. Но долго спать ей не пришлось.
Утром ее разбудил частый и громкий стук в окно. Анна Васильевна подошла раздвинула в стороны пестрые занавески. И увидела свою дочку Нюшу с растрепанной косой густых каштановых волос, в ватнике, наброшенном прямо на ночную рубашку. Анна Васильевна распахнула окно. Нюша прильнула к подоконнику и рассказала матери:
– Мам! Ну, намолила ты! Утром гада нашего мертвым нашли. Издох проклятый! Допил тот самогон и подох! Как сидел и пил, так и его нашли; башка его на столе, а сам мертвый, мордой на стол упал.
Ну ты, прям, как наша бабка Устинья стала. Как скажешь, так – все, чисто приговор! Уж, коль проклянет кого, так тому не жить! Так и ты! – причитала ее дочь Нюша.
Но со смертью этого председателя опасность ссылки не ушла. И страх не отпустил их семью. И действительно, вскоре назначили им другого председателя колхоза. Этот не требовал водки и самогона, зато прямо явился к ним в дом. А поскольку Анна Васильевна была женщина не просто домовитая и хозяйственная, а еще и любившая все красивое, то и коромысло, и конная упряжь вся – были у нее расписные с резными узорами. К той красивой упряжи с ярким хомутом, который украшал расписной развеселый венок, каких-то не виданных цветов и потянул ручищи загребущие вновь прибывший председатель, поясняя:
– Все равно вам всем в Сибири гнить. Там и подохните. А дом этот я себе возьму. Так что: тебе, Анна Васильевна, этот хомут ни к чему!
Но Анна Васильевна, опасаясь только, чтобы муж не вернулся во время этого разговора, чтобы его не втянуть в драку, вместо ответа схватила косу и замахнулась на председателя, злобно зарычав на него:
– Только дотронешься до хомута, снесу тебе башку! Мне все равно в Сибири гнить!
Эта простая логика ошеломила его. И он тотчас ретировался из дома Беляковых.
Но заступились Небеса за дом Анны и Осипа, защитили силы небесные их старость от ссылки. Спасло семью от Сибири только то, что, как говорится: «Не в силе Бог, а в правде!»
На следующем собрании в Сельсовете вопрос о признании семьи Беляковых врагами народа, а значит – кулаками – было уже делом решенным. Но спасло неожиданное письмо от старшего сына Федора и Благодарственное письмо его начальства.
Оказалось, что именно в это время горестных печалей, выпавших на долю его родителей и семьи, Федор Осипович Беляков героически задержал и обезвредил, какого-то очень важного нарушителя, шпиона. И был представлен к награде и значительному повышению по службе. В письме был и газетный лист был со статьей о героизме пограничника Федора Осиповича Белякова. Но был ранен, о чем его начальство и сообщало в письме его родителям, сопровождая его выражением благодарности.
Это письмо и прочитал их сын Андрей, приехавший поговорить с новым председателем, чтобы заступиться за семью, чтобы не включал родителей в списки тех, кого наметили к ссылке. Заступался за родителей, как видный коммунист, ликвидатор безграмотности в этих же, родных местах, директор школы в Кимрах, проработавший здесь вместе с женой Капитолиной Карповной и ее матерью, то есть – его тещей Елизаветой Яковлевной. Как ни как, а в этих местах в 20-го года по 25 год ликвидатором безграмотности был, и потому человек в этих местах уважаемый. На собрании в Сельсовете – ровно до объявления новых «врагов народа» из своих же деревенских, он успел зачитать то письмо и объявить о награждении его брата-пограничника и, их соседа, наградой за проявленный героизм и преданность Родине. В это время приехал и Андрей, чтобы защитить мать и отца от этой напасти. Он устроился в Кимрах, стал директором школы. Жил с женой и дочерями в директорской квартире, а проще – в двух отведенных классах для проживания семьи директора. О прошлом просто не говорили. Да и Андрей явно был рад произошедшим в его судьбе изменениям и тому, что позвали его родители письмом с просьбой о защите от председателя.
Словом, удалось Андрею, большому умельцу публичных выступлений и явно одаренному ораторским талантом, повернуть дело так, что уж и неловко стало: с одной стороны – семью советского героя, и родителей «ликвидатора безграмотности», а с другой стороны: по приказу председателя колхоза в Сибирь в ссылку на погибель загонять.
И вопрос этот председатель «замял», хотя и предвкушал уж переселение своего семейства под крепкую железную крышу дома Беляковых.
Ходили слухи и о том, что побоялся он еще и «черного глаза» Анны Васильевны, дочери старой ведьмаки Устиньи из Трехсвятского. А всем в тех местах было хорошо известно о столетней старушке-знахарке из Усть-Пристани, дотлевающей свой век у нее в крайней комнатке за цветастой занавеской. Всем помнилось, что уж, если ее еще в молодые годы бывало разобидит кто, до самого сердца истомой боль обиды заполонит, так та ее боль вскоре и прихлопнет обидчика. И местные все это хорошо знали. Так хорошо, что и нынешний председатель не знать не мог.
Но теперь дом был защищен и жизнь в нем текла дальше меж своих омутов-водоворотов.
Война отняла жизни ее сыновей. Сначала Федора, потом 19-ти летнего Сергея, потом и Колю забрала, отдав вместо сыновей похоронки. Когда пришли в их деревню с предупреждением, что нужно им бежать и скрываться за каналом, потому что движутся на них немцы и пекло тут будет страшное. Что теснят нас фашисты и даже Рогачево нашей армии не удержать. Обнялись Анна Васильевна с Осипом Ивановичем и даже не обсуждая, одно решение было у них на двоих: погибнуть, раз так на роду написано, так вместе в родном доме. А никуда не бежать, не скитаться. И действительно, жесточайшие бои шли и за Рогачево, и за каждую деревеньку. Сколько народу полегло, деревни фашисты все вокруг спалили, людей поубивали. Только их родную деревню наши не сдали. Не вошли фашисты в их деревню, не были они под фашистами, хотя совсем рядом такие жестокие бои полыхали. Остались они старики – вдвоем в своем доме. Дочка Нюша жила отдельно, совсем рядом – в соседнем доме. С мужем и сыном Шурой – двоюродным братом Риты. И все прожитые ими вместе годы невзгод и радостей Анна Васильевна смотрела на мужа только с гордостью и любовью.
Хорошо, что этот ужас осталось позади, наши войска вышибли фашистов, отбросили и от Рогачево, и от Дмитрова. Но война продолжалась, и жизнь в горе и в беде, но теплилась.
Анна Васильевна сидела с рукоделием за столом и слушала мужа, то ли наслаждаясь звуком его голоса, то ли самими газетным новостями, слетающими с его губ. И Осип Иванович читал вслух:
– В 1944 году, еще во время войны, правительством было принято решение создать ОДМО – Общесоюзный Дом Моделей в Москве.
– Ух ты! Фу, ты-ну-ты! Это, что такое и с чём едят?! – изумилась Анна Васильевна, но дед продолжал:
– Наши отечественные художники-модельеры, не теряя и в годы войны яркости творческого накала, который они сохранили и в это тяжелое время испытаний, будут востребованы нашей страной и после войны в мирные будни. И им предстоит создавать ОДМО, то есть – Общесоюзный Дом Моделей.
В этой деятельности им предстоит обобщить исторический путь развития Моды в России, соединить его в единое целое с деятельностью, творческими направлениями и принципами организации работы ведущих дореволюционных Домов Моды и современных знаменитых Домов Высокой Моды, в предчувствии наступающего светлого мирного дня нашей победы. Представляющий новый и еще не прожитый образ жизни, такой желанной и долгожданный за все годы этой войны.
Прочитав это, дед снял очки. Как-то уважительно сложил газету, как делал, когда намеревался сохранить газету, дорожа напечатанными в ней новостями. Задумчиво замолчал, повернувшись к окну. Тут скрипнула и открылась дверь, впустив облачко ледяного дыхания зимнего дня. Это Рита вернулась из школы, что находилась за 5 км в Синьково. Разделась, радуясь теплу дома, как-никак, а пять километров пешком ходили ребятишки из их деревни в ближайшую школу. Рита подсела рядом с дедом, дуя на свои замерзшие руки. Бабушка отправилась к печи, чтобы подогреть обед. А дед, потрепав Риту по плечу, продолжил обсуждать прочитанное с женой:
– А знаешь, мать! Всё это написанное дорогого стоит! Значит скоро войне конец! Точно тебе говорю! Это ж надо такое: война, но раз о моде приказ правительство издаёт, то – точно! Скоро конец войне! Понимаешь; Указ Правительства об Доме Моделей! Моду делать будут! Не ателье какое-нибудь, а Дом Моды! Значит точно! Точно – скоро совсем погоним мы немца! Точно погоним!
Ритуська! А я тут твой рисунок видел ты меня так ловко нарисовала. Вот тут, гляди, мать, как я похож. Что ты, Ритуська, убрала? Что ж не показала бабушке? На полях газеты, смотрю, так хорошо получается! Ну, точно – я! И бабку давай нарисуй! Можно, правда, и помоложе нарисовать! А!? Хочешь молодой быть? А, Анна?
Бабушка Анна Васильевна рассмеялась в ответ и сказала:
– Она ж только из школы! Пять километров пешком из Синькова. Поесть дай спокойно девчонке! А то все: рисовать да рисовать! Так, да ещё и «помоложе»! Аль так тебе не хороша?! А тебе чего с молодой-то делать?! А?
Анна Васильевна прожила с мужем в большой любви и с гордостью говорила: "Меня муж за всю жизнь ни разу нисколечко не обидел!"
Она годилась и любовалась им, уже лысым стариком. И сейчас, словно расцвела, рассмеялась и обняла его. Крепко поцеловала в круглую лысину, обвив руками его за шею. Давным-давно еще в царское время и она тоже училась в школе в том же селе по учебной четырехклассной системе образования, бесплатного и всеобщего обязательного для всех слоев общества. Там же учился по той же царской программе в Синьково и ее муж Осип – лет за десять до нее, поскольку был старше ее, но он всю жизнь читал и писал, потому что унаследовал строительную артель, которую создал еще в крепостное время его пра-прадед, как отхожий промысел. И потому грамота ему была нужна. А Анна Васильевна – жена его, родившая 13 человек детей, прекрасно вела хозяйство, держала домашнюю скотину и заботилась о многодетной семье и ей было не до чтения книг, и уж тем более не до правописания, потому – все полученные ею еще в царские времена знания и грамотность быстро улетучились из ее памяти. И она, простодушно отмахиваясь, словно от надоевшей мухи, всегда говорила, когда об этом заходила речь:
– Да, неграмотная я!
Но Рита, видя то, как любила Анна Васильевна слушать, как для нее читает вслух книги или газеты ее муж, пока она крутилась по хозяйству, готовила обед, мыла посуду, что-то подшивала или штопала, думала, что, слушая чтение мужа, бабушка Анна Васильевна получала удовольствие от его чтения, потому и произносила скороговоркой – «да неграмотная я!»
Анна Васильевна в эти минуты становилась осанистой и преисполненной гордости, когда Осип читал газеты односельчанам или писал им по-соседски письма, тогда Рите начинало порой казаться, что безграмотность ее бабушки произошла вовсе не от забывчивости, а от ее пристрастия к тому, с каким почтением и уважением слушают его соседи, как выразительно читает вслух ее ненаглядный муж. А проще – от любви к нему, и потому во время этих чтений она преображалась и расцветала!
Рита ушла мыть руки перед обедом. Тут дед поманил жену, чтобы «посекретничать». И прошептал ей на ушко то, что так не легко ему было сказать ей. Он, словно за поддержкой и одобрением, посмотрел на фотографии их трех сыновей. Убитых еще в 1942-ом году на войне.
Наконец решился и, крепко обняв ее, и прошептал:
– Ань! Там у тебя всё отложено: Сережино и Колюшкино. Карандаши Федора. Бумага, кисти, акварели разные. Ну, альбомы и краски их школьные. Высохли, конечно, краски-то, но – это ж акварель. Размочить можно! Новую-то краску, где ж теперь купишь? А там ещё довоенное все. Так ты – отдай! Отдай Рите! А они: мальчишечки наши, – они всегда с нами! Всегда, пока и мы живы! Они ж для нас с похоронкой не кончились! И никакая похоронка их у нас не отнимет! Ты, не серчай! Ей рисовать нужно! Талант у девчоночки есть!
Рита замерла, увидев из сеней, что дед и бабушка словно вжались друг в друга, чтобы не разрыдаться. Рита догадалась, что это об убитых на войне сыновьях они сейчас затосковали. И потому торопиться к столу не стала.
Но вот Анна Васильевна метнулась к окну, задернуть шторки и смахнуть слезы. Пошла хлопотать с обедом. Дед повыше поднял газету, не заметив, что очки остались на столе. На столе появилась тарелка горячих, дымящихся постных щей, принесенных Анной Васильевной. Рита села за стол.
И, несмотря ни на что, стала с удовольствием есть, вдыхая сытный запах наваристых щей, хотя и настороженно вслушиваясь в происходящее.
Анна Васильевна вышла, удалившись в их с дедом комнату, захлопнула дверь. Там она открыла шкаф. Поглаживая, перебирала отложенные вещи сыновей. Достала их школьные альбомы. Осторожно вырвала юношеские рисунки сына, убитого на войне в 18 лет. Потом положила их обратно в шкаф, убирая под стопку белья, прошептав:
– Сыночек мой, Коленька! Прости…
Так же поступила она и со стопкой дорогих для неё вещей в другом углу шкафа. И также вырвала, но только один листок, с неумелым, но полным искреннего восторга, портретом любимой девушки, подписанный им – «Лена».
Анна Васильевна сквозь слезы, прошептала, чуть не плача:
– Прости, Сереженька!
Рита поела и отнесла посуду, вытерла стол и разложила свои учебники и тетради. Но делать уроки не спешила, а читала деду свою книгу, подаренную цыганками, тогда, в эвакуации, когда все были живы, и весь происходящий ужас, казался страшным сном, из которого можно освободиться, проснуться, сбежав от всего нагрянувшего кошмара войны. И потому та книга из времени, когда все страшное еще не свершилось была ей особенно дорога:
– Дом моделей "Кузнецкий мост" находится в самом Центре Москвы, на улице Кузнецкий мост, которая издавна славилась своими модными магазинами. Вспоминается реплика одного из персонажей комедии Грибоедова "Горе от ума", написанной в 1825 году: "А все Кузнецкий мост и вечные французы, откуда моды к нам и вкусы!".
Кроме готового платья, на Кузнецком торговали великолепными мехами, тканями, кружевом, ювелирными украшениями – всем тем, что пленяло воображение модниц.»
Анна Васильевна вернулась в комнату. С альбомами в руках, с двумя коробочками с акварельными красками, букетиком беличьих кистей, зажатых в ее натруженной руке. Она разложила эти сокровища военного времени перед изумленной Ритой, онемевшей от радости.
В этот момент ожил и заговорил репродуктор. И на всю избу прозвучало: «От советского ИНФОРМ бюро» – и всё отошло на второй план, все стало не важным перед ожиданием сводки с фронтов, на которых решались судьбы бесчисленного множества людей, семей – таких же, как и они в это мгновение, когда решалось их право на жизнь. И потому внимание всех троих было приковано к сводкам с фронта. К голосу Левитана, дававшего каждому слушавшему надежду.
Каким ожиданием, какими надеждами были пронизаны майские дни 1945 года! Ждали! Так ждали последние сводки Информбюро, звучащие из черных тарелок репродуктора! И разве можно забыть, как после позывных на мотив песни «Широка страна моя родная» прозвучало судьбоносным голосом Юрия Левитана сообщение о взятии Берлина. И истошное, раскатистое: «Взяли!.. Берлин взяли! Победа!!!» – волной радости всколыхнуло и их деревню, и другие деревеньки, чудом уцелевшие после фашистского нашествия среди черневших вокруг пепелищ и воронок, зияющих после взрывов. Так же, как и во всех домах, жилищах необъятной страны, поднялось многоголосье, прозвучав криками радости победы. Доносились эти крики то из одного, то из другого дома. И дом бабушки и дедушки Риты тоже наполнился ликованием! Обнимаясь и целуясь со слезами на глазах, крепко обнялись старики и молча обратились они к висящим на стене фотографиям трех погибших на фронте сыновей.
И разрыдалась, и запричитала Анна Васильевна сквозь слезы, словно просила прощение у погибших на войне сыновей, что без них радуются они великому счастью победы. Сетуя, что не уберегла их судьба для этого великого праздника:
– Вот и пришла победа, сыночки дорогие! Кровиночки вы наши! Царство вам небесное, сиротинки наши! А мы – теперь ваши сиротки! Простите нас, что мы без вас тут радуемся, мальчишечки милые! Простите, что мы тут без вас еще живы. И в этой победе и ваши силушки молодые остались. Ни могилки у вас нет! Некуда прийти поплакать о вас, мальчики мои! Спасибо вам, сыночки, ваша это победа! Ваша, сыночки, мальчики мои…
И обессиленная рыданиями рухнула на пол Анна Васильевна, уже ничего не в состоянии сказать, только губы ее дрожали. Рита поднесла воды бабушке. К ней бросился муж, поднял ее, уложил на кровать. И, как ни было и ему горько, а подошел к дверце шкафа. Открыл его и достал ее праздничное платье, которое она на пасху, на Ильин день да в Новый год надевала. Сине серое, полосатое, с воротником и нарядно отстроченной планкой с крупными черными блестящими пуговицами.
– Вот, мать! Надень! Праздник у нас! У всего народа праздник. Значит и у сынов наших – тоже праздник. И мы всегда с ними, пока мы живы, и они в нашей памяти живы! И с ними теперь вот такая наша жизнь продолжается! Мы радуемся и сыночки наши в радости. Мы горюем, – и они с нами в горести! А сегодня праздник великий! Надень мать! Надень платье нарядное, прошу! Пойдем вместе со всеми, а значит и с ними. Пусть оттуда праздник увидят нашими глазами…
В этот момент раздался стук в окно. Это соседи прибежали и дочка их Нюша с сыном Шуркой, чтобы и их позвать идти вместе со всеми в село на митинг.
– Ты, Ритушка, ступай к людям! Радость-то какая! И мы выйдем! – сказал дед. И Рита поняла, что нужно их сейчас оставить одних с их горем. Что даже она сейчас лишняя в их горе. Рита с тетей Нюшей и двоюродным братом Шуркой шла в толпе общей радости. И, как и все вокруг; и плакала, вспоминая маму и все испытания военных лет, и улыбалась, выкрикивая небесам вместе со всеми: "Победа!!!"
А на улице и вправду – все высыпали из своих домов на улицу. Стучали в ворота и в окна соседям, вызывая на общее ликование! Это была такая великая всеобщая радость, что у всех было желание разделить эту радость. Люди, не сговариваясь, стихийно двинулись в село и к школе. И началось шествие людей – народа-победителя. Люди целовались, пели, танцевали, плакали, сливаясь с подходившими из соседних деревень по пути в село. То, что войне скоро конец чувствовалось по всему. Так долго жили люди одной общей надеждой. И те, кто ждал возвращения близких с войны, и те, кто получил похоронки, что и радость была общей. Как услышали по громкоговорителю, что Германия капитулировала, все бежали на улицу с криками радости, все обнимались, ликовали, многие плакали. Деревенская ребятня очумело носилась по улице с криками радости. Особый почет был военным, уже вернувшимся с войны, мальчишки отдавали честь, то хаотично бегая, то маршируя. А то просто носились среди людей, радостно горланя. На сельской площади было что-то вроде парада, техника какая-то была, военные шли, фейерверк запустить обещали – "не хуже, чем в Москве". А мальчишки, им же интересно оружие, погоны, петлицы. Вот и бегали за военными, руку к голове прикладывали – вроде как честь отдавали.
На фоне всеобщей безграничной радости раздавались вскрики рыданий тех, кому не суждено было дождаться своих мужей, сыновей, братьев, отцов. Это была невероятная симфония ликования и слез, радости и скорби. Вот уж действительно «радость со слезами на глазах». Как это было единение народа! Ни с чем не сравнимое чувство Победы!
Казалось, что и вдыхали люди не прежний воздух обрушившегося горя и беды, а воздух счастья и свободы.
В это утро люди перестали говорить друг другу привычное будничное «здравствуйте». Как в Пасху, не «здравствуйте!», а «Христос воскресе!» и в ответ – «Во истину воскресе!» Здороваясь, они по русскому обычаю, троекратно целовались, крепко, крепко пожимая друг другу руки, говорили:
– С Победой!
Появилась гармонь и зазвучали военные песни; и радуя, и надрывая душу неизбывной болью и скорбью одновременно. И закружились бабы и девчата в надрывно спотыкающемся вальсе в исполнении их школьного учителя музыки. Особенно запомнилось Рите то, как радостно отплясывала ее соседка Наталья, молодая женщина, нарядно одетая в заграничное платье и в кружевных, невиданной в те времена красоты белых носках на ее крепких стройных ногах, обутых в новенькие блестящие кожаные туфли. Во всех тех красивых вещах, что успел прислать Наталье посылкой из Будапешта её муж Иван, с которым всего-то за два месяца до начала войны они расписались. И она такой радостной франтихой отплясывала от радости, пела и выкрикивала:
– Будапешку взяли! Будапешку! Наши Берлин взяли! – радовалась женщина, что её муж Иван жив и, что пришла от него посылка с подарками прямо к великому празднику. А значит скоро и сам её Ванечка вернется домой. И проживут они всё-то отнятое войной счастье, всё-то у них еще будет…И так смеялась она, отплясывая на сельской площади в день 9 мая, подпевая:
– "На честном слове и на одном крыле!"… – как уж никогда больше ей веселиться и радоваться не придется. Потому что потом, спустя всего несколько дней придет на ее Ивана похоронка. И завоет Наталья от горя, заголосит на всю деревню. И станет ясно, что посылка накануне 9 мая была ею получена уже от погибшего в том же Будапеште мужа. Успел Иван отправить свой прощальный подарок Наталье. Успел!
Но это будет потом, а 9 мая она радовалась вместе со всеми величайшему празднику нашего народа. Рита оглядывалась по сторонам, высматривая в толпе радостных людей своих бабушку и дедушку. Но тетя Нюша, их дочка, обняла ее за плечи и прошептала ей на ушко:
– Не ищи, Ритушка! Не придут они. Пусть выплачутся дома…
На торговой площади села, где до войны по воскресеньям кипел базар, стекались люди в этот теплый майский день, здесь возник митинг. Школьный учитель истории обратился к землякам: