Нельзя зачеркивать прошлое оттого,
что настоящее на него непохоже.
Голда Меир
Предисловие
Как стать знаменитым
Кто-то живет большой птицей – пеликаном, аистом, журавлем. В стройном ряду таких же он летит высоко, далеко и, что важнее всего, – целеустремленно. У него одна прямая дорога, без отклонений, разветвлений, завихрений.
С таким свойством человек становится академиком, генералом, директором или … президентом.
Цельность – одна из главных черт характера, необходимых для достижения успеха в публичномпризнании.
Но вот я свою жизнь прожил мелкой птичкой – суетливым воробьишкой. Летал туда-сюда, сюда-туда, прыгал с одной ветки на другую, беспрерывно порхал и никакой определенной цели не достиг.
Пробравшись в науку, я поначалу серьезно приник к теории фильтрационных расчетов и даже удостоился публикации важной статьи в престижном академическом журнале «Прикладная математика и техническая физика».
Но вскоре дифференциальные уравнения мне надоели, и я в переносном и буквальном смысле приземлился – запал на подземный проходческий «крот». Погнался за авторскими свидетельствами на изобретения, медалями ВДНХ, премиями и прочей приятной мишурой. Но со временем те железки мне тоже надоели, и я увлекся другим делом – проблемой спасения прибрежных городов от подтопления.
Одновременно с этим я постоянно отвлекался и еще на что-нибудь: то на метод «тяжелой жидкости», то на конструирование подземной плотины.
Такой же чехардой отмечено и второе дело моей жизни – сочинительство. Будучи кандидатом наук и старшим научным сотрудником, я, естественно, сначала прильнул к науч-попу. Стал регулярно печататься в «Технике молодежи», «Науке и жизнь», «Знании сила» и других подобных журналах. Потом разразился двумя научно-популярными книгами, одна из которых выдержала 7 изданий, в том числе заграницей на нескольких европейских языках. Казалось бы, вот прямая дорожка к цели, зачем с нее сходить.
Однако сошел, ударился в фантастику, потом в беллетристику и, наконец, накатал две большие мемуарные саги. И все эти мои затеи густо перемежались журналистикой – за 22 года эмиграции я опубликовал более 250 статей, эссе, репортажей.
Но и тут не сподобился писать о чем-то одном, определенном. Всякий раз сворачивал с одной темы на другую – то писал о проблеме «отцов и детей», то о «глобальном потеплении» или «здоровье здравоохранения», а то еще о чем-нибудь новом.
Конечно, бить в одну точку правильно, но недостаточно. Нужно иметь еще и важнейшее качество – талант (способности) к тому или иному делу. Это, мне кажется, настолько понятным, что особых разъяснений и не требует. Приведу лишь пару примеров.
В нашем ПНИИИС’е работал этакий целевик, который всю свою жизнь посвятил одному единственному делу – рессорной приставке, уменьшающей вредную вибрацию при работе с отбойными молотками и перфораторами. Какой результат? Почти нулевой – лишь несколько Удостоверений на рационализаторские предложения. И больше ничего. А все потому что этот упертый чудик был безнадежным бездарем.
А по настоящему одаренные люди мне встречались неоднократно. Например, был у меня аспирант Н.Фаерман, с которым мы разрабатывали открылки для того самого подземного «крота», чтобы он мог проходить слабые грунты, плывуны. И каждый раз я поражался, как легко и непринужденно рождались у него в голове удачные и изящные конструкторские идеи. Он буквально ими фонтанировал, тогда, как мне, ничего не удавалось придумать без усиленного напряжения всех своих худосочных мозгов.
Но таланта тоже мало. Для того, чтобы быть знаменитым, надо этого очень хотеть. Честолюбие, тщеславие – главный локомотив движения к успеху. Я часто встречал незаурядных и одержимых своим делом людей, которые вовсе не искали признания, известности, славы.
Тот же Натан Фаерман, хотя и поступил ко мне в заочную аспирантуру, но никакой диссертации не написал и кандидатом не стал. Впрочем и служебной карьеры не сделал, до самой пенсии оставаясь простым старшим инженером.
Знал я и незаурядных создателей прекрасных стихов и рассказов, вовсе не стремившихся их сделать достоянием чьих-либо глаз. Они допускались лишь ушам друзей и близких. Еще лет пятнадцать назад эти таланты писали, как говорят, «в стол», и редко кому-либо показывали свои творения.
Теперь, слава Богу, появился Интернет, куда можно запросто помещать любые тексты. Естественно, что в большинстве своем это – бездарная графоманщина.
Однако те предыдущие составляющие успеха остаются невостребованными, если нет главного – предприимчивости. Без способности привлекать к себе внимание, преодолевать трудности бытия, пробиваться сквозь толпу конкурентов-соперников обычно цель не достигается. Обязательно нужна многосторонняя настырная агрессивная реклама. Всесторонняя раскрутка достижений, даже если они и не очень значительны, – путь к известности.
Благо, когда алчущий признания индивид способен самостоятельно подшустриться пробраться в телевизор, газету, журнал, выступить на трибуне научной конференции, съезда партии, посветиться у рампы театра, на подмостках эстрады, цирка.
Помню, после спектакля московского театра «На Малой Бронной», гастролировавшего в городе, где я был в командировке, передо мной возникла забавная картинка. Еще не достигший тогда своей популярности Л.Дуров, выйдя из служебного входа местного театра, взывал к идущим по улице прохожим: «Вы знаете кто я? Я – артист Лев Дуров». И без всякого стеснения перечислял свои заслуги, звания, награды, почетные премии.
Однако все-таки лучше, когда претенденту на приобретение знаменитости, рекламу делает не он сам, а кто-то другой. Например, какой-нибудь экстравагантный ролик-клип или хвалебная (не хуже, если скандальная) статья некого театрального или литературного критика, особенно именитого.
