Игры капризной дамы

Знак информационной продукции 16+

© Трахимёнок С. А., 2017

© ООО «Издательство «Вече», 2017

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2018

Город Каминск, что «находится в самом центре России», является вымыслом автора, как и некоторые события нижеследующих повествований.

Повествование первое. Заложники

«Смерть одного человека – трагедия, смерть миллионов – статистика…»

(Из записной книжки Внучека)

– Мне пора, пора, – произнес он, осторожно отстранившись от ее рук.

– Да-да, – сказала она и, хотя в голосе ее почти не чувствовалось обиды, он угадал ее мысли и произнес:

– Не надо, мы же договорились…

– Договорились, – ответила она упавшим голосом, – а знаешь?

– Что?

На этот раз она уловила недовольство в его вопросе и выдавила из себя:

– Я тебе завтра скажу, – и боясь, что он опять воспримет это как каприз, добавила: – Завтра… иди…

Он открыл наружную дверь и некоторое время прислушивался к звукам на улице. Было тихо, насколько может быть тихо в одиннадцать вечера в маленьком поселке на полторы тысячи жителей, в котором единственное вечернее заведение – клуб – закрывается в половине десятого, после последнего киносеанса.

До калитки он добрался быстро, а по улице пошел не торопясь, придерживаясь теневой стороны. Улицы в поселке не освещались, но на некоторых из них было светлее, чем в клубе: прожекторы колонии, освещая ее периметр, несли свет к поселку. Полосу такого света ему предстояло пересечь, это был последний участок, после которого ему можно спокойно встречаться с кем угодно.

По закону подлости именно по этой освещенной улице шла компания молодежи. Он остановился, выжидая, когда они пройдут. Три десятиклассницы местной школы и парень – их сверстник – мчались на свет прожектора, как мотыльки на огонь свечи. Девчонки были в одинаковых приталенных пальто, когда-то в сельмаг завезли полный грузовик таких. На головах вместо платков особым образом повязанные шарфы – последний крик молодежной моды в поселке. На парне ладно сидел армейский бушлат – свидетельство его дружеских отношений с солдатами роты охраны колонии. На спине его, привязанная бельевой веревкой, болталась гитара.

Компания была опасна, но еще опасней долго задерживаться вблизи ее дома, и он двинулся дальше через освещенную прожектором улицу, как только молодежь прошла мимо.

В сенцах большого деревянного дома он постоял немного, стирая с лица выражение, которое могло его выдать, и заодно пытаясь окончательно избавиться от едва уловимого запаха духов «Быть может».

– Ну, наконец-то, – сказала жена, когда он появился на пороге.

– Случилось что? – спросил тесть, оторвавшись от газеты.

– Все нормально, – ответил он, – надо было со второй сменой разобраться.

– А Петька-то уже давно дома, – не преминула вставить свое слово теща.

– Петька – контролер, – перебил ее тесть, – а наш – начальник.

– Есть будешь? – спросила жена, вклинившись в разговор.

– Конечно, – ответил за него тесть, – не с гулянки пришел мужик, с работы.

– Петька умеет жить, – буркнула теща и ушла в соседнюю комнату, отделенную от первой ситцевой занавеской.

«Петька умеет, а я, значит, – нет», – подумал он, садясь за стол. Поужинав, он встал и, ни к кому не обращаясь, сказал:

– Пойду покурю…

Надев шапку, накинув на плечи шинель, он вышел на крыльцо, сел на перила, закурил сигарету и стал смотреть на косой луч прожектора, светивший от одной из караульных вышек колонии в сторону поселка.

Два прожектора, свет от которых направлялся не в зону, как обычно, а на поселок, были установлены недавно, после очередного побега.

На местной подстанции по вечерам проводились какие-то работы и почти в одно и то же время на несколько минут отключали освещение.

Двух отключений хватило, чтобы понять – на следующий день будет третье. И на третий день один рисковый осужденный за две минуты абсолютной темноты при помощи самодельной кошки и веревки преодолел и забор, и обесточенное заграждение. Когда после отключения свет вновь зажегся, то в зоне не наблюдалось ничего необычного, так как все необычное происходило за забором, в темноте.

Беглеца в конце концов задержали, а начальник колонии, именуемый, в соответствии с традициями, и осужденными, и администрацией, и жителями поселка Хозяином, приказал поставить дополнительные прожекторы, чтобы часовые на вышках могли видеть ночью не только зону, но и поселок.

Новшество сие было воспринято караульными с радостью: теперь они смотрели не в квадрат зоны, а в сторону поселка.

Сигарета обожгла пальцы, и он выронил окурок. Достав из пачки другую, он удобнее устроился на перилах и чиркнул спичкой.

Два года назад он женился. Год мотался по общагам и квартирам Н-ска, пока приехавший к ним тесть не сказал:

– Хватит ерундой заниматься, приезжайте к нам, инженеры везде нужны, да и на еду тратиться не надо. Встанете на ноги, а уж потом и в город можно вернуться…

После того разговора он уволился с завода и приехал с женой к тестю в поселок с курьезным названием Тараканино. Тьмутараканино называл он его в первое время.

Тараканино было необычным поселком. В нем размещалась колония строгого режима. Колония была врагом директора совхоза, центральной усадьбой которого и было Тараканино. Колония перетягивала к себе работников совхоза, за работу там платили больше, да еще сотрудникам ее шли надбавки, которые в шутку звались доплатами «за боюсь».

В колонии было большое производство тары и мебели, но специалистов не хватало. Уже через неделю после приезда не без помощи тестя его уговорили устроиться работать туда. А так как парень он был работящий и не пьяница, то уже через месяц сам Хозяин стал уговаривать его аттестоваться, «чтобы получать больше и на одежду не тратиться». И тогда же, и опять же не без помощи тестя, он дал убедить себя, что это лучшее, что можно сделать в его положении. Через три месяца его аттестовали, выдали форму, в которой он выглядел не лучшим образом, так как срочную не служил и не знал, как подобрать китель, бриджи, сапоги. Шинель, вследствие тех же причин, топорщилась на спине и была коротка, что делало его похожим на новобранца, с которого старослужащие сняли вещи его размера, а взамен всучили свои.

Он быстро втянулся в работу, сошелся с коллегами, перестал обращать внимание на просьбы и прощупывания осужденных, но удовлетворения от труда не испытывал. До сих пор не оставляло его чувство временности своего проживания в Тараканино.

– Витя, – раздался голос жены, приглушенный двумя рамами, – простудишься.

– Иду, – ответил он и бросил окурок в снег.

Уже открывая дверь, он услышал звуки гитары и оглянулся. Как он и предполагал, часовой под крышей вышки, похожей на детский грибок, смотрел вниз в сторону поселка.

«Гитару слушает», – подумал он и вошел в сенцы.

А часовой на вышке что-то кричал девчонкам, стоящим рядом с гитаристом. Кричал по-русски, но с сильным узбекским акцентом. По всему было видно, что они были знакомы и пришли к вышке, точно зная, что их друг будет в это время на посту.

 
Вешние воды бегут с гор ручьями,
Птицы в садах звонки песни поют,
Горькими хочется плакать слезами,
А почему, я и сам не пойму…
 

Пел, аккомпанируя себе на гитаре, парень в бушлате, волнуя всех безысходностью песни, три пары девичьих глаз смотрели вверх на часового со стороны поселка, и одна – из-за угла барака второго отряда, последняя пара принадлежала некоему Шнырю-чернявому, ловкому парню в возрасте тридцати лет, относящемуся к людям, о которых говорят, что они не могут усидеть на месте, так как у них шило в филейной части.

Шнырь только что вылез из окна первого этажа на улицу, миновав таким образом встречу с дневальным, хотя, что ему дневальный. Дневальный – свой человек, ему не нужно даже говорить: ты меня не видел. Но – береженого Бог бережет, а не береженого – конвой. Если дневальный и работает на кума^[1], опасаться его не стоит. Пока он доложит о том, что Шнырь покидал ночью расположение отряда, дело будет сделано, и поезд уйдет далеко.

Шнырь выглянул из-за угла еще раз. Часовой на вышке смотрел в противоположную сторону, где резвилась поселковая молодежь и откуда слышался звук гитары…

Он подлез под проволоку локалки^[2], перебежал полосу света и добрался до колючей проволоки, отделяющей жилую зону от рабочей. Подсунул под электрический провод две деревянные рогатки пролез на КСП^[3]. На когда-то вспаханной, но сейчас подмерзшей земле, конечно, останутся следы, и завтра их обнаружат, но пока будут разбираться, будет поздно.

Второй ряд колючки Шнырь преодолел так же, как и первый, и, оставив рогатки, побежал к тарному цеху.

Разумеется, он рисковал, но не жизнью: часовой не станет стрелять, даже если увидит бегущего. Не тот случай, подумаешь, какой-то зэк полез из жилой зоны в рабочую. Для часового это не нарушение: что здесь колония, что там… Другое дело, если бы он увидел, что Шнырь лезет на внешнее ограждение. Тут бы он своего не упустил. Часовых, пресекающих побег, поощряют отпуском, а за отпуск эти пацаны отца родного замочат.

Раньше жилую зону от производственной отделял забор. Полгода назад забор решили перенести ближе к жилой зоне, чтобы расширить рабочую. Когда его разобрали, выяснилось, что он сгнил, а на новый у Хозяина нет денег.

Прижавшись к стене цеха, Шнырь отдышался, сунул руку в выемку карниза, вытащил перемотанные шпагатом заточки и бросился назад. Сверток, который он нес, а точнее, содержимое можно было протащить из рабочей зоны в жилую по отдельности. Но на это нужно время, да и обстановку поспокойнее. Контролеры в последнее время совсем озверели, шмонают плотно, не то, что раньше.

Часовой на вышке, с которой можно было увидеть Шныря, все еще переговаривался с девицами, где-то лаяли собаки. Стоило одному псу в поселке гавкнуть, как тут же по принципу домино его поддерживали другие собаки. Однако сторожевые псы колонии в этих перекличках не участвовали и в зоне было тихо.

Шнырь пробрался обратно, влез в окно умывальника, выбросил там в урну рогатки, прошел в спальное помещение, не раздеваясь, лег в постель и натянул на себя одеяло. Заточки за поясом согрелись от тепла его тела и почти не ощущались.

Виктор появился на работе в половине восьмого. Он миновал вахту, где за стеклом сидел сержант-старик из роты охраны, который в лицо знал всех постоянных сотрудников колонии и пропускал их, не глядя в документы, зато всех пришлых «пытал» долго и нудно, вынуждая их жаловаться руководству. Сержант таким образом выделялся среди сослуживцев особой требовательностью.

Виктор шел к старому вагончику, где размещались контролеры и была вторая вахта, через которую осужденные попадали в рабочую зону, и не смотрел по сторонам. Да и что было смотреть, что тут могло измениться за ночь, справа стоит котельная, которая отапливает не только колонию, но и несколько домов сотрудников за забором, слева – столовая, откуда выходят нарушители режима, поскольку ходить в столовую полагается побригадно и строем. В центре плац, где сейчас будет развод на работу и откуда бригады пойдут в рабочую зону.

Два прапорщика-контролера с печатью абстиненции на лицах ждали в вагончике осужденных и громко обсуждали «дурака ротного».

– А он меня, а он меня, – говорил один, – спрашивает: почему пьяный каждый день? Гы-гы-гы…

– А ты? – спрашивал второй.

– А я, гы-гы-гы… говорю, что чимергес^[4] пью.

– А он: где деньги на чимергес берешь? Гы-гы-гы…

– А ты?

– А я говорю, что нарисовал шашечки на телаге^[5] у одного пидараса, вывел на плац и заставил зэков туда-сюда возить. Он возит, а я выручку собираю.

– Ну ты даешь…

– А хрена он прискребся.

– Уволят тебя, Колька.

– А пусть увольняют…

Продолжения разговора Виктор не слышал да и не хотел слышать. Обсуждение «дураков начальников» и угрозы уволиться – обычное дело среди сотрудников, как аттестованных, так и вольнонаемных. Все клянут свою собачью жизнь и работу, постоянно говорят, что уйдут или не будут огорчены, когда их уволят. Но куда можно уйти в Тараканино? Скотником на ферму? Там работать надо, а здешние ребята от этого уже отвыкли. Колония развращает всех, кто в ней находится: и тех, кто отбывает срок, и тех, кто работает там или служит.

Виктор вошел в пустой цех, глянул на часы, через десять минут тарный начнет работать. Тарный цех в колонии делает то же, что и тарные производства на воле – ящики, и ничем не отличается от них, если не считать, что рабочие в одинаковых робах, да лица покруче, да мат стоит погуще, да контролер нет-нет да промелькнет между верстаками и рядами ящиков.

Уже в первые месяцы работы в колонии Виктор напрочь потерял чувство опасности, которое, по мнению нормальных людей, должно всегда быть у сотрудников мест лишения свободы и за которое им платят надбавки к зарплате, в зоне, как у высотников: о страховках и опасностях вспоминают, когда кто-нибудь из товарищей сорвется вниз.

В девять ему позвонили по внутреннему телефону, впрочем, в колонии и не было наружного телефона, за исключением, разумеется, телефонов в административном корпусе.

– Виктор Сергеевич, – пищала трубка голосом секретарши Хозяина, – вас вызывает начальник колонии.

Через десять минут он был в приемной, но его кто-то опередил, и секретарша попросила немного подождать.

– О-о, тебя прямо Бог послал, – сказал заглянувший в приемную Зубов, он же начальник оперчасти, он же кум – третий человек в колонистской иерархии после Хозяина и зама по режиму, – не в службу, а в дружбу, смотайся, Витя, в зону. Тут Семеновна с зубами мучается и рвется в санчасть, чтобы Валя ей таблетку дала, а все мои ребята и контролеры в разгоне: во втором отряде рогатки в урне нашли, значит, кто-то лазал ночью в рабочую зону. Сходи с Семеновной, пока начальник занят, пусть Валя посмотрит ее и что-нибудь даст… в зубы, – закончил свою тираду кум и захохотал, довольный шуткой.

По заведенному правилу женщины по территории колонии ходили только в сопровождении сотрудников мужчин. Правда, одно время среди женского персонала находились горячие головки, которым это правило не нравилось, но Хозяин пригрозил как-то уволить всех, кто болтается по зоне без сопровождения, и число горячих головок сократилось до нуля.

Семеновна – заместитель главного бухгалтера, пятидесятилетняя женщина, стояла в коридоре и держалась рукой за щеку.

Виктор без особого энтузиазма поднялся со стула и вышел в коридор, механически отметив, что кум, упомянув Валентину, уж как-то заговорщицки на него посмотрел.

«К чему бы это», – думал он, шагая чуть поодаль Семеновны.

Возле кабинета врача, где фельдшерица Валентина вела прием больных, сидели двое. Крупный, сбыченный осужденный из второго отряда Сафонов, скрючившись, держался двумя руками за живот, второй – маленький, подвижный, похожий на цыганенка Клевало, более известный в зоне, как Шнырь, бережно поддерживал Сафонова, кличку которого Виктор почему-то не мог вспомнить.

Лицо Сафонова не было лицом больного человека, хотя он старался изобразить на нем неземные муки. Виктора это не удивило. Он уже привык к тому, что санчасть в колонии не только заведение, где могут оказать медицинскую помощь, но и место, где можно спрятаться, отдохнуть и где каждый старается выставить напоказ свои страдания, а если таковых нет, то придумать их.

В кабинете Валентина заканчивала слушать очередного больного. Она стояла перед ним и прикладывала фонендоскоп к его груди. Больной старательно хрипел всеми легкими, во всю спину его была выколота картина «Бой Челубея с Пересветом». Вздыбившиеся кони, искаженные лица всадников, тревожные с полутонами облака говорили о высоком мастерстве того, кто создавал эту картину.

Визит лейтенанта и старой бабы из бухгалтерии был для больного явно не ко времени, потому что, имитируя сквернейшее состояние и преувеличивая симптомы болезни, которая известна, как бронхит курильщика, он намеревался выпросить у фельдшерицы стандарт «терпикондрата»^[6]. И вот все рушилось, потому что пришли посторонние и фельдшерица, конечно, не даст ему целый стандарт, а выдаст таблетку и скажет, чтобы за следующей пришел вечером.

Так и вышло. Просящий взгляд пациента был оставлен без внимания. Он ушел с обидой на лице, а Валентина, усадив пришедших, спросила:

– Что произошло?

Валентина могла и не спрашивать, потому что щеку Семеновны разнесло так, будто ее укусила пчела.

– Жубы, – запричитала Семеновна, – а тут отчет составлять надо, а-а…

Закончить фразу она не успела. Дверь со скрипом отворилась, и Шнырь ввел в кабинет согнувшегося пополам Сафонова. Виктор посмотрел на него и вспомнил его кличку…

Капитан Внучек был в квартире один. Жена с утра ушла к секретарше отделения Байметовой, у которой была чуть ли не единственная в городе подшивка «Бурда-моден». Внучек вымыл пол, вылил грязную воду в унитаз, сполоснул ведро, принял душ, завалился на диван и стал ждать жену, мучаясь от безделья.

Должность Внучека, если заглянуть в штатное расписание Каминского горотделения КГБ, значилась очень длинно – старший оперативный уполномоченный, в Каминске он работал всего три месяца, первый из которых, как и положено, он прожил в гостинице, следующие два в общежитии местного техникума. В конце декабря подошло время очередного отпуска, и к нему из Н-ска приехала жена. Общежитие не то место, где можно принять молодую женщину, считающую, что ее муж переведен в Каминск «на повышение». А раз так, то Внучек договорился с одним своим другом, имевшим однокомнатную квартиру, пожить пару-тройку дней у него. Друг перебрался в комнату Внучека, а Внучек встретил и препроводил жену в квартиру друга, где они прожили три дня и сегодня собирались уехать в Н-ск, а оттуда с «поездом здоровья» в Лужбу, которую эн-цы не называли иначе, как сибирской Швейцарией.

– Горы, солнце, искрящийся снег – все это запомнится тебе на всю жизнь, – говорила жена. Она до замужества ездила на Алтай «в составе такого же поезда».

Внучек сладко потянулся и посмотрел на две сумки с теплыми вещами, поверх которых были привязаны новенькие ботинки для лыж, еще без дырочек на подошве. Ботинки были куплены специально для поездки, их можно будет приспособить к любому креплению.

Зазвонил телефон, Внучек снял трубку, надеясь услышать голос жены, но ошибся.

– Федор Степанович?

– Да, – сказал Внучек.

– Еле вас разыскал, – обрадовался шеф.

Внучек был опером, и оперативная интуиция мгновенно подсказала ему, что горы, солнце, искрящийся снег и смех Наташки для него не приятное будущее, а несбывшееся прошлое.

– В Тараканино, – говорил между тем шеф, – двое или трое заключенных захватили заложников.

Шеф в отличие от Внучека не работал в местах лишения свободы и не знал, что в СССР нет заключенных, а есть только осужденные…

– При чем тут мы, – перебил его Внучек, – до Тараканино сто пятьдесят по прямой, а по кривой и того больше.

– Начальство звонило из Н-ска, – сказал шеф, – просило отслеживать обстановку и войти в штаб по освобождению заложников.

– Мне собираться в Тараканино?

– Да нет, – возмутился шеф непонятливости подчиненного, – штаб создают в Каминске, в СИЗО^[7].

– Но я в отпуске, у меня на руках билеты в Лужбу… меня жена съест, – сказал Внучек, а про себя подумал: и чего бы тебе самому не войти в этот штаб…

Однако шеф тоже был опером, он угадал мысли подчиненного.

– Федор Степанович, вы же единственный специалист по местам лишения свободы… сбор через полчаса в следственном изоляторе…

– Хорошо, – ответил Внучек и чуть было не выругался.

Здесь нужно сказать, что Внучек не ругался матом. Несколько лет назад в каком-то ксерокопированном издании он прочел статью о том, что известный всему миру русский мат вовсе не русское изобретение. И возникло сие уникальное и универсальное явление во времена татаро-монгольского нашествия. С тех пор Внучек стал себя контролировать и никто, даже в самые распаскудные моменты жизни, когда всех и вся хотелось послать как можно дальше, не слышал от Внучека ни одного матерного слова. Правда, особенность эта делала его белой вороной среди коллег, которые иногда относились к нему так, как алкоголики относятся к трезвеннику.

После разговора с шефом Федя набрал номер Байметовой. Байметову звали Раиса Михайловна, но с недавних пор она вдруг стала представляться как Раиса Максимовна, и все, кто слышал это, говорили: ого… Это чрезвычайно льстило Байметовой, у всякого времени свои кумиры, и год тысяча девятьсот восемьдесят девятый не был исключением из общего правила.

Внучеку не хотелось сообщать о случившемся жене по телефону, и он попросил ее срочно вернуться домой.

Спустя полчаса Наталья появилась в квартире, раскрасневшаяся от мороза и предчувствия чего-то недоброго.

– Что произошло? – спросила она с порога.

– Происшествие небольшое… – начал он.

– А при чем тут ты? – безапелляционно заявила Наталья. – Ты же в отпуске.

– Ну сама понимаешь…

– А начальник?

– Он занят, – соврал Федя.

– И что?

– Придется задержаться на сутки… может быть, на двое…

– Но у нас поезд в три часа…

Ему хотелось сказать: поезжай одна, я тебя догоню, но жизненный опыт подсказывал, что давать такие обещания нельзя, за этим происшествием может последовать другое или это же продлится не сутки, а в двое-трое больше…

– Что же делать? – спросила она.

– Может, одна поедешь, – сказал он, надеясь, что она откажется.

– Хорошо, – решительно ответила она, – я поеду одна, а ты работай, работай и, может, когда-нибудь орден «сутулого» получишь, им как раз таких, как ты, награждают.

Такой реакции он не ожидал. «Вот тебе и подруга жизни…» Но он погасил в себе огонек злости, только сказал:

– Езжай… ключ я возьму с собой, а ты дверь захлопнешь.

Решив самый трудный вопрос, он оделся и направился в СИЗО.

В том, что он вспомнил кличку, не было ничего удивительного. У таких, как Сафонов, она написала на лице, а не вспомнил он ее в коридоре потому, что Сафонов сидел, наклонившись… и Виктор не разглядел его. Всякий, кто видел Сафонова первый раз, не мог избавиться от ощущения, что знает его кличку. Да и как можно назвать человека среднего возраста, с полным неподвижным лицом и маленькими глазками, как не Хряком.

– Витя, – сказала Валентина, увидев, что Шнырь еле тащит Сафонова, – помоги…

Виктор поднялся со скамейки, подхватил Сафонова под мышки.

«Тяжелый до чего», – подумал он и вдруг почувствовал, что мышцы Сафонова мгновенно превратились в сталь. Сафонов выпрямился и ударил Виктора головой, удар пришелся Виктору не в лицо, а в ухо… Звон, как от боя настенных часов, раздался в голове начальника тарного цеха, потом голову словно закутали в плотное, но мягкое одеяло, и он перестал что-либо слышать и ощущать.

Очнувшись, он почувствовал сильную боль в левой половине головы и непонятную тяжесть в области поясницы. Повернув голову направо, он все понял. Шнырь и Хряк уложили его и женщин вниз лицом на пол, а сверху положили вверх ножками скамейку, на которой только что сидел Виктор.

«Предусмотрительные ребята», – подумал о захватчиках Виктор, подумал так, будто не его захватили для каких-то целей осужденные, а кого-то другого, а сам он смотрит фильм, и, если и сочувствует захваченным, то только чуть-чуть…

– Лежать, всем лежать, – говорил Хряк, расхаживая возле голов лежащих, – будете лежать тихо, останетесь живы… Шнырь, дневального.

Шнырь выскочил в коридор и вскоре появился с дневальным по санчасти – высоким парнем в чистой робе, с аккуратной биркой над одним из нагрудных карманов, на которой была четко видна фамилия «Катков», и в шапке, лихо сдвинутой на затылок.

– Видел? – сказал Хряк, кивнув в сторону Виктора и женщин.

– Ага, – ответил Катков. Дневальные в зоне – не последние ребята. Он сразу все понял и готов был выполнить все, что скажет Хряк.

– Скажешь ДПНК^[8], – продолжал Хряк, – что мы взяли заложников. Ко входу пусть никто не подходит, сунутся – всех кончим. – И Хряк показал дневальному заточку, а стоящий рядом Шнырь движением фокусника вытащил из рукава телогрейки сразу две.

– Понял? – спросил Хряк у дневального.

Парень кивнул, но Хряка это не устроило. Он сказал:

– Повтори…

Дневальный, путаясь, повторил все, что сказал Хряк…

Потом Хряк долго и не мигая смотрел в глаза парня, от чего тот побелел, как стена, и прорычал:

– Пошел…

По коридору загрохотали сапоги с подковами, и все затихло. Шнырь закрыл двери санчасти на ключ, взятый у Валентины, подтащил ко входу стол.

«Дверь подперли, чтобы ее сразу не смогли открыть», – подумал Виктор и опять удивился, что не воспринимает события, как реальность, несмотря на стоны Семеновны и отвратительнейший запах, который исходил из щелей пола кабинета начальника санчасти.

Хозяин, кум и ДПНК появились перед окном кабинета начальника санчасти. Первые двое были без шинелей и шапок, последний – одет по полной форме.

– Сафонов, – заорал начальник колонии, – прекрати дурить, отпусти людей.

В это время раздался звон разбитого стекла и из окна второго этажа появилась обмотанная шторой рука Сафонова.

– Не пыли, начальник, – сказал Хряк в разбитую шибку, – людей я тут же отпущу, а ты выпусти из ШИЗО Бузу.

– Прекратить, – закричал начальник, но голос его сорвался, и он некоторое время шевелил губами, не произнося ни слова, как рыба.

Кум пытался остановить его, но начальнику словно вожжа под хвост попала. Он снова обрел голос и стал грозить Сафонову.

– Кончай базар, – перебил его Хряк, – нам много не надо, выпустишь Бузу, отпустим людей.

– Да я вас…

– Даю пятнадцать минут, если здесь не будет Бузы, зарежу лейтенанта. Время пошло… И не хитри, убьешь одного, второй – всех замочит…

И Хряк так же, как и дневальному, показал начальнику колонии заточку.

Начальник прослужил в МВД двадцать три года и всякого навидался. Но за все это время его впервые так унизили. С Хозяином все, даже самые отпетые зэки, разговаривали уважительно. Конфликтовать и дергать в зоне можно кого угодно, но не начальника колонии, потому что начальник не просто зовется Хозяином – он действительный хозяин и не только сотрудников колонии, но и тех, кто мотает срок, ибо от него в жизни осужденных зависит многое, если не все.

Оплеванный начальник продолжал стоять перед окнами санчасти, а Хряк задернул шторку, еще раз подчеркнув, что сейчас он – хозяин положения.

Два желания боролись в начальнике колонии: разнести в пух и прах захватчиков или не делать ничего, спустить все на тормозах, авось обойдется.

У начальника было несколько минут, чтобы дать команду выломать дверь и попытаться спасти заложников. Хотя спасти – громко сказано, если Хряк и Шнырь не блефуют, заложников не спасти… Хреново это, но ничего не поделаешь – погибли при освобождении… Однако здесь было одно «но». Если бы такое случилось после доклада в управлении и получения санкции на освобождение, тогда было бы ничего. А так ему крепко намылят шею… И начальник дал команду освободить из ШИЗО Бузу.

Бузу, или Арбузова, одного из колонистских авторитетов, привели под окна санчасти прямо в наручниках. Начальник, стоявший рядом с ним, закричал:

– Сафонов…

Шторки окна раздвинулись, и показавшийся там Хряк сказал:

– Пусть подойдет к дверям…

Начальнику хотелось быстрее покончить с унижением, которому он подвергался, и он не придумал ничего лучшего, как сказать Бузе: «Иди», от волнения забыв даже снять с него наручники.

Шнырь открыт Бузе дверь, и тот вошел в коридор, вдвоем они снова придвинули стол к дверям. Шнырь бросился в кабинет, нашел среди рассыпанных на полу бумаг железную скрепку, согнул ее и открыл таким образом наручники на руках Бузы.

Буза, пока Шнырь освобождал его от оков, не проявил ни малейшего беспокойства. Он вел себя сообразно своему положению в зоне, так ведет себя лев, позволяя прикоснуться к себе другому только для того, чтобы тот другой вытащил у него из лапы занозу.

Буза не был здоровяком, как Хряк, и ловкачем, как Шнырь, но тем не менее все заложники поняли, что главный здесь он и только он.

Он тут же дал команду разбить стекла в шкафу с медикаментами, перетащить шкаф в коридор и забаррикадировать дверь. И Шнырь послушно, а Хряк с некоторой неохотой выполнили эту команду. Он приказал Шнырю приковать наручниками к батарее лейтенанта, а женщин поднять с пола и посадить на скамейку, связав их шпагатом спина к спине.

И то, и другое Шнырь проделал с той же ловкостью, с коей карманники извлекают бумажник из заднего кармана брюк, именуемого у «специалистов» чужим.

Потом Буза посочувствовал Семеновне и спросил Валентину, что дать бухгалтерше, чтобы у нее прошла зубная боль. На что Семеновна пыталась замахать связанными руками, поскольку что-что, а зубная боль у нее прошла.

Сделав все это, Буза показал себя рачительным хозяином, который сначала накормит свою скотину, а уж потом опустится до разговора с соседом.

– Нам ничего не надо, – сказал он начальнику колонии, выглянув в окно, так же, как это делал Хряк. – Будете хитрить, всех пришьем. Звони в Н-ск – нам нужен прокурор области, – разговаривать будем только с ним… – И, усмехнувшись, добавил: – Конец связи…

Следственный изолятор, который все в Каминске звали просто тюрьмой, стоял на взгорье. Место это пятьдесят лет назад было окраиной города. Но время шло, город рос и со всех сторон окружил высокие стены тюрьмы, а сама тюрьма в окружении домов частного сектора стала похожа на средневековую крепость, куда обычно прятались от набегов неприятеля жители близлежащих деревень.

Однако Каминская тюрьма не была защитницей каминцев, скорее наоборот. От нее исходила некая отрицательная энергия, которая, распространяясь вокруг, отравляла жизнь взрослых и детей. Особенно детей. Подростки, выросшие возле тюрьмы, знали жизнь за ее стенами так же хорошо, как их сверстники знают жизнь заводов и фабрик, возле которых живут. И многие из них, по достижении зрелости, уходили под крышу Каминской тюрьмы. Для одних она становилась местом работы, для других – местом отбывания наказания…

Внучек открыл первую дверь маленького тамбура-предбанника. В дежурной комнатке, отгороженной от тамбура большим куском плексигласа, сидел прапорщик. Внучек бросил ему в выдвижной ящичек удостоверение личности. Прапорщик, отлично его знавший, тем не менее долго сравнивал фотографию с предъявителем и, наконец, вернул удостоверение обратно. После этого раздался щелчок, возвестивший, что запор второй двери открыт, и Внучек прошел через нее и стал подниматься на второй этаж, где располагался кабинет начальника.

– Ага, вот еще один член «тройки», – съехидничал начальник Каминского горотдела милиции Узякин. Он восседал за столом начальника изолятора. За приставным столиком сидел командир батальона охраны МВД Собинов, который в отличие от своего знаменитого однофамильца совсем не имел голоса, но петь обожал, особенно после употребления спиртного.