Рассказ первый
Работник ЦК
(рассказ уехавшего человека)
События эти произошли давным-давно – ещё в прошлом тысячелетии и, слава Богу, не в нашей губернии. Жил я тогда… не скажу где, но точно не здесь. Климат тоже был другой: зимой трещали морозы и бушевали метели, а летом давил зной и гремели грозы. Придёшь, бывало, с обеда в контору, обмахиваясь шляпой, а домой бредёшь по лужам, подвернув штанины, по щиколотки в воде. Такой климат мне нравился и был мне на здоровье.
Пятого июля тысяча девятьсот девяносто четвёртого года я возвращался домой с работы с моим коллегой Вольфом Никодимычем Перемёткиным, рассуждая о том, что для огородных посадок был бы очень полезен дождь. Вольф Никодимыч со мной не соглашался:
– Не дождь, а дождище! И пойми ты, пойми, – горячился он, – речь идёт не о пользе, а о спасении, да, да, спасении наших огородов, а значит, нас самих, потому что зарплату нам платить не собираются, а цены уже выросли в десять раз. Совхоз наш не сегодня, завтра окочурится, и только огород не даст нам умереть зимой с голоду!
– Да, да, ты прав, – согласился я, чтобы он успокоился. – Сегодня вечером как раз хотел с женой прополоть и окучить картошку.
– А я налажу прицеп к «жигулям» и, пока можно, украду из валков немного травы теляткам.
Небо было безоблачным, но мутноватым, дышать было нечем, и куры мои ходили по двору, выпучив глаза и разинув клювы. Нахальный соседский петух, прогнав нашего тонкошеего ушлёпка, лежал среди моих кур, закапываясь в пыль, под кустами малины. Прогнать его к чёртовой матери не было сил. Я едва дотянул до стула за кухонным столом и на вопрос жены, чем бы хотел перекусить, ответил: «Окрошки! Ничего кроме, холодной окрошки!».
Мы не успели проглотить первой ложки, как услышали глухой рокот.
– Никак гром? – не поверила жена.
– Что ты! Откуда ему взяться – солнце светит.
Через две или три ложки раздался такой удар, что мы с женой подскочили на своих стульях метра на полтора, может чуть меньше.
– Точно гром!
Мы выскочили во двор. Солнце ещё светило, но под ним мутнела ма-а-аленькая бесформенная тучка, которой не было, когда я пришёл с работы.
– Как эта малявка смогла произвести столько децибел? – сказал я насмешливо.
Тучка разозлилась и как коршун кинулась на нас из-под солнца, мгновенно закрыв его, и заслонив полнеба. Она вела себя как живая, и это было очень страшно. Вы не поверите, но я видел сам, и много осталось тому свидетелей, как она пикировала: можете даже спросить Вольфа Никодимыча, которому она оставила два шрама на лысой голове. Я с женой и примкнувший к нам кот Васька со страха порскнули в дом, но туча всё же успела влепить нам вдогонку несколько градин величиной с куриное яйцо: мне с женой по шее и спине, а Ваське по затылку. Мы быстро оправились, почесав ушибленные места, а у Васьки жена констатировала черепняк1, и до самой кончины глаза его смотрели в разные стороны, как у одного политика, не помню, из числа тогдашних депутатов или губернаторов, но конечно не моей нынешней губернии.
Что тут началось – описать совершенно невозможно. По крыше грохотало так, будто её обстреливали три тысячи крупнокалиберных пулемётов, а может и больше. Грома я не слышал, и о том, что всё-таки это гроза, мог судить лишь по вспышкам молний.
Мы прильнули к окнам нашей веранды, с ужасом наблюдая бушующую стихию. Градины прыгали по земле, по крышам, по чём попало как теннисные мячики и производили в наших душах такой ужас, что ни одному писателю на свете не описать, даже нобелевскому лауреату. Из окон пригона вылетали стёкла, с деревьев сыпались листья и ветки; в шалашике, обтянутом полиэтиленовой плёнкой, погибали купленные весной цыплята, но выйти наружу и спасти их, у нас не хватало отваги.
– Много сегодня погибнет скота и птицы, – промолвил я печально. – Возможно будут и человеческие жертвы.
Впрочем, жена меня не услышала.
В это время из комнат услышали мы ужасный звон и грохот и, вспомнив, что на свете бывают шаровые молнии, влетающие в дом через электрические розетки, бросились туда. К счастью, это всего-навсего, градом выбило из окна две шибки, в которые весело и молодо врывался свежий ветер. Боясь, что он вынесет нас вон, мы вернулись на веранду к Ваське и стали молиться, чтобы град не пробил крышу, что намного ухудшило бы наше положение. Вскоре, град стал реже, меньше диаметром, и наконец прекратился вовсе.
Но не успели мы с женой облегчённо вздохнуть, как случилось невозможное и никогда прежде мной не виданное. Только что ушедшая на север туча остановилась, развернулась и громадным «Юнкерсом» понеслась на нас с севера прямо в окна веранды. Я и жена с контуженным Васькой на руках метнулись в единственное безопасное теперь место – на кухню, где сиротливо стояли на столе две тарелки с холодной окрошкой, которую я от нервного напряжения тут же съел, под доносившийся с веранды звон стёкол.
Бомбардировка с заходом с севера, продолжалась ещё четверть часа, после чего злое облако окончательно истощилось, растаяло в небе, на которое тут же вернулось весёлое солнце, ветер утих, и о минувшем ужасе напоминали только выбитые стёкла, гуляющие по двору волны с мелко порубленной, как в окрошке, зеленой листвой, голые, словно зимой, деревья в палисаднике, резкий холодный воздух, да кучи градин повсюду.
Мы вышли из дому, чтобы оценить убытки, и увидели страшную картину. От плёнки, натянутой на шалаш для цыплят, ничего не осталось, и несчастные пернатые, уже оперившиеся, лежали мёртвые все до единого. Соседский петух, застигнутый градом под малиной, там и остался, присыпанный зеленью и крупными красными ягодами. Вокруг качались на волнах его белоснежные перья.
В воде плавало и пять шесть наших кур, не успевших спрятаться, но большая их часть осталась жива, укрывшись под крышей дровяного сарая. С ними был и мой ушлёпок-петушок. Тут познал я справедливость древней мудрости, что при повороте каравана впереди оказывается хромой верблюд. Мой Петька оказался единственным уцелевшим петухом нашей курмышки, восстановил контроль над своими курами, вдобавок возглавил два соседских куриных коллектива и разжирел так, что через год, когда пришло время его съесть, едва поместился в кастрюлю.
Наши огороды, о которых печалился Вольф Никодимыч, представляли самое жалкое зрелище. Огурцы и помидоры оказались вдавленными в грязь ледовым пестиком, от картошек торчали будылья без листьев, едва завязавшиеся вилкѝ капусты были нашинкованы тонкой соломкой.
– Мечтали о дождище? Получите и распишитесь, – сказал я.
Впрочем, жена не поняла о чём я.
Через час пастух, пригнавший домой стадо, сильно удивил нас сообщением, что на пастбище в километре от села никакого града не было, а дождь едва-едва побрызгал. Все животные остались целы, человеческих жертв тоже не было.
На другое утро – тихое, солнечное, пахнущее мокрой землёй – написал я директору совхоза заявление на отпуск и тотчас его получил.
А после обеда ко мне пришёл сосед со Школьной улицы Николай Павлович по фамилии Дзюба.
– Послушай, сосед, – сказал он, – купи у меня шифер: твой, я смотрю, весь побит.
Николай Павлович в молодые годы окончил техникум и работал прорабом или начальником участка на известном всему миру строительстве. Но однажды он подписал документы, по которым из рук государства ускользнули большие суммы, и едва отделался условным сроком, только потому, что из этих сумм ему не досталось ни копейки. После этого он вернулся в родной совхоз, поклявшись никогда не работать там, где надо что-то подписывать. Его взяли на работу в ЦК, и он так и представлялся незнакомым людям:
– Николай Павлович Дзюба – работник ЦК.
К работнику ЦК уважение было конечно больше, чем к скотнику или трактористу – ему наливали первому.
Зимой Николай Павлович топил в ЦК котлы, в мае уходил в отпуск, летом готовил оборудование к новому отопительному сезону, и круглый год предавался данной ему от природы любви к крепким напиткам. Читатели конечно догадались, что ЦК – это центральная котельная, и находилась она не в Москве, а за нашими огородами.
Правда, в том году, когда случилось памятное градобитие, герой наш уже три года был на пенсии, но продолжал выпивать, вследствие чего был худ и донашивал спецодежду, выданную ему ещё Советской властью. Кроме того, у него было плохое зрение, и он носил очки с толстыми стёклами.
Итак, представляете себе его портрет? – Чуть выше среднего роста, худой, в очках, в фуражке и рабочей одежде кочегара.
Предложение купить у него шифер показалось мне странным, и я поинтересовался откуда он у него.
– Как откуда? – с крыши снял.
– С какой крыши?
– Как с какой? – он очень удивился моему глупому вопросу. – Со своей, конечно.
– Битый что ли?
– Ничуть не битый. Целёхонький.
– Зачем же ты его снял?
– Да так… Дай, думаю, сниму. Может понадобиться кому.
– Ну а сам-то как без крыши?
– Проживу. У меня под шифером кровельная жесть. Старинная, того ещё качества.
– Так всё равно протекать будет. Ты ж её гвоздями пробил, когда шифер стелил.
– Ну если и протечёт, так чуть-чуть на веранде. Потерпим!
– Вот это ты даёшь! Всё видел, но чтобы человек продавал свою крышу…!
– Люди разные: один нефть продаёт, другой страну, а я всего лишь крышу…
– Да ты ещё и философ!
– Не глупее тебя, небось. У меня техникум.
– Знаю, что не глупее, потому и интересуюсь: зачем неглупый человек продаёт крышу с собственного дома.
– Тебе помочь хочу. Шёл мимо. Смотрю, у тебя с южной стороны шифер побит, а у меня скат на северную сторону тополями закрытый. Почему хорошему человеку не помочь?
– Да ладно тебе! Полно врать!
– А если знаешь, чего спрашиваешь… Скажи просто: да или нет?
– И за сколько продаёшь?
– Сколько дашь, за столько и продам. Только водкой или самогонкой!
– За литр водки пять листов. Пойдёт?
– Полтора хоть дай.
– Да я нисколько не дам, просто интересуюсь, почём люди крыши продают.
– Издеваешься? А вопрос не простой. Оох, не простой! Вот сенажные башни стоят. Я хоть и пьющий, но знаю, что они полмиллиона стоят на те ещё деньги, на советские. Так? Ты бухгалтер, скажи: так или не так?
– Допустим, так.
– Зачем они нужны? Директор как их построил, так они и стоят без дела. Электродный завод построил! Зачем? Вон он стоит: окна вчера из него повышибало. Дурак он, директор? Да нет, не дурак. Просто у него нормативы! Получил совхоз миллион прибыли: двести тысяч отдал на расширение производства, сто тысяч на соцкультбыт, ещё там на что-то. А если нам не надо нового производства, новой техники, пятого, десятого? Но на другое пустить нельзя – государство заберёт. Почему нельзя? Никто не знает: нельзя и всё. А если бы он эти миллионы зарплатой нам выдал?! Получали бы мы по пятьсот рублей в месяц. Я бы дом построил – кирпичный, с высокой крышей. И другие бы построили, и были бы здесь одни каменные дома, рядом гараж, в нём автомобиль… Мы б за такую Советскую власть зубами пошли драться. А что имеем? – Как жили в домах, что целинники построили, так и живём: они уже развалюхами стали. Получишь сто двадцать рублей: что купить? На дом не хватает, на автомобиль не хватает, шубу бабке – не хватает, а на водку – в самый раз. Хочешь, не хочешь – купишь её и нажрёшься, как свинья. А потом и привыкнешь: «раз свеча, два свеча, а там и сума на плеча», – как говорила моя бабушка. Так за что драться: за башни? За электродный завод? На хрена они мне нужны!
– Не пойму только какая такая глубокая связь между башнями и твоей крышей.
– А такая, что я алкаш, а алкашом меня сделало государство. Я тебе крышу продаю, оттого что корёжит меня и позарез надо выпить – понял?
– Государство тебя алкашом сделало! Почему меня не сделало?
– Потому что ты – это ты, а я – это я. Так не купишь шифер?
– Не куплю.
– Таа-ак… – он помолчал, обдумывая сложившуюся ситуацию. – А выпить-то мне сегодня обязательно надо… Пойду к кому-нибудь другому: всё равно найдётся, кто купит.
Прошло не так уж много времени – только-только закончился рабочий день – и к дому Дзюбы подъехали белые «жигули» с разбитым ветровым стеклом и с прицепом. Это была машина Вольфа Никодимыча. Из неё вылезли хозяин и Николай Павлович, зажимавший горлышки трёх бутылок, заткнутых бумажными пробками.
Я вышел за калитку, чтобы поздороваться с коллегой.
– Поехал, понимаешь, вчера за травой, только выгнал машину из гаража и началось… Такие страсти! Ведь туча прямо на меня! Ну сам видишь, – он дотронулся до двух пластырных крестиков на лысине. – Беда, беда… И огороду конец… Что кушать будем – ума не приложу. Голод, голод грозит.
– Так ты что приехал-то? Неужели за шифером?
– А! Так он и тебе предлагает? У него так много шифера?
– Да нет. Я-то отказался. А ты, значит, решил взять? А хорошо ли это, мой друг?
– А, а, а…, – начал заикаться Никодимыч, – а что плохого? Мне предлагают, я, понимаешь, беру. Не краду, не граблю, он сам даёт. Нет, ты прикинь: стекло разбито, надо покупать, а оно, знаешь, сколько стоит? Крыша негодная, шифер дорогой. Дождь пойдёт – потолок обвалится, надо будет ремонт делать. А денег совсем нет. Как быть? Положение безвыходное. Да, безвыходное, безвыходное положение. Надо спешить, спешить, спешить!
И Перемёткин юркнул в калитку Николая Павловича. Я пошёл домой, а когда повернулся, увидел, как Вольф Никодимыч с Дзюбой рысью несут к прицепу сложенные стопкой листы шифера, а за ними с руганью бежит Дзюбиха – жена Николая Павловича:
– Ирод, алкоголик чокнутый! Что же ты делаешь! Убирайся к чёрту! Чтобы духу твоего не было! Зачем ты мне такой нужен! Всё ведь пропил! Ой, люди! Ну вы посмотрите, что он делает! Пропивашка проклятый!
Я не стал смотреть конец этой драмы, а пошёл делать свои дела. Немного денег у меня было, совместно с соседом Иваном Ивановичем и его молодым сыном Антоном, с которыми я жил в двухквартирном доме через стенку, мы купили шифер, стекло, и в следующие два дня залатали нашу общую крышу и застеклили разбитые окна, слушая рыдания гармошки и надрывную песнь Николая Павловича: