Невразумительные годы

Растоптал невразумительные годы,

Разжевал невыносимые слова.

Анатолий Соколов

ЭКСТРАСЕНС

1. Соседство с экстрасенсом

По нашей улице с запада на восток в низких зелёных берегах течёт светло-серая речка асфальта. Вскоре она поворачивает на север и через километр впадает в широкий свинцовый поток трассы, несущийся в Город.

Июль двухтысячного года. Семь часов утра. В воздухе ещё держатся остатки ночной прохлады, но день обещает быть жарким – как и предыдущие, которым уже потерян счёт.

Сосед напротив, Иван Иванович Чебак, выгнал из гаража свой «москвич» с прицепом: хочет успеть до жары накосить травы телятам. Иван Иванович высок, толст, и чуб его вечно торчит дыбом: «Как у бешенного на хате», – говорит его жена Таисия Пантелеевна – Таська или просто Чебачиха.

Чебаки одни из немногих, кто не извели коров, и даже увеличили своё стадо. Встают соседи рано. Хозяин уже отогнал на пастбище четыре коровы, тёлку и двух быков. Сейчас он несёт и устраивает в прицепе косу и грабли. Взмахом руки здоровается со мной через дорогу.

Таисия Пантелеевна выходит со двора на тонких ножках: в руке сумка с большой баклагой воды: муж её, когда работает, пьёт как конь.

– Всё заперла? – спрашивает Иван Иванович.

Положительный ответ – сигнал к отправлению. Поехали.

Мои соседи через стенку тоже давно встали. Хозяйка Надежда Васильевна Черемшанова с дочерью Светланой снуют между домом и летней кухней то со сковородкой, то с чашками, накрытыми полотенцем, то с кофейником. Струящийся с их двора воздух пахнет жаренным мясом и – сногсшибательно – настоящим, а не растворимым, кофе.

Стараются соседки не для себя – для своего квартиранта. Зовут его Павел Иванович Терёшкин. Он не простой человек: без мяса не завтракает и не обедает. И кофе требует варить себе не на водопроводной, а на колодезной воде. Ему надо успеть как следует поесть: рабочий день у него с восьми, не то что у нас – отпускников, совершенно свободных до августовских педагогических совещаний.

Пойду и я завтракать.

Не успели мы с женой допить чай, а уже проснулся телефон.

– Начина-аа-ается! – протянул я с досадой, и пошёл в комнату. – Слушаю.

– Скажите пожалуйста, Павел Иванович принимает?

– Да, да, принимает.

– Извините, что побеспокоила. Мне Надежда Васильевна дала ваш телефон. Мы живём далеко. Вдруг он сегодня не работает, а мы приедем. Только бензин и время потратим.

– Я понимаю. До свидания! – сказал я дружелюбно в трубку, а положив её, добавил со злостью. – Какого чёрта она даёт всем наш номер!? Что мы – справочное бюро или дети на побегушках?

Напротив нашего окна незнакомый мужичок привязывал к забору гнедую лошадку и при этом старался рассмотреть нас сквозь тюлевые шторы. Я поспешил выйти, и вовремя: незнакомец уже открывал калитку:

– Здорóво, добрый человек! – сказал он, приподняв фуражку. – Электросенс здесь принимает?

– Нет, вам туда, к соседям.

– А? У соседей, значит, принимает? Ну пойдём к соседям. Слышишь, бабка? К соседям надо идтить. Давай слезай, поплетёмся потихоньку.

Мужичок был невысок ростом; коричневое лицо, выдубленое сибирскими морозами, ветрами и солнцем, всё в глубоких морщинах; на правой щеке у уха след от ожога. Чёрная рубашка – чтобы не очень бросался в глаза грязный воротничок, пыльные брюки, стоптанные ботинки, наверняка купленные ещё при Советской власти; фуражка – и того старее – такие давно не носят. Сразу видно: жизнь его потёрла жёстко.

Он помог слезть с телеги женщине лет шестидесяти, исхудавшей, с обвисшей на шее и руках желтоватой кожей. На ней было далеко не новое ситцевое платье в полоску, с короткими рукавами; голова повязана белым платочком, тонкие ноги обуты в галоши. На лице читалось страдание. Она перевалилась, охнув, через грядку телеги, и вцепилась в подставленное мужем плечо.

– Палочку возьмёшь? – спросил он.

– Да что ж я к чужим людям с палкой запруся?

– Ничего, потерпят. Ты делай, как тебе лучше.

– Не… Я уж так.

Она пошла, при каждом шаге охая и заваливаясь на правую сторону, с которой её придерживал муж.

Я поспешил вперёд, открыл и подержал калитку, которая у Черемшановых на лёгкой пружине, чтобы закрывалась, но не хлопала. К дому вела дорожка, выложенная плиткой; справа за забором – садик с ранетками, черёмухой, вишней, малиной и смородиной, дальше, параллельно дому, летняя кухня, через стенку с моей; за ней в дальнем углу стояла «тойота», на которой приехал экстрасенс.

Во дворе никого не было. Когда мы подошли к высокому крыльцу, я подставил болящей плечо, она обхватила мою шею, и мы с мужичком подняли её по ступенькам и ввели в широкие светлые сени.

В сенях на диване за столиком сидела Светка – восемнадцатилетняя девица, крашенная в блондинку, с серьгами в ушах, тупая, как пень, хоть и дочь учительницы. Глядясь в зеркальце, она подмазывала ресницы. Губы и ногти успела покрасить до нас.

Перед ней лежала общая тетрадь и шариковая авторучка.

– Вы записаны? – спросила она, не ответив на наши приветствия, и будто не узнавая меня – своего учителя и соседа.

– Не, мы у первый раз, – сказала женщина.

– Что так рано? Нет ещё приёма. Ладно, пойду спрошу у Павла Ивановича. – Светка пошла в дом, оставив нас стоять.

– Он вас примет, – сказала она, вернувшись. – Как ваша фамилия?

– Лыкова Евдокия Сергеевна, – ответил за жену мужичок.

Светка записала.

– Приём стоит пятьдесят рублей. Платите.

– Кому?

– Конечно мне, кому ж ещё?

Лыков достал из кармана кошелёк, такой же потёртый как он сам, вынул три смятые десятки и, покопавшись и близоруко щурясь, четыре пятирублёвые монеты.

– Проходите, – сказала Светка женщине, – а вы подождите во дворе.

Мы вышли.

– Важная секлетарша у электросенса, – сказал мужичок.

Я вовремя заметил у дверей летней кухни Надежду Васильевну и ничего ему не ответил.

А мог бы сказать, что выпускной экзамен по математике важная секретарша провалила, но мы поставили ей даже не тройку, а четвёрку, как дочке коллеги. И в то время, как умники и умницы нашей сельской школы с опухшими головами и страхом в сердце готовятся к вступительным экзаменам в вузы, Светка уже зарабатывает приличные деньги, и плевать ей на институт – надо будет, диплом она купит.

– Что с женой-то? – спросил я, садясь с Лыковым на крылечко.

– Да плохи дела… Прошлым летом захворала. Управились маленько с делами: картошку убрали, сено заготовили – повёз её в районную больницу. Дали направление в Город. Поехали после нового года, а мне говорят: ты чего, дед, раньше-то думал? Теперь поздно». А на днях узнала жена про электросенса. «Давай, – говорит, – поедем. Умирать-то страшно. Белый свет ненаглядный. Авось поможет». Да куда там – поможет. Но испыток не убыток. Сосед недавно «запорожец» разбил, так я у него колёса выпросил, присобачил к телеге, чтоб не трясло, да двинули спозаранку. Люди-то говорят, очередь больно большая, надо пораньше занять.

– А вы откуда?

– С четвёртого отделения.

– Погодите. Лыковы… Лыковы… Лет пятнадцать назад был пожар на ферме. О вас в районке писали… Как вы скот спасали…

– Было дело.

Я смотрю на его обожжённую щёку, и вспоминаю Василя Павловича Черемшанова – отца Надежды Васильевны. Он был танкистом, воевал на Курской дуге, и у него щека была обожжена так же, как у Лыкова. Мой отец был с ним очень дружен: Василий Павлович работал в совхозе парторгом, а мой отец заведующим мастерской.

– Работаете? – спросил я Лыкова.

– Работал бы, да негде. Ферму закрыли, скот порезали. Мы все там раньше работали. Бабка-то уже на пенсии, а мне ещё пять месяцев.

– И какая у неё пенсия?

– Да никакая! Пятьсот рублей. И мне не больше светит. Вот так-то. Заработали! Жили, жили – не нажилѝсь, а прожилѝсь. Да это ничего. Одному остаться – вот это страшно! Баба как-то лучше к этому приспособлена – одной жить.

– А близких никого нет?

– Дочка была. Хорошенькая такая, беленькая, ласковая. Ниночкой звали. Померла от белокровия. Сильно мучилась. Всё спрашивала: «Папка, почему мне такая доля? Сильно жить хочется». Двадцать лет всего и пожила.

– А что ж я не помню? Нина Лыкова? Нет, не помню.

– Да откуда ж тебе, добрый человек, помнить? Она не здесь, а в нашей восьмилетке училась и помладше тебя была. Она с пятьдесят восьмого года.

– Да, я в то время в институте учился.

– Ну вот и оставила нас с бабкой одних. Только и делаем, что её вспоминаем… А вдруг всё-таки поможет электросенс? Ведь многим помогает. Не знаю, правда или врут, но говорят, будто он человека насквозь видит. Сразу упрётся взглядом, где рак, да так и сверлит его. Сверлит, сверлит, пока весь не высверлит. А потом говорит: «Всё! Вы здоровы и будете жить до глубокой старости!». Хорошо, если так. Я б вперёд бабки помер – и не о чём печалиться. Как думаешь? Можно надеяться?

– Надеяться нужно всегда. Бывают очень даже счастливые случаи.

Я, конечно, ни в каких экстрасенсов не верил и крепко подозревал, что Павел Иванович изрядный прохвост, но вслух разоблачать его считал для себя невозможным. Никто не знает какую роль играют надежда и вера. Зачем же отнимать их у больного человека?

По асфальтовой речке, между тем, приплыл знатный челнок – тёмно-зелёный красавец с четырьмя кольцами на решётке радиатора.

Затормозил в десяти сантиметрах от ограды черемшановского двора. Глухой, едва слышный рокоток двигателя смолк, настала тишина.

Мы с мужичком уставились на произведение немецкого автопрома, вытянув шеи. Внутри долго возились, наконец дверцы распахнулись: из одной вылез важный господин лет пятидесяти, в дорогом сером костюме нараспашку, из другой высокая брюнетка не более тридцати пяти лет от роду, одетая по-городскому, со всякими побрякушками и посверкушками в ушах, на шее и на пальцах. Господин нёс пакет, из которого на белый свет высунулось бутылочное горлышко, обёрнутое в фольгу. Господа не удостоили нас не только приветствием, но даже взглядом, тем более, что им навстречу с присущей ей резвостью уже спешила Надежда Васильевна.

– Мы приехали из Города, – сообщил важный господин. – Слышали, то что здесь ясновидящий принимает. Хотим узнать, будет ли счастливым наш брак с Ириной Николаевной, ну и так, кое-что по бизнесу.

По их виду Надежда Васильевна сразу определила, что приехавшие – это люди, которые не сидят в очередях, а проходят сразу:

– Да, да, конечно. Сюда, пожалуйста.

Мы с Лыковым, чудной силой сметённые с их пути, смотрели, как важная пара поднималась в дом.

– А как же бабка? – спросил растерявшийся Лыков.

Но Евдокия Сергеевна уже стояла на крылечке. Я и мужичок кинулись ей навстречу и повели со двора.

– Ну что? – спросил Лыков, едва мы оказались за калиткой.

– Сказал, чтоб завтра опять приехали – вечером, у пять часов. Говорит: «Вылечу вас. Поживёте». Сейчас велел десять раз приехать, а осенью – на проверку.

– И как себя чувствуешь?

– Ой хорошо! Как начал махать надо мной руками, так важно стало. Прямо восторг в горле. И вроде полегчало.

– Ну дай бог, дай бог! Поживём с тобой ещё! Я же, бабка, без тебя быстро сковырнусь. Живи уж! Ты ведь…

Он запнулся, махнул рукой и уселся на телегу впереди своей «бабки».

– Ну до свиданья, добрый человек. Храни бог!

И обутые в резину колёса зашуршали по траве к дороге.

На синих «жигулях» приехал Лёва – племянник Надежды Васильевны, которого все звали Лёвчик. Ему было двадцать три года, и он на полную катушку пользовался наступившей свободой. Ни единой минуты не работал, а учиться просто не способен, да и зачем – работать ведь не собирался.

– Лёвчик, – крикнула из летней кухни Надежда Васильевна, – сгоняй к колодцу за водой.

– Срочно что ли?

– Конечно срочно! Обед буду готовить. Павлу Ивановичу надо только из колодезной воды. В трубах-то ржавая.

– Подожди, успеется!

– Не «успеется», а марш сейчас!

– Тёть, на пиво-то хоть дай.

– Воду привезёшь, – дам.

– Ну давай бỳтыли! – Лёвчик сделал ударение на первом слоге.

Поехал. Скользкий тип. Не работает, а разъезжает на автомобиле, и пьян почти каждый день. Одним пьянство в убыток, а Лёвчику в прибыль.

Ещё год назад никакой машины у него не было, да и откуда ей взяться, когда он вырос без отца, а мать – простая школьная техничка.

Зато был у Лёвчика закадычный друг, беззаветный пьяница Серёжа Коробкин. Жил он в соседнем Степном совхозе – двадцать пять километров от нас. Родители у Серёжи неисправимые трудоголики, и всего у них много, и всё для него: на, Серёжа, тёлочку, на, Серёжа, десять ульев, держи пасеку и живи кум королю, а чтоб на пасеку ездить: вот тебе «жигули» почти новые.

Но всем удовольствиям жизни Серёжа предпочитал водку. Выпив её в изрядном количестве, обычно пришибленный Серёжа переходил в новое качество. Хотелось тогда его душе развернуться, явить широту необыкновенную, бескорыстие неслыханное. Собрался вокруг него тесный круг ушлых товарищей, которые несколько месяцев разгульно жили за счёт Серёжиных родителей, чьи улья и тёлочки в конце концов превратились в пустые бутылочки.

И наступил день, когда пьяный Лёвчик подсунул пьяному Серёже бумаги, которые тот подписал не читая, и по которым потом вышло, что Серёжа продал Лёвчику свои «жигули» за одну тысячу деноминированных рублей.

Родители Серёжи устроили скандал, но утёрлись, так как их великовозрастный сынок, верный духу товарищества, настоял, что продал автомобиль вольной волею, находясь в здравом уме и твёрдой памяти.

2. Подслушанный разговор

Через час вся поляна перед Черемшановским и соседними дворами была заставлена машинами. И каких только не было: от наших «запорожцев», «москвичей» и «жигулей» до недавно появившихся «тойот» и «мерседесов». Рядом с ними парковались старинные мотоциклы ИЖ и «Уралы», их усталые водители стаскивали шлемы и помогали выбраться из колясок кряхтящим и охающим пассажирам и пассажиркам.

Приём у экстрасенса продолжался не больше десяти минут, но поток страждущих не иссякал с утра до позднего вечера. Обычно, Павел Иванович назначал каждому по десять сеансов. Секретарша Светка назначала посетителям время и аккуратно записывала его в свою тетрадку. Кроме того, многие являлись без предварительной записи и ждали приёма в порядке живой очереди. Приезжали заранее, чтобы не опоздать из-за непредвиденной задержки, так как советские машины и мотоциклы, на которых передвигался тогда сельский люд, порядком поизносились и отказывали в самый неподходящий момент.

Поэтому вокруг нашего дома каждый день собиралось множество народа. Пациенты Павла Ивановича, в большинстве женщины, ждали во дворе Черемшановых, сидя на ступенях крыльца, как на трибунах стадиона; на любезно вынесенных Надеждой Васильевной скамейках в тени дома, а доставившие их водители томились за оградой: кто за рулём, кто, прислонившись к капоту, кто, расхаживая вокруг машин, разговаривая между собой.

Нам, соседям, это страшно не нравилось, потому что в лучшее время года, коим является в Сибири лето, не знали мы ни единого дня покоя.

Представьте, что против вашего окна останавливается автомобиль, и чужой человек часами глазеет в ваше окно. Моя жена несколько раз прогоняла таких автомобилистов, но куда им было деваться! Они переезжали на другую сторону улицы, и оказывались под окнами дома Чебаков, откуда их гнала уже Чебачиха, то есть Таисия Пантелеевна.

В час дня у Павла Ивановича наступал обед. Посетителей, судорожно глотавших слюнки от вкусных мясных запахов, выпроваживали со двора, и они сидели по своим транспортным средствам, пока экстрасенс с хозяевами дома опустошали богато накрытый стол.

После обеда Павел Иванович выходил погулять по двору и покурить. Он был высок ростом, даже очень, и, несмотря на прекрасный аппетит и большое количество поглощаемой пищи, о чём с гордостью говорила Надежда Васильевна, не был толст. Волосы имел белёсые, коротко стриженные, лоб низкий, а скулы сильно выдавались вперёд, и, когда он выпивал, на них выступали красные пятна.

Однажды ему потребовалось позвонить по телефону, и он прислал Надежду Васильевну спросить разрешения на звонок. Конечно, мы разрешили.

Павел Иванович прошёл мимо нас с женой, едва кивнув. Я вышел из дому, чтобы не стеснять его, жена удалилась в сени, чтобы не подслушивать, но краем глаза смотрела из сеней в комнату через внутреннее окно. Закончив разговор, экстрасенс достал двадцать рублей и небрежно кинул на телефон.

– Замашки как у мелкого купчика! – возмущалась жена. – Откуда такие взялись?!

Я проводил Лыковых, поболтал с бывшим односельчанином, а ныне начальником управления сельского хозяйства Крутояровым, привезшим заболевшую жену Надежду Акимовну – в прошлом работницу райкома, ещё недавно курировавшую всё районное образование, и вернулся в дом. Было без малого половина девятого.

– Ну что, пойдём окучивать картошку, пока жара не наступила? – спросила жена.

– Поплетёмся уж, Марковна.

– Доколе ж нам пластаться на огородах? – подхватила она.

– До самыя смерти, Марковна, до самыя смерти¹.

– Ну тогда побредём.

То были последние годы тех сказочных времён, ныне уже забытых, когда Сибирь ещё не оккупировали полчища колорадского жука, и мы, не ведая своего счастья, только лишь выпалывали сорную траву и подгребали к кустам землю, а не обирали с листьев это мерзкое творение американской природы.

На огороде Черемшановых окучивали картошку Володя и Вера Волковы. У них какое-то генетическое заболевание, но они не брат с сестрой, а муж с женой – нашли как-то друг друга. Надежда Васильевна уже несколько лет нанимала их сажать, полоть, окучивать и копать картошку, впрочем, на другие работы тоже. За работу кормила их и давала какого-нибудь ненужного прошлогоднего сала – они и рады. Слава богу, отец её этого не видит – он умер в начале перестройки.

– Пётр Петрович! – крикнула мне Вера. – Вчера Славка приезжал. Привёз три булки хлеба, яблок и бананов, а ещё две майки для Володи.

Славка её брат и мой одноклассник. Она сообщает мне о каждом его приезде, для неё это праздник.

– Молодец, Славка, не забывает вас, – крикнула в ответ жена.

– Пётр Петрович, продолжила Вера, – ты с пятьдесят шестого года, наш Славка тоже с пятьдесят шестого, и Надежда Васильевна с пятьдесят шестого. Вы в одном классе учились. У Надежды Васильевны дочь Светка, у тебя с Анной Марковной две дочки, они в Городе учатся, у Славки два сына, уже взрослые. А я с сорок седьмого года. Но нам с Володей детей иметь нельзя – мы инвалиды.

Вера помнила всё. Если услышит, когда у кого день рождения – запомнит железно и, встретив в соответствующий день именинника, обязательно поздравит.

Дальше работали молча.

– Что ты так долго у Черемшановых делал? – спросила жена, когда мы первый раз остановились попить водички.

– Разговорился с одним мужичком. А потом с ним вместе драпали от одного важного господина.

– Это как?

– Мы на крылечке сидели. А тут приехал к «электросенсу» (мне понравилось название, данное Павлу Ивановичу Лыковым) господин со своей подругой. У господина интеллект ноль – из поколения «то что», но презренья к окружающим – без меры. Двинулся он на нас, как на пустое место – затопчет. Так, ты бы видела, как я от него порскнул. Слава богу, в пояс не поклонился. Вот это-то откуда? Сробел перед новым хозяином, как солдат Иван Шадрин² перед генералом. Напрасно Чехов время терял, учил меня выдавливать раба. Или как там у Шолохова в «Поднятой целине»: «Народ-то гордость свою из сундуков вынул». Но как быстро обратно спрятал!

– А Крутояров что приезжал? – спросила жена.

– Надьку свою привёз. Надежду Акимовну. Что-то у неё… не того. Что именно не говорит, но видно, что оба ужасно боятся.

– Помню, как она справляла с нас план по атеистическому воспитанию. А сейчас каждое воскресенье в церковь ездит.

– Так поедешь, коль смерть в лицо смотрит. Как-то мы себя поведём? Сумеем ли спокойно и радостно пойти ей навстречу?³

Домой с огорода мы вернулись перед обедом, когда жара стала невыносимой. Чебаки уже копошились у себя во дворе, сгружая и расстилая траву для просушки. Вера с Володей сидели на скамейке перед оградой Черемшановых, ожидая, когда им вынесут поесть – в дом за хозяйский стол их, конечно, не позовут. Да и котлетами, которыми так славно пахнет из летней кухни, вряд ли накормят.

А у нас в холодильнике окрошка – самая летняя еда.

Когда жара спала, мы снова вышли в огород, и уже поздним вечером всё же допололи картошку. Я пошёл в летнюю кухню поставить на газ чайник. Наши с Черемшановыми летние кухни разделяет тонкая стенка, их в шестидесятые годы наши отцы вместе строили.

Уже начало темнеть, и приём у Павла Ивановича закончился.

– Надежда Васильевна, – услышал я его голос, – вот вам три тысячи за постой и дочке две тысячи за работу⁴.

– Спасибо, Павел Иванович. Спасибо большое!

– Ещё семьсот рублей на питание.

– Может что-нибудь особенное хотите?

– Не надо. Вообще, коньячку я бы сейчас выпил.

– У меня есть бутылочка: три дня назад покупала.

– Лёвчик был?

– Утром. А потом слинял куда-то. Больше не появлялся.

– Новенького ничего нет?

– Какая-то Кирьякова приедет к вам из Степного совхоза. У неё сын в Городе, в милиции работает. Сын единственный, двадцать три года. Растила без отца. Любит его до безумия. В школе всегда учился отлично. В прошлом году окончил Высшую школу милиции в Омске. Лейтенант. А теперь его посылают в командировку в Чечню. Она сбрендила от страха, что его там убьют. Хочет, чтобы вы ей предсказали: вернётся он назад или нет. Говорит: «Если Павел Иванович скажет, что Алёшу убьют, я его не пущу! Под колёса лягу, а не дам увезти!». Это мне Лёвчик сообщил, а ему Серёжка Коробкин. Сына её зовут Алексей. Росту он невысокого, на левой руке шрам – на Гусинобродке бандит прострелил минувшей зимой. Мать чуть с ума не сошла, когда узнала. У парня есть невеста, звать Настей. Она тоже из Степного совхоза, учится в сельхозинституте на бухгалтера. Оканчивает в будущем году, тогда и хотят свадьбу сыграть. Сама Кирьякова работает в администрации райцентра главным бухгалтером и каждый день ездит в Озёрск из Степного совхоза на рейсовом автобусе.

– Это далеко? – спросил Павел Иванович.

– Четыре километра.

– Известно, кто отец Алексея?

– Нет, я спрашивала Лёвчика, говорит, что Серёжка так и не узнал. Скрытная эта Кирьякова. Но один его одноклассник вспомнил, что вроде отчество у Алексея – Григорьевич. Но это неточно.

– Ещё что есть?

– Алексей мотоциклами увлекается. Она сама не ест не пьёт, годами в одном и том же ходит, но купила ему на окончание института очень дорогой японский мотоцикл. Марка «Ямаха». Стоит пока у неё в гараже.

– Кирьякову как звать?

– Ольга Олеговна.

– Добре, я запомнил.