Посвящается моей дочери Маргарите
в день ее шестнадцатилетия.
**********
Тяжесть… непреодолимая тяжесть сжимает моё естество… так, что нет сил кричать, нет сил плакать… и, увы! теперь это бесполезно, и, по сути, невозможно.
Каждый миг, каждую секунду, находясь здесь, я думаю лишь об одном…
Зачем, зачем я пошел по этой стеклянной лестнице?!
Зачем, зачем подверг свою сущность этому не нужному вселению?!
Зачем, зачем не послушался предостережений, оставленных там, в серой безбрежной вышине?!
Однако теперь путь в мой мир закрыт… теперь нет меня… теперь я иной… теперь… теперь… что же делать теперь?
Мучительны, мучительны эти мысли, они изматывают, изводят меня и не дают возможности принять решение… Но мне необходимо что-то предпринять, а потому я вспоминаю о том, что со мной случилось… и словно в этих мельчайших подробностях пережитого стараюсь найти выход, тот единственно верный путь, который у меня, быть может, еще остался.
Глава первая
Я всегда был тихим, спокойным мальчиком, юношей.
Поначалу мою маму это очень радовало, потом стало беспокоить. Еще бы, ведь мой старший брат Сережка был озорным и бойким мальчуганом, он ни минуты не мог усидеть на месте, его все интересовало, волновало, он хотел все знать, все потрогать, испробовать на себе. Словом, как говорится «жизнь в нем била ключом».
Однако я был полной его противоположностью. Я мог подолгу сидеть с одной машинкой в руках, разглядывая как ее собирали, клеили, разглядывая цвет ее колес, кузова и задаваясь вопросом:
«Почему стекла на ней не прозрачные, а серебристые?»… вопросом, впрочем, на который мне не нужен был ответ.
Когда я подрос, то так же подолгу мог сидеть или лежать с одной и той же книгой, перелистывая или перечитывая ее по нескольку раз. А еще я очень любил сидеть у закрытого окна, касаясь лбом гладкой поверхности стекла, и глядеть на улицу. Окно нашей с братом комнаты выходило во двор, где бегала, кричала, шумела играя ребетня моего возраста и постарше… а я вместо того, чтобы к ним присоединиться, наблюдал за ними через стекло. Да, да, именно через стекло, чтобы непременно было закрыто окно, чтобы не долетал их веселый визг и писк…. Мне нужна была тишина и это приятное уединение…
Сам себе я никогда не надоедал, поэтому не страдал от нехватки товарищей, друзей и вообще сверстников. Мама, глядя на меня, часто говорила папе: «Посмотри на него, какой он все же необыкновенный ребенок. Он настолько самодостаточная личность, что никогда не устает быть один… Обрати внимание, он даже тянется к этому уединению, к тишине. Наверно он вырастет великим ученым, и быть может, уже сейчас в его задумчивой головке, кружит какая-то необыкновенная алгебраическая формула или невероятное изобретение».
Она так говорила, чтобы успокоить себя, потому как очень за меня тревожилась, страшась, что я со своим желанием уединяться угожу прямо в психиатрическую клинику. Ведь совсем неестественно и ненормально, когда здоровый на вид мальчик ни с кем не играет, сидит в школе за партой один, ходит всегда один, на день рождения никого не приглашает, а любит, уставившись в стекло, смотреть, как, неслышно кружась, летят к земле белые пернатые снежинки, или, часто барабаня, выбивают ритм по глади стекла, крупные капли дождя… Это неестественно и ненормально, когда здоровый на вид мальчик девяти, двенадцати, пятнадцати лет не хочет пойти попрыгать по лужам, покататься с пацанами на санках или сходить на дискотеку в школу.
И хотя врачи убеждали маму, что психически я здоров, но она думала по иному, и, думая так, страшилась за меня.
Я же всегда знал, что правы врачи, а не мама…просто я… Я любил уединение, тишину, душевный покой.
Мне нравилось наблюдать за бегающей ребятней, но так, чтобы звуки долетали до меня приглушенно, точно издалека, не раздражая моего слуха. А когда глаза уставали от активных игр мальчишек и девчонок, я поднимал свою голову, глядел на кроны деревьев, на которых нежно колыхались зеленые листы клена, и изогнутые кленовые крылатки важно потягивались вправо да влево, намереваясь обрести свободу и отправиться в дальнее путешествие.
И вот так незаметно, вместе с живущей в моей душе тишиной и уединением, детство мое такое же тихое и уединенное, полное красоты природы, которую я находил повсюду, пролетело… Я вырос, окончил школу, поступил в технологический университет на специальность «Пищевая инженерия малых предприятий».
Мама ошиблась, великим ученым я не стал и не стану… да и вообще сомнительно, что стану просто ученым или хотя бы плохеньким специалистом… Ведь поступал я на эту специальность на платной основе, и уж если быть честным до конца, по знакомству. Потому что кроме странности любить уединение ничем другим от своих сверстников троечников я не отличался ни в школе, ни в университете, и в голове моей не витали формулы и изобретения… там кроме желания побыть в тишине ничего не жило. А учился я всегда кое-как, с тройки на вымученную четверку и на радостный хоть какой-нибудь зачет.
По мере моего взросления мама заметила во мне еще одну странность – это не любовь, или вернее, отсутствие любви к противоположному полу… Но я скажу откровенно, дело не в том, что мне никто не нравился или меня не тянуло к девушкам, просто я боялся нарушить свое уединение, влюбившись и, не дай Боже, впустив в свою тишину кого-то, кроме себя. А потому я не встречался с девушками, ни с какими… ни с хорошими, ни с плохими, ни с теми, что предлагал мне мой старший, женатый и уже обремененный детьми, брат Сережка, на тихую погуливающий от своей жены Иришки… ни с теми, что предлагала мне мама.
– Просто я люблю тишину, покой, – в сердцах говорил я, когда мама, чуть ли не плача задавала глупые вопросы по поводу здоров ли я, как мужчина. – Мне нужно уединение, я люблю подумать… неторопливо прочитать книгу, стихотворение, я люблю полежать, поразмышлять… а девушка заставит меня вести ее в клуб или на вечеринку… И все тогда, прощай, моя спокойная жизнь… Не надо мне этого, пойми, мам… и вообще, оставь меня в покое!
– Придет время влюбится и женится, – разумно говорил папа.
Он очень любил смотреть по телевизору спортивные программы, и когда в квартире начинался спор или ссора, которые исходящим от них шумом отвлекали его от просмотра, тоже нервничал и непременным образом старался потушить всякий гвалт, чтобы также, как и я, в тишине насладиться футболом или волейболом.
– Слышишь мама, что сказал папа, – обращался я к ней и уходил в комнату, коя после женитьбы Сережки, наконец-то принадлежала мне одному, и бесшумно прикрывал за собой дверь.
– Слышу, слышу, Рома, – откликалась мама из-за закрытой двери, а затем все также громко обращалась к папе. – Вова, ты бы хоть ему сказал.
–Угу, скажу, но после… после того как закончится тайм, – приглушенно отвечал отец, отмахиваясь от матери, будто от назойливой мухи.
Мама уходила на кухню мыть посуду, а я ложился на свой раздвижной голубой диван, укрытый цветастым покрывалом, подкладывал под голову небольшую подушку и, устремив взгляд на кремовые виниловые обои, рассматривал их паутинную вязь. Я разглядывал их удивительные узоры, точно скопированные с узоров, что были на стеклах, оставленных холодной рукой или посохом волшебного божества в зимние морозные дни и ночи. И думал о том, что мне бы очень хотелось больше не спорить с мамой, не ходить в этот треклятый университет, не видеть этих пренеприятных рож сверстников и обольстительных, тревожащих мою человечью плоть, лиц сверстниц.
Мне мечталось лишь об одном… век вот так лежать на диване, глядя в эти чудные расписные узоры потолка… стекла… и думать о тленности всего сущего…. Думать о том, что каждого из нас ждет в жизни лишь один конец – смерть… и вовсе неизвестно, что будет там… после нее… и вообще есть ли что-то потом.
И если мы живем лишь для того, чтобы умереть, то в чем же тогда смысл жизни?
Неужели в необходимости ежедневно поддерживать свое ненасытное нутро и все пожирающие завидущие глаза?
Неужели человек лишь для того и рожден, чтобы есть, пить, вкалывать, рождать после себя такое же вечно съедающе-трудящееся потомство, а в конце концов быть просто закопанным в трухлявом теле в деревянном коробке…?
Много всяких таких мыслей приходило мне в голову. Они двигались по извилинам моего мозга и души, которую я любил называть сущностью, естеством, сутью, сердцевиной, субстанцией, смотря потому, что ощущал в данный миг жизни… Они заставляли первый рассуждать, а второе тревожиться, но тревожиться так спокойно и мудро, словно то была не тревога, а лишь приятные ощущения… И незаметно под такие рассуждения и тревоги я закрывал глаза и засыпал, и очень часто я видел во сне какие-то иные чудные миры, в них жили другие люди, деревья, травы, реки… и небо в тех мирах было тоже другое… Я бродил возле тех людей, в тех мирах, в тех травах и наслаждался тем, что меня не видят и не слышат… Я же, находясь в тени тех миров, мог за всем наблюдать… подглядывать.
Однако когда я просыпался, то очень смутно помнил те сны. Передо мной иногда вставали какие-то серые блеклые тени тех миров, людей, деревьев, трав, рек, но они были слишком смутные, мало запоминающиеся… так, что я уже не мог и разобрать, видел ли я это или только сам себе надумал. Иногда, правда как сквозь неясную дымку, проскальзывали воспоминания, и тогда мне чудилось высокое небо янтарного цвета и плывущие по нему белые перьевые облака, сквозь ту же неясную дымку видел я лица людей, но и лица и цвет кожи у них был иной, не такой, как у меня.
Возможно, то просто были сны… глупые, нелепые сны… ничего не имеющие общего с реальностью, ничего не имеющие общего со мной.
Как– то вернувшись из университета, я глянул в окно и увидел начинающуюся грозу.
Вначале откуда-то издалека стал долетать раскатистый гром. Это длилось лишь мгновение, может пару минут, но вот гром грянул совсем рядом, затем мимо окна пролетел тонкий серебристый луч молнии, он упал где-то во дворе дома, будто приземлившись, воткнувшись своим наконечником в землю.
Я порывисто подбежал к окну и открыл его настежь!
О! Разве я мог пропустить торжество природы, такую прекрасную сверкающую грозу!
Выглянув на двор, я услыхал новые мощные залпы грома, а гроза, раскидывающая в небесах молнии-стрелы, внезапно выпустила из себя с десяток огромных дождевых капель. Они вылетели из серых туч, мохнатых и похожих на бороды старцев, что были раскиданы в небесах, и с огромной скоростью упали на поверхность сухого асфальта, тотчас разбившись об его серое полотно и выкинув вверх лишь мелкие, крошечные брызги. Раздался очередной оглушающий залп грома, а затем с неба разом хлынули мелкие бисерные капли, но эти капли пошли плотной, густой стеной поливая кругом земли с растущими на них травами, поливая асфальт, детские качели и горки, припаркованные машины, казалось, в небесах открыли кран с огромным напором воды, а теперь никак не могли закрыть его или просто не хотели.
Вскоре асфальт переполнился водой, и потоки ручейков стали пробивать себе путь к земле, которая была более ненасытной, чем асфальтное покрытие, и могла выпить намного больше звенящей воды. А в серых грозовых тучах не прекращало громыхать, и тот, кто гремел, не забывал посылать серебристые молнии.
Увлеченный этим прекрасным шумным видом могущества природы, это, кстати, был тот единственный шум, который я очень любил слушать и наблюдать… я сел на подоконник и залюбовался.
Нежданно громыхнуло совсем близко, возле меня или моего окна, и не медля ярко блеснула серебристым сиянием молния, и увидел я, как мигающая ее поверхность пронеслась в воздухе, а миг спустя тонкий заостренный конец ударил меня в грудь, прямо в середину трикотажной зеленой майки. И лишь молния поразила меня в грудь, я почувствовал страшную боль в области сердца, тело мое будто обдали жаром, голова мгновенно закружилась, глаза закрылись, и я тяжело сполз с подоконника, рухнув на пол.
Глава вторая
Прошло немного времени, а затем я увидел себя со стороны… Мое тело молодое, немного полноватое, с небольшим выпирающим животиком, лежало теперь на полу в комнате и как-то страшно подергивалось, так что, испугавшись, я закричал. И только теперь, когда попытался закричать, понял, что нахожусь не в нем, а рядом с ним. В страхе я смотрел на свое тело, которое лежало, упираясь головой в стену, и дергалось… Оно было какого-то неприятного черного цвета… и не только грудь, но и руки, и шея, и живот. Та самая зеленая майка и вовсе испарилась, лишь на руках и на полу лежали черные куски ткани. Мои густые, светло-русые волосы, тоже пострадали и обгорели почти до макушки, как впрочем и брови, а лицо с угловатым подбородком, большим носом и широкими губами было обсыпано черной мелкой пуховой сажей. Веки мои, лишенные теперь ресниц, плотно прикрывали глаза и еле заметно изредка вздрагивали.
«Умер!» – подумал я и оглядел то, что теперь думало и стояло рядом с телом.
То, что теперь думало и чувствовало, было прозрачного цвета, без рук и похоже без ног… точно без ног. Казалось на меня надели длинное, больничное белье… то самое, какое одевают в психушке, связывая, завертывая буйно-помешанных. Только это белье было не белого цвета, а прозрачное, едва очерчивающее края моего… уж и не знаю как это назвать… наверно, тела.
Честно сказать, вначале я даже не мог разобраться, есть ли у этой :сущности, естества, сути, сердцевины, субстанции, глаза? Однако я видел!
Есть ли рот, нос? Но вроде что-то открывалось… а вскоре я смог разглядеть прозрачный край своего широкого носа.
И даже, как оказалось, я слышал звук… звук шумящего за окном дождя, правда уже без грома и рассекающего неба молний.
Вдруг позади меня что-то тихо скрипнуло… так, словно приоткрыли дверь, укрепленную на тугих трескучих петлях. Я оглянулся и увидел стеклянную лестницу с широкими ступенями, ограненную с одной стороны изящными, также из стекла перилами. Лестница извиваясь, вроде лабиринта уходила куда-то вверх, точно в потолок, но на самом деле в серую даль. Тихо, тихо позвякивала лестница, и казалось, то едва ощутимо соприкасаются друг с другом хрустальные бокалы… и чудилось мне в этом звуке настойчивое приглашение.
«Умер!» – вновь повторил я и, повернувшись, глянул с обидой и болью на свое тело, каковое хоть и почернело, хоть и вздрагивало, но продолжало обрывисто, вроде захлебываясь водой, дышать… а следовательно, все же было живо.
«Нет, жив!» – облегченно выдохнул я.
Мне было известно, что в квартире кроме меня были еще папа и мама, и они обязательно придут мне на помощь, услышав или увидев, что со мной произошло, а потому я опять развернулся к лестнице, обдумывая, остаться ли здесь… подле моего тела или пока есть такая возможность сходить и посмотреть, что там на той лестнице и там, куда она ведет.
Еще миг я медлил, тревожно озираясь и возмущаясь бездействию родителей, а потом, все же решившись, ступил тем, что было у меня вместо ног, на первую ступеньку. И тотчас мой длинный наряд, похожий на больничное белье, оканчивающейся у пола, укоротился, из-под него выступили мои толстоватые короткие ноги, правда того же прозрачного цвета, а после от наряда отделились мои прозрачные руки, такие же толстоватые и короткие. Пара секунд, и больничное белье полностью пропало, уступив место моему телу с таким же, как и у живой плоти, выпученным вперед животиком и со складкой под угловатым подбородком. У меня, к моему же удивлению, стали проглядывать тонкие белые волосы, обильно покрывающие грудь, плечи, руки и ноги… и на моем прозрачном теле они выглядели более заметно и точно темнее. Вообще, пришел я к выводу, теперь моя сущность полностью соответствовала моему телу, тому самому, что лежало на полу, всеми силами стараясь выжить.
Я сделал еще один шаг, ступив ногой на следующую ступеньку, и вновь обернулся… Мое тело все еще подергивалось, однако теперь оно стало как-то ровнее и спокойнее дышать.
«Ну где же вы, в самом деле!» – возмущенно сказал я, обращаясь к родителям, которые не очень-то спешили прийти мне на помощь, будто не слышали или не чувствовали того, что со мной произошло.
Я бросил взгляд на межкомнатную дверь, что отгораживала меня от всего иного, и увидел, как она резко открылась, и на пороге комнаты появилась перепуганная мама да громко закричала. А я, облегченно вздохнув, двинулся по лестнице, которая стала делаться все круче и круче, и казавшийся оттуда снизу извилистый лабиринт стал теперь ничем иным как вертикально уходящими вверх ступенями, утопающими в неясной серости.
По мере моего подъема, а это всего лишь пара ступеней, очертания моей комнаты исчезли, и, глянув назад, я уже видел шиферную крышу трехэтажного дома, в котором находилась наша квартира, видел двор и бело-красную машину скорой помощи, что заезжала с проезжей части.
Теперь я успокоено улыбнулся, понимая, что приехавшие врачи помогут мне, а потому время моего пребывания на этой необыкновенной лестнице ограничено, и если я хочу посмотреть, куда она ведет, мне надо поторопиться.
Я сделал торопливый шаг вперед, тело мое покачнулось, а нога чуть не съехала вниз по гладкой поверхности стеклянной ступеньки, словно намереваясь повалить меня, и чтобы не упасть, я поспешно схватился рукой за резные перила с широкими поручнями и вертикальными спирально-закрученными балясинами. И удержавшись, оперся о ступеньку двумя ногами да выпрямился, испуганно переводя дух… а потом обратил внимание на гладь стеклянных поручней, украшенных огромными, почти в половину ладони, желтыми камнями, напоминающими пауков с растопыренными в разные стороны ножками, маленькими черными глазками-крупинками (два из которых были очень хорошо видны и ярко переливались) да чудными коричневыми полосками на брюшке. Протянув палец правой руки, я провел по брюшку паучка, а тот внезапно ожил, зашевелил своими длинными ножками и выстрелил из конца своего брюшка прямо в меня тончайшей кремовой липкой паутинкой. И хотя я поспешно убрал от него руку, а он сейчас же замер, вроде как умер, но паутинка, выпущенная им, все же достигла моего указательного пальца и, упав на него сверху, мгновенно опутала его, оплела. Да, прямо на глазах мой палец как-то неестественно похудел и удлинился, а после и совсем сменил цвет, превратившись в нежно-кремовый.
Глядя на такое превращение, я онемел и испугался, еще бы, ведь теперь мой палец был почти на треть длиннее, чем мой средний, и был он какой-то странной формы, будто заостренный на конце.
«Надо же», – задумчиво выдохнул я и покачал головой, потому что меня такой палец совсем не устраивал.
И благоразумно убрав свою руку с длиннющим пальцем в сторону, да стараясь больше не оступаться и не касаться этих поглядывающих на меня пауков, двинулся дальше вверх по лестнице.
Позади меня, впереди и с боков парила какая-то серость, она, словно широченные лучи солнца, выбивалась из какого-то далекого источника и, долетая до меня, укрывала и лестницу, и ступени, и меня своей серостью. И если позади меня лучи падали кусками или бликами, то передо мной они ложились размашистыми полосами. Да и сами эти лучи, низвергающиеся из вышины, хотя и были бледно-серыми, но окаймлялись по краям тонкой линией иного цвета. И те цвета поражали мой взгляд своей насыщенностью и какой-то другой, не схожей с нашим миром, цветовой гаммой, хотя отдаленно они напоминали фиолетовые, голубые, зеленые и синие цвета. Окантовка луча сияла лишь одним цветом с определенным оттенком, не схожим с цветами других окантовок.
Ступени, по которым я поднимался были очень крутыми и широкими, а их края, точно лезвие ножа, зрились необычайно острыми. И подымаясь наверх, я все время опасался поранить стопу, наступив на край ступени… хотя, наверно, я зря тревожился. Разве может прозрачная сущность пораниться? Однако после того, что случилось с пальцем, я стал осторожней.
В воздухе, который я не мог вдыхать, но который присутствовал в этих серых лучах потому, как переносил запахи, стоял очень нежный цветочный аромат, так пахнет в мае цветущая сирень.
А из звуков я улавливал лишь негромкое биение сердца… моего сердца. Я услышал его, как только пропали позади меня крыши домов, и исчез, погаснув в серости, мой город, мой мир. Поначалу я не мог понять, что это за звук… но потом догадался, что это биение сердца. Тихое такое, с огромными пропусками, со сбивчивым ритмом… но я был очень рад и этому прерывистому стуку и ни секунды не сомневался, что это мое сердце, и почему-то казалось мне оно звало меня или говорило мне, чтобы я не задерживался и возвращался скорей…
Вскоре я приблизился к источнику, которое выплескивало те самые серые с необычной окантовкой лучи. Когда я подошел ближе, серость и лучи поблекли, яркие края окантовки исчезли… а когда я шагнул на очередную ступеньку, оказавшуюся последней на лестнице, то увидел, что на ней стоит небольшой фонарь. Такой, каким раньше освещали улицы городов, и чьи рисунки я видел в иллюстрациях книг. Фонарь был большой, со стеклянными окошками, вставленными в черный железный корпус, похожий по форме на цилиндр с укрепленным на нем, словно крыша, остроконечным кубом. Там вместо огарка, питаемого маслом, находилась цилиндрическая стеклянная лампочка, внутри коей сидел желтый паук. Он был похож на тех пауков, что находились в поручнях перил, да только брюшко его было не в коричневую, а в серую полоску. Паук был тоже крупный, а лампочка, в каковой он сидел, огромная. Паучок крепко цеплялся кончиками лапок за тонкое стекло лампочки и переставлял их, переползая то вверх, то вниз, а потом мгновенно поджимал ножки и падал в основание лампочки. Наверно от этих его движений да падений и менялся свет окантовки лучей.
Однако стоило мне остановиться возле фонаря и присесть на корточки, да начать рассматривать его, как паук тотчас прекратил всякие движения и уставился на меня своими глазами, которых у него было очень много. И мне вдруг, показалось, что в его глазках, маленьких черненьких кругленьких, похожих на крупинки проса, промелькнул страх и ужас.
Но то было лишь мое ощущение… то может мне лишь показалось!
Еще миг я разглядывал этот чудной фонарь, который хоть и озарял пространство кругом, но уже не разбрасывал серые лучи… вроде как достигнув поставленной цели.
Еще миг я вглядывался в паука и его необыкновенные глазки, а после, поднявшись, переступив через фонарь, оперся ногами о что-то совсем иное, ничего не имеющее общего со стеклом.
Я опустил голову и глянул на то, что теперь находилось под моими ногами… оказывается, там была узенькая дорожка, посыпанная мелкими камушками, похожими на гальку или битый ракушечник.
Удивленно осмотрев дорожку, я неспешно тронулся по ней.
Теперь перед моим взором стелилась какая-то голубоватая полоса, будто там, на большом от меня удалении, край голубого неба сходился с краем земли, поросшей зелеными травами, и образовывал эту парящую прикрытую дымкой даль, и чудилось, что до нее мне не скоро добраться. Но стоило сделать по дорожке лишь несколько шагов, как заоблачная голубо-зеленая даль мгновенно приблизилась и заполнила своей бледной голубизной небо и такой же невзрачной зеленью землю.
Еще шаг и я оказался в лесу…
В том лесу росли не просто высокие, а прямо-таки высоченные деревья… деревья-гиганты с громадными стволами, которые не то, чтобы обхватить, а не скоро-то и обойдёшь. Кроны этих великанов были так густы, что укрыли массой своих веток и листвы небо, а потому внизу, там, где я шел, было мрачно и тускло.
Какая-то серость обитала в этом лесу… точно он умер этот лес… или умирал…. Рассматривая его, я не видел в нем ни одной какой-либо яркой краски, в которую был бы раскрашен цветок, листик, ствол… если тут и были цвета, то все бледные, выцветшие, линялые.