Все это, конечно, надо организовывать, финансировать, причем, многократно, усердно, настойчиво. Только тогда достигается успех и публичная известность.
Глава 1
Великие мира сего
Глаза в глаза с вождем народов
Из всех впечатлений детства особенно ярко высвечивается в памяти то, как я, сжимая коленками голову отца, в стройной колонне сотрудников его ГСПИ-6 («Государственный Специальный Проектный Институт № 6») демонстрировал на Красной площади преданность родной партии и правительству. Сидя на папиных плечах, я был выше всех, но мне все равно никак не удавалось на мавзолее Ленина достать глазами товарища Сталина. Его наглухо загораживала плотная ограда первомайских знамен и плакатов.
Но вдруг мне несказанно повезло – в просвете красно-белой завесы колыхавшихся по ветру полотен на балконе мавзолея мелькнул ряд серых костюмов вождей. И среди них четко вычленилась коренастая фигура генералиссимуса в форменном кителе и фуражке парадного белого цвета.
Я всем телом к нему потянулся и в восторге даже подпрыгнул. Мог бы и свалиться на землю, если бы папа не схватил меня крепко за ноги. Но это все было ерунда, главное, что я увидел великого вождя и учителя. Я изо всех сил напряг зрение и – ура, ура! Мы встретились с ним глазами, вождь приветливо мне улыбнулся, поднял руку и долго ею мне махал. Вот было здорово!
И все же я тогда не был удовлетворен полностью, так как сильно завидовал счастью черноволосой девочки таджички Мамлакат, обнимавшей Иосифа Виссарионовича на всюду красовавшихся цветастых картинах-плакатах.
В то время вообще со всех стен, как внутренних, так и наружных, за каждым гражданином СССР, кроме главных советских руководителей и начальников – членов ЦК, наркомов, комбригов, командующих – внимательно следили и зоркие глаза знаменитых писателей, ударников социалистического труда, стахановцев, выдающихся деятелей искусства.
Это хорошо укладывалось в многовековые православные традиции преданного властям русского народа. Стародавние иконы Христа, Богоматери и святых угодников теперь удачно замещались образами Чкалова, Водопьянова, Расковой, Гризодубовой и других «сталинских соколов», летавших к облакам, на Северный полюс и даже в стратосферу.
Не знаю, какими они все были героями, но с одним из них Иваном Папаниным позже я встречался, когда стал членом Всесоюзного географического общества, а он был его председателем. Этот обласканный Кремлем околонаучный деятель («доктор наук», контр-адмирал, дважды герой Советского Союза и т. д., и т. п.) с кругозором фабричного завхоза тогда показался мне туповатым малообразованным мужиком, хотя и явным хитрованцем. Выправляли нам извилины в мозгах и прямоточные лозунги типа «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство» или «Народ и партия едины». И вообще, разного рода призывы, напоминания, предупреждения постоянно сопровождали нас всегда и везде, даже в повседневном быту. Так, над входом в столовую нашего летнего детского сада крупные ядовито зеленые буквы строго указывали: «Мойте руки перед обедом», и на веранде, где мы возились, когда шел дождь, большой фанерный плакат учил, что: «Сморкаться надо только в платок!» А в папиной институтской столовой, куда мы зашли после той памятной демонстрации посетители ели оловянными ложками и вилками с грозной гравировкой «Украдено в Нарпите».
Шаляпин – Шелепин – Шеляпин
5 марта 1953 года утром на первой паре лекцию по железобетону нашему 3-му курсу читал доцент Шеляпин. Еще осенью, представляясь студентам, он пошутил:
– Мою фамилию легко запомнить. Я не оперный бас Шаляпин и не комсомольский вожак Шелепин. Я нечто совмещенное – Шеляпин.
Этот кентавр, надо отдать ему должное, классно вел занятия – говорил понятно, доходчиво, давал возможность записывать формулировки, подробно объяснял непонятные места. А, главное, зачеты принимал без лишней строгости и оценки ставил довольно либерально. Для меня, не очень-то утруждавшего себя домашними заготовками к экзаменационным матчам, такой вариант был весьма подходящим.
Вот почему в тот памятный для всей страны день, я сидел в большой 101-ой аудитории здания Московского Инженерно-Строительного Института (МИСИ им. В.В.Куйбышева) на Разгуляе и слушал лекцию доцента Шеляпина. Между прочим, от почти всех других преподавателей он отличился еще тем, что ни разу ни на одном своем занятии не упомянул имя великого русского ученого Ломоносова.
Это было удивительно, так как в те времена никакой новый курс лекций ни по какому предмету не начинался без упоминания этого великого родоначальника и основоположника всех на свете наук. Он оказывался первым создателем почти всего, что не открыли и не разработали другие русские ученые (например, Яблочкин, придумавший лампочку вместо Эдисона, Можайский, создавший самолет еще до братьев Райт или Попов, обошедший Маркони в изобретении радио).
Странным казался нам тогда этот лектор Шеляпин.
А тем утром он явно был в ударе – азартно объяснял работу железобетонных балок под разными нагрузками, с увлечением рассказывал о конструкциях с предварительно напряженной арматурой. В обычно шумной аудитории на этот раз было тихо, все внимательно слушали лекцию, записывали в тетради формулировки и старательно срисовывали с доски схемы и диаграммы. Неожиданно, на самом интересном месте, минут за пятнадцать до звонка дверь в аудиторию открылась, и на пороге появилась Тоня Дмитриева – комсорг курса, девица, хотя и эмоциональная, но строгая и непререкаемая в суждениях. Однажды на одном из институтских митингов, посвященных 70-летию товарища Сