Рекорд
День близился к концу, небо потемнело, и стал накрапывать мелкий холодный дождь. На наблюдательном пункте, расположенном на крыше котельной, было тихо, и только резкие порывы ветра колебали рваные края кровельной жести, которая, изгибаясь, протяжно скрипела. Поначалу казалось, что этот скрежет способен свести с ума, но через несколько часов уши привыкли, и я почти перестал обращать на него внимание. Темно-серые облака над головой заметно ускорили ход, усиливая ощущение тоски и тревоги.
Я подполз на локтях к Юсупову и ткнул его в плечо, дав понять, что хочу, чтобы он передал мне бинокль. Он отвлекся от окуляров, что-то беззвучно произнес и указал пальцем в сторону сожженного здания продовольственного склада, за которым начинались оборудованные немецкие позиции. Там явно не теряли времени даром, потому что за минувшие два дня на насыпи бруствера появились два выступа, свидетельствующие о том, что скоро там будут пулеметные гнезда. С каждым днем этот участок обрастал инженерными сооружениями, и нам оставалось только фиксировать новые элементы усиления.
Я примостился на краю расстеленной поверх кровли плащ-палатки и взял в руки тяжелый трофейный бинокль. Немного повозившись, настроил резкость и стал рассматривать позиции противника. Там, куда указал мне старшина разведроты Юсупов, можно было различить угол строящегося блиндажа – он вплотную прилегал к остову стены сгоревшего склада и не был виден невооруженным глазом. Слева над местностью возвышалась элеваторная башня, которую мы трижды за последние две недели пытались отбить у противника. Всякий раз, когда она уже оказывалась в наших руках, немцы прицельным минометным огнем с ближних позиций, оборудованных за складами, выбивали оттуда нашу пехоту. Было ясно, что без массированной артподготовки нам вряд ли удастся здесь закрепиться.
Внезапно откуда-то снизу послышался хруст. Я насторожился и, отложив бинокль, посмотрел на Юсупова. Когда звук повторился, он прищурился и коротко кивнул мне. Синхронно, словно по команде, мы отползли от края крыши и приготовились. Я вскинул немецкий автомат, а старшина вынул из-за пояса ручную гранату. Мы застыли, затаив дыхание и напряженно вслушиваясь в протяжный гул холодного ветра и считая удары участившегося пульса. С минуту ничего не происходило. Ожидание показалось нестерпимым. Потом внизу, на первом этаже, послышался приглушенный голос Коробкова. Он старался говорить как можно тише, но было понятно, что он буквально кипит от негодования. Мы бросились вперед по перекрытиям. Добежав до лестницы, в несколько прыжков преодолели ее и оказались внизу. Там, неподалеку от входа, стояли Коробков и Емельянов со взведенными ППШ наперевес, глядя на какого-то человека с высоко понятыми руками. На нем была солдатская телогрейка и стеганые штаны, до того выпачканные пылью и кирпичной крошкой, что приобрели серо-коричневый оттенок и сливались со стенами.
– Кто такой? – сквозь зубы процедил Коробков, подходя вплотную и придвигая ствол автомата к лицу неизвестного. Пароля у нас не было, так как кроме нас на наблюдательной позиции никого быть не могло.
– Сержант Смирнов, рота связи 11 полка, – скороговоркой выпалил тот, еще выше поднимая руки.
– Почему без предварительного оповещения оказались на наблюдательном пункте? – вступил в разговор я.
– Срочное донесение, – торопливо проговорил сержант. – Вам велено незамедлительно прибыть в расположение штаба дивизии.
– Чей приказ? – с подозрением поинтересовался Коробков.
– Командира разведывательного батальона, капитана Фролова Андрея Макаровича, – так же быстро и без запинки отчеканил вестовой.
Услышав имя своего непосредственного командира, я немного расслабился. Тут Юсупов вышел вперед и жестом предложил Коробкову опустить оружие.
– Знаю я его – у Болдырева в роте служит, просто рожа вся в грязи, сразу и не поймешь, кто такой.
Мои разведчики заметно успокоились и отошли в сторону. На переднем крае, на ничейной земле, где через несколько сот метров начинаются позиции противника, мы доведены до высшей степени напряжения и потому опасны даже для своих. Поняв, что его признали, посыльный опустил руки и попросил разрешения выйти из здания. Я утвердительно кивнул, жестом велев Коробкову следовать за ним. Вестовой вышел в сопровождении Коробкова, но через минуту оба вернулись. Посыльный нес карабин, благоразумно оставленный им снаружи, перед тем как войти в здание, где находились разведчики.
За пару минут мы убрали следы своего пребывания и были готовы выдвигаться. Обычно на наблюдательный пункт мы приходили задолго до рассвета, а уходили ближе к полуночи, что позволяло перемещаться по открытой местности под покровом тьмы. Теперь же, пока не стемнеет, нам придется по-пластунски проползти с полкилометра, чтобы добраться от котельной до предполья нашей обороны.
Первым послали вестового: раз добрался сюда, доберется и обратно. Он широко улыбнулся, обнаружив отсутствие верхнего переднего зуба, закинул за плечи карабин и резво пополз вперед, смешно виляя задом. Юсупов сплюнул, обмотал оптический прицел винтовки портянкой, чтобы не повредить его о камни, и пополз следом за связистом. Дальше двинулись все остальные, я был замыкающим.
Мы ползли по обожженной земле и кирпичной крошке, от выступа к выступу, от воронки к воронке. После месяца непрекращающихся позиционных боев местность была хорошо пристреляна противником, и в случае обнаружения нам было несдобровать. Методично работая коленями и локтями, я полз вслед за Емельяновым, в точности повторяя его путь. Сорок минут кряду все, что я видел перед собой, были подбитые квадратными гвоздями подошвы его немецких сапог. За это время я успел обмозговать сложившуюся ситуацию: приказ покинуть наблюдательный пункт и срочно явиться в штаб дивизии мог означать что-то непредвиденное, а внезапный отзыв разведгруппы с линии фронта нередко случался перед началом наступления.
Когда мы наконец приблизились к нашим позициям, стало смеркаться. Короткими перебежками по одному запрыгнули в передовые окопы, где уже ждали ребята из роты охранения. Они были предупреждены о нашем преждевременном возвращении, пароль не спрашивали и, дождавшись, пока мы все соберемся, повели нас в глубь паутины наших траншей. За окопами второй линии стояли два полуразрушенных барака, беленных известью. У одного из них дежурил командирский виллис с выключенными фарами. Мои бойцы переглянулись, а Юсупов даже присвистнул, впечатленный столь торжественным приемом.
– Видно, сильно мы кому-то понадобились, – еле слышно пробурчал Коробков. По тону я понял, что и он встревожен внезапным вниманием руководства к нашей группе. Как показывал опыт, такую спешку командование проявляет, когда надо на кого-то переложить ответственность или за что-то наказать.
Шофер виллиса, одетый как штабист, курил, развалившись на переднем сиденье. При нашем приближении он щелчком отшвырнул окурок, отряхнул сползшую на бок фуражку и вылез из машины нам навстречу. Он был офицером, но под надетым поверх гимнастерки плащом не было видно знаков различия. Он обратился к нам звучным, хорошо поставленным, будто у конферансье, голосом:
– Лейтенант Спицын?
Я прочистил горло и отозвался:
– Так точно. Прибыл по приказанию.
Он не дал мне договорить и быстро произнес:
– Садитесь скорее в машину, вас с группой нужно срочно доставить в штаб.
Мы с Юсуповым многозначительно переглянулись: во взгляде старшины читался тот же вопрос, что и я задавал сам себе, пока мы ползли к переднему краю. Бойцы боком устроились на заднем сидении, кроме связного, который, пожелав нам удачи, поспешил в расположение своей роты. Я сел рядом с водителем, машина тронулась, и запахло выхлопными газами. Вскоре к этому примешался запах солдатской махорки: ребята, пользуясь передышкой, дружно закурили.
Ехали молча, держа курс в глубь расположения наших войск. Я украдкой поглядывал на шофера, он и правда был похож на ведущего эстрадных концертов: зачесанные на пробор волосы, маленькие черные усики и сильный запах лавандового одеколона. Так и подмывало спросить, не работал ли он до войны в каком-нибудь московском театре, но я сдержался. Он пару раз закуривал прямо на ходу, одной рукой то крутя руль, то резко дергая рычаг коробки. Машину сильно трясло на ухабах, иногда приходилось хвататься за край кресла, чтобы не вылететь на очередном вираже.
Пока мы ехали, стало темно. Мимо промелькнули сильно пострадавшие от бомбежки цеха кирпичного завода. Слева сиротливо торчала одинокая печная труба – все, что уцелело от сгоревшей дотла деревянной хаты. Вдруг резко захотелось спать, я зевнул в кулак и помотал головой, чтобы взбодриться. Дорога петляла, уводя все дальше к пригородам, позади остались руины городских строений, и началась жидкая лесополоса. За ней были видны деревянные дома, часть из которых выгорела еще при первом штурме, а часть уцелела и теперь использовалась для размещения штабов и командного состава дивизии, так как сюда не доставали немецкие минометы.
На одном из поворотов дорогу нам преградил выросший словно из-под земли патруль. Пятеро дюжих автоматчиков выскочили из густых зарослей бузины и потребовали остановить машину. Наш шофер сбавил ход и медленно подкатил к патрульным, затормозив в метре от того места, где они стояли. Затем неторопливо извлек из-за пазухи бумагу и, аккуратно развернув ее, многозначительно протянул старшему. Тот вышел вперед и зажег перед собой фонарь. Сначала он внимательно изучил содержание бумаги, потом осветил фонарем всех сидевших в машине.
– Кто такие? – поинтересовался он довольно грозно.
– Старший лейтенант Кравченко из штаба дивизии, со мной разведгруппа лейтенанта Спицына. Срочно велено явиться в расположение штаба по приказу полковника Стародубцева, – уверенным голосом немного нараспев ответил наш шофер.
Патрульный вернул бумагу, козырнул и отошел в сторону, пропуская машину. Автомобиль сорвался с места, оставив за собой шлейф сизого дыма. Прошло еще минут десять, и мы на полном ходу подкатили к пункту назначения. Штаб находился в длинном трехэтажном здании, где до войны располагалось техническое училище. Вокруг царило непонятное оживление: несмотря на поздний час, во дворе было много народу, туда-сюда деловито сновали штабные офицеры, подъезжали машины, из которых выскакивали командиры и тут же пропадали в раскрытых дверях.
Наш шофер лейтенант Кравченко притормозил возле самого входа и, заглушив мотор, вприпрыжку побежал внутрь, сделав знак следовать за ним. Мы вошли в штабное помещение, доложив о прибытии дежурному офицеру. Тот исчез, затворив за собой дверь. Через пару минут нам навстречу вышла целая делегация. Помимо комдива Стародубцева и командира разведбата Фролова, там был еще незнакомый мне высокий подполковник, а последним вышел энергичной походкой замполит дивизии Василий Владимирович Хорин.
– Здравствуйте, товарищи разведчики! – радостно воскликнул при виде нас комдив Илья Степанович Стародубцев. Поравнявшись со мной, он схватил меня за руку своей могучей, словно медвежья лапа, влажной пятерней. Потом подобным же образом он поприветствовал моих бойцов. Вслед за комдивом нам пожали руки и остальные начальники. Мой командир капитан Фролов, взяв меня за руку, буквально впился глазами мне в лицо.
– К тебе есть разговор, – быстро проговорил он, отпуская мою ладонь.
– О делах потом, а сейчас ребят нужно накормить, – вмешался стоявший рядом комдив. – Ребята ведь только с передовой, голодные, небось, как волки.
Он махнул рукой дежурному, и нас повели по коридорам в командирскую столовую, где стоял длинный деревянный стол. Окна в целях светомаскировки были завешены плотной холщовой тканью, а со стены на вошедших весело глядел портрет Луначарского в облупившейся коричневой раме.
Мы сложили в углу оружие и подсумки с патронами, умылись холодной колодезной водой в стоявшем у стены тазу и сели за стол. Не прошло и минуты, как на нем появились банки с американской тушенкой, свежий хлеб из печи, малосольные огурцы и целая бадья толченой картошки, посыпанной крупной желтоватой солью. Бойцы довольно хмыкнули и набросились на еду. Сам я ел немного и почему-то без особого аппетита. Мне не терпелось поскорей узнать, о чем собирается говорить со мной командир, и чем вызван столь неожиданный прием дивизионных начальников.
Минут двадцать нас никто не беспокоил. Потом в дверях показался дежурный и, убедившись, что я закончил с едой, попросил следовать за ним. Оставив солдат расправляться с остатками ужина, я поправил ремень, отряхнул, как мог, пыль с гимнастерки и пошел за дежурным офицером. Пропетляв по коридорам и поднявшись на второй этаж, мы вошли в большую комнату, где нас уже ждало начальство. Кроме тех, кто встречал нас внизу, там находился незнакомый мне рыжеволосый молодой капитан худощавого телосложения и какого-то совсем уж не военного вида. Он вышел навстречу и поприветствовал меня мягким рукопожатием, сказав, что зовут его Михаил Коган и он военкор специальной газеты Юго-Западного фронта «На штык!»
Мне велели присесть, я пододвинул себе стул и сел напротив комдива, который первым делом поинтересовался результатами нашей сегодняшней рекогносцировки. Я доложил по форме, сообщив о выявленных приготовлениях противника на направлении нашего потенциального наступления. Комдив слушал не очень внимательно, хотя и не перебивал, но было ясно, что мой доклад интересует его лишь постольку-поскольку. Закончив донесение, я уперся взглядом в расстеленную на чертежном столе карту, на которой поверх плана пригорода красным карандашом были обозначены позиции наших сил. Присмотревшись, я отметил про себя, что кое-где штабные данные явно устарели.
После короткой паузы в разговор вступил товарищ Хорин. Это был человек средних лет, невысокого роста, плотно сбитый, лысоватый. Коротко стриженные седые волосы оставались у него только на висках и затылке, мясистое лицо блестело в свете керосинки, а крупный, похожий на древесный нарост нос был покрыт тонкой сеткой пунцовых сосудиков. Водянистые, глубоко посаженные глаза стального оттенка смотрели недоверчиво и отстраненно, хотя рот то и дело кривила ухмылка, обнажая крупные, словно у лошади, зубы, два из которых были металлическими. Туловище замполита было плотно обтянуто кителем, казалось, портупея вот-вот лопнет от натяжения, когда он резко менял положение своего похожего на упругий бочонок корпуса. Его авторитет в дивизии считался непререкаемым, хотя многие офицеры шепотом выражали сомнения в осведомленности Хорина там, где дело касалось сугубо военных вопросов. И вот он обратился ко мне почти дружеским тоном, так, словно мы с ним были давними приятелями.
– Знаешь ли ты, Андрюша, почему мы тут все так внезапно собрались? Вон ведь, среди нас даже военный корреспондент сидит, – шутливо сказал Хорин, кивнув в сторону Когана, который слегка смутился, услышав, что его упомянул замполит.
– А дело все в том, лейтенант, что сегодня к нам из штаба армии прибыли большие гости, а точнее – гостья. Зовут ее Катя Скворцова, она снайпер-истребитель, кавалер ордена Красного Знамени и на сегодняшний день имеет лучший результат фронта по количеству уничтоженных снайперов противника. Приехала она не куда-нибудь, а именно сюда, в дивизию, потому что вот уже месяц, как в наших позициях действует опытный немецкий стрелок, специализирующийся на уничтожении командного состава. Только за последний месяц он убил шестерых офицеров, двое из которых были в звании майора, чем нанес сильный ущерб не только кадровому составу, но и политико-моральному состоянию войск. Каково это, представь, живется в третьей артиллерийской бригаде, где за месяц враг уже дважды отстреливает командиров рот, будто бы они какие-то тетерева на ветке?
В этот момент Хорин склонился ко мне и доверительно заглянул в глаза, давая понять, что это должно остаться между нами. Я, естественно, хорошо знал о немецком стрелке, который уже пару месяцев наводил страх на стоящие в городе части. Этот снайпер появлялся то здесь, то там, хирургически точными выстрелами снимал сразу по несколько человек, часто менял позиции и ни разу не был нами вычислен. Сибиряки из пятой разведроты пробовали подстеречь его на ничейной полосе, но сами попали в засаду на минном поле и полегли почти все.
– Долгое время фашист безнаказанно издевался над нами, но баста: не все коту масленица! – грозно вступил в разговор комдив Стародубцев. Хорин иронически глянул на него, сощурился и продолжал:
– Пришла управа на немецкого стрелка – Катей зовут. На завтра назначена операция по его уничтожению, и тебе, вместе с твоей группой, нужно будет оказать всемерную помощь товарищу Скворцовой. Вы поможете обнаружить гада, а уж за остальным дело не станет: она с ним быстро разберется – и не таких ссаживала. А заодно подсобите кавалеру ордена Красного Знамени установить новый рекорд фронта по числу уничтоженных снайперов противника. Сейчас у нее одинаковый результат с якутом из 12-й армии, но если завтра вы не подведете, выйдет Катенька вперед, и к следующей годовщине будет и у нас, чем похвастаться! А то ведь нынче у армии дела не очень хорошо идут – сам видишь, топчемся на месте уже который месяц. Зря только три полка положили, а выхлопа – шиш, – разоткровенничался замполит, будто я приходился ему старым другом. – В детали предстоящей операции тебя посвятит твой командир. Давай, Андрей Макарыч, объясни, что от бойцов потребуется.
Фролов посмотрел на меня тяжелым, грустным взглядом. Было видно, что в последние дни он почти не спал: щеки впали, под глазами выступили черные круги. Кадровый офицер, переживший тридцатые годы, он часто бывал жестковат с подчиненными и терпеть не мог оправданий, но в то же время был опытным специалистом разведывательно-диверсионного дела, за что его высоко ценило начальство. Служба под его руководством была не сахар, но каждый из нас точно знал, что приказ командира – это единственно верное решение.
– Значит так, Спицын, – как всегда, начал он, только почему-то голос его звучал как-то неуверенно и хрипло, а говорил он заметно быстрее, чем обычно, как будто желая поскорее высказать все, что хотел от него услышать Хорин. – Завтра пойдете втроем: ты и двое из группы, сам определишь, кто именно. С вами будет четвертый человек, одетый в форму полковника, вы при нем в качестве сопровождения. Имитируете выезд на передний край для осмотра возможного места наступления. Засветитесь, как следует: на машине подъедете к передовым позициям, немного пошумите. Действовать будете недалеко от авторемонтной базы, где недавно захлебнулось наступление четвертого полка. Там же в последний раз отметился немецкий снайпер, пустив пулю в лоб молодому артиллерийскому лейтенанту. Ваша задача – привлечь к себе внимание противника, а остальное сделает старший сержант Скворцова.
Он на секунду умолк, и я позволил себе возразить:
– Но ведь привлечь внимание – значит поймать пулю от немецкого снайпера?!
Тут снова вступил Хорин, который даже слегка привстал со своего места:
– А тут ты, лейтенант, не волнуйся, будь спокоен. Катюша его сразу же вычислит, у нее глаз орлиный, он и пикнуть не успеет, а не то что стрельнуть!
Я вопросительно посмотрел на своего командира: Фролов опустил глаза, было видно, что он все прекрасно понимает. Повисла тяжелая пауза, которую снова прервал я:
– А кто, в таком случае, будет одет в форму полковника? Кто из нас станет подсадной уткой?
– Тише, тише, Андрей. Ты, главное, успокойся, – почти зашипел покрасневший лицом Хорин. – Ты с ребятами будешь просто рядом стоять, никто вас и пальцем не тронет. А на роль полковника есть у нас человек, скажем так, осознавший всю тяжесть своих преступлений против социалистической Родины и готовый кровью искупить… Но я больше чем уверен, что до этого не дойдет.
– А кто он такой? Кто? Штрафник, уголовник? – начал заводиться я. – А если вдруг что-то пойдет не так? Что если он попробует бежать, воспользовавшись обстановкой?
– Не убежит, – оборвал меня Хорин. – А на что там тогда вы трое?
Я осекся, размышляя над услышанным.
– Не дрейфь, лейтенант, смелость города берет! А там ведь медали дадут, а тебе, глядишь, и звезда на плечи прилетит, – подбодрил замполит, заговорщицки подмигнул и рукой с пухлыми короткими пальцами похлопал меня по плечу.
Тут снова заговорил мой командир:
– С вами пойдет рядовой штрафной роты, а в прошлом – капитан бронетанковых войск РККА, кавалер ордена Ленина за бои на Халхин-Голе Александр Кривоносов. До марта месяца он командовал ротой тяжелых танков в дивизии Золотарева. Потом началась антисоветская агитация, драка с замполитом четырнадцатой роты, открытый саботаж прямых приказов командования. Под конец его рота во время неудавшейся переправы оставила противнику две боевые машины, так и не успев подорвать в них боекомплект. Это стало последней каплей, капитан был отдан под военный трибунал, разжалован и только с учетом прежних боевых заслуг избежал немедленного расстрела.
– Но коммунистическая партия от лица всего советского народа готова предоставить шанс даже оступившимся людям, признавшим всю тяжесть своей вины и готовым ради ее искупления выполнить опасное поручение командования, – на одном дыхании протянул Хорин и твердым взором уставился прямо на меня.
– Итак, вам все ясно, товарищ лейтенант? – вдруг добавил он ледяным тоном, от которого мне стало совсем не по себе.
– Так точно, товарищ Хорин! – быстро ответил я.
– Ну, вот и славно, – продолжил он гораздо мягче, возвращаясь к первоначальной панибратской манере. – Обо всем остальном подробно переговорите с товарищем Фроловым.
– А сейчас пойдем-ка вниз, – дружески замурлыкал замполит. – Познакомлю тебя с нашей Катенькой, хоть будешь знать, с какой красавицей вам вместе воевать придется.
Раздался скрежет отодвигаемых стульев, все встали со своих мест и направились к выходу. Впереди бодро вышагивал Хорин. Он как будто был очень рад, что завершилось обсуждение непосредственно военных тем.
Мы спустились на первый этаж, где в просторном помещении уже собралось человек десять офицеров. Все шумно переговаривались, делясь последними фронтовыми новостями и обсуждая скорость продвижения наших войск. Курили не выходя, и под потолком в непроветриваемой комнате повисла густая сероватая дымка.
Хорин на несколько минут исчез за высокой дверью, затем появился, ведя под руку миниатюрную молодую девушку, одетую в новенькую сержантскую форму, идеально подогнанную по фигуре. Несмотря на небольшой рост, девушка была крепкой и хорошо сложенной. На высокой груди блестели орден Красного знамени и несколько медалей. Я всмотрелся в ее лицо: румяные щеки, слегка поджатые пухлые губы, большие светло-карие глаза. В то же время невысокий лоб был прорезан двумя ранними морщинками, особенно заметными, когда она хмурилась: возможно, то был признак волевого характера. Мягкие каштановые волосы, подстриженные под каре по довоенной моде, вызывали в памяти веселую студенческую жизнь, казавшуюся теперь таким далеким прошлым.
Кашлянув в кулак, чтобы прочистить горло, Хорин торжественным голосом произнес:
– Товарищи командиры и политработники, спешу представить вам товарища Скворцову, нашу боевую подругу, геройски сражающуюся вместе с нами и взявшую на себя тяжелую ношу борьбы с опаснейшими врагами красноармейцев – гитлеровскими снайперами-убийцами!
Присутствующие дружно зааплодировали, а те, кто сидел, тут же повскакивали с мест, чтобы стоя приветствовать вошедших.
– Там, где порой не справляется даже самая мощная военная техника, в дело вступает наша Катенька! И тут уж пощады не жди! Многих отъявленных фашистских извергов уже сразила ее твердая рука, и, помяните мое слово, еще больше гадов скоро бесславно лягут в нашу землю! – почти крича скандировал Хорин. При последних словах его налившееся краской лицо озарилось довольной улыбкой, а глаза уставились на меня, насмешливо подбадривая и давая понять, к кому в первую очередь относится сказанное.
Офицеры обступили Катю, жали ей руку, отпускали всевозможные комплименты и спешили узнать ее мнение по самым разным вопросам. Она несколько смутилась от всеобщего внимания, однако отвечала четко, по-военному коротко и при этом так мило улыбалась, что настроение у всех присутствующих стало просто превосходное.
Военный корреспондент Коган настоял на том, что необходимо сделать совместный снимок для фронтовой газеты. Начались спешные приготовления. Мебель отодвинули к стене, оставив лишь несколько стульев для старших командиров и Кати, все остальные должны были стоять плотным строем позади. Я встал сбоку, рядом с Фроловым, справа от меня оказался сутулый штабист с пышными черными усами, подкрученными на дореволюционный манер. Все вытянулись, как по команде, раздался негромкий щелчок, затем еще один, после чего Коган принялся убирать свой ФЭД обратно в чехол.
Тут ко мне вразвалочку подошел наш комдив и, взяв меня за локоть, подвел к стулу, на котором сидела Катя.
– Знакомьтесь, – вполголоса представил нас друг другу Стародубцев. – Лейтенант Андрей Спицын из разведроты нашей дивизии. Завтра вам вместе предстоит выполнить ответственное задание штаба.
Екатерина пристально посмотрела на меня, протянула руку и загадочно улыбнулась. На миг мне почудилось, будто в ее глазах блеснул лукавый огонек, но стоило ей заговорить, как от него не осталось и следа.
– Здравствуйте, товарищ лейтенант. Рада знакомству и надеюсь на поддержку в завтрашнем бою, – серьезным голосом размеренно сказала она.
Я кивнул, не говоря ни слова, и хотел было отойти на шаг назад, но понял, что так и держу в своей руке ее маленькую холодную ладонь.
– Постараюсь сделать все, от меня зависящее! – быстро выговорил я и отпустил ее руку. В ответ она одарила меня еще одной снисходительной улыбкой, и я почувствовал, как у меня предательски краснеют щеки, а взгляд помимо воли уперся в мыски кирзовых сапог.
Повисла небольшая пауза, но тут к нам подошел капитан Фролов, изобразив на бескровных губах некое подобие улыбки, и произнес резким сухим голосом:
– К сожалению, вынужден прервать ваше общение, так как мне еще нужно проинструктировать лейтенанта касательно завтрашней задачи.
С этими словами, не дав толком попрощаться с собравшимися, он поманил меня за собой. Оказавшись со мной один на один в коридоре, он заговорил:
– А теперь внимательно слушай, Спицын, и помни о том, что я тебе скажу: никому ни слова. Никому! Завтра выдвинетесь на позиции к девяти утра. Новую форму получите прямо здесь, я уже дал все необходимые указания интенданту. Переночуете в хате неподалеку отсюда, затем зайдете за четвертым – он будет ждать вас в блиндаже у майора Лукина, а оттуда на машине поедете в район ремонтной стации.
– Товарищ капитан, разрешите спросить?
– Спрашивай!
– А этот четвертый, он кто такой?
– Тебе вроде уже сказали: бывший танкист, потом был разжалован и предстал перед военно-полевым судом за антисоветскую деятельность, неповиновение приказам и вредительство.
– А он знает, что его завтра ждет?
Капитан помедлил с ответом, но потом сказал, как будто злясь на что-то:
– Да, знает.
– Но если так, ведь он может нас выдать! – не унимался я.
Фролов шумно выдохнул, раздув при этом ноздри так широко, словно был он не человек, а какой-то неведомый сказочный зверь. С полминуты смотрел куда-то мимо моего лица, а потом тихо, с досадой сказал:
– Знаешь, Спицын, что главное в нашем деле? Что самое важное для работы фронтовой разведки? Нужно научиться людей читать, понимаешь? Как будто книгу, от начала до конца, а иногда и с середины… И своих и чужих нужно уметь быстро прочесть по одному взгляду, по позе, в которой ты человека видишь. А без этого в нашей работе никак нельзя.
Капитан стал говорить чуть тише:
– Я видел Кривоносова, общался с ним и смотрел личное дело: это хороший кадровый офицер, он им был и остается до сих пор, несмотря ни на что. А беда в том, что год назад, в Куйбышеве, после школы призвался его младший брат, девятнадцатилетний мальчишка. Парень молодой, совсем бестолковый, на марше во время бомбежки отбился от роты и заночевал в деревне, рассчитывая утром догнать своих. А тут как раз немецкая моторизованная дивизия пошла в контратаку, фронт был прорван, и его ушедшая вперед рота дралась в окружении. Утром, отправившись искать сослуживцев, он напоролся на отряд СМЕРШа, работавший в прифронтовой полосе, а те разбираться не стали, решили, что дезертир, уклонявшийся от боя. Ну и, недолго думая, по законам военного времени…
Фролов зашелся глухим хриплым кашлем, потом утер рот кулаком и продолжал:
– Кривоносов, как узнал, ушел в себя, совсем перестал с людьми общаться и втихую запил. Прошло почти полгода, и, как назло, новый молодой политрук на собрании комсостава возьми да и ляпни при всех про брата-предателя. Кривоносов не сдержался, кинулся душить дурака. Едва оттащили, политрук уже посинел весь, еще чуть-чуть – и насмерть бы удавил его. Потом пошло-поехало: рапорты, доносы, замечания командования, как будто только ждали повода, и он в конце концов нашелся. Месяц назад, когда мы в первый раз неудачно пошли за реку, в первом эшелоне шла его танковая рота. Рано утром они по понтонному мосту, за ночь наведенному саперами, перешли на левый берег, сразу ввязались в бой, заняли плацдарм на опушке леса и ждали пехоту. Днем немцы очухались, подтянули к фронту восьмидесятивосьмимиллиметровые зенитки и штурмовые орудия. А потом прилетели юнкерсы и разбили понтонный мост, по которому так и не успела подойти наша отставшая пехота. Капитан отбивался отчаянно, потерял в бою три машины и, не дождавшись поддержки, решил под покровом ночи вброд переправиться обратно на правый берег. Немцы, услышав шум моторов, открыли по реке шквальный огонь из зениток. Кривоносов переправлялся наугад под обстрелом врага. Две машины утонули, удалось спасти только экипаж, но пять танков капитан вывел из-под огня. Наше наступление захлебнулось, и в дивизии нужно было по-быстрому отыскать козла отпущения, чтобы на кого-то списать все ошибки. Тут уж ему припомнили прошлые дела, обвинили в том, что он самовольно оставил позиции и преднамеренно сдал врагу две единицы бронетехники. Ему грозил расстрел, но за Кривоносова вступился комдив, зная, что тот хороший офицер и во время боя сделал все, от него зависящее, чтобы спасти людей и боевые машины. Расстрел в итоге заменили штрафным батальоном, а семью сняли с продуктового довольствия и лишили всех льгот. У Кривоносова молодая жена с двумя маленькими детьми на руках, и без продуктовых карточек им сейчас будет очень тяжело. Вот он и вызвался первым во всей штрафной роте выполнить любой приказ, только чтобы с него, живого или мертвого, сняли обвинения, а семью восстановили в правах. Так что, если хочешь мое мнение: он вас не подведет, сам сделает все, что сказали. Я это у него во взгляде прочитал. У него там сейчас только жена и дети, о себе он больше не думает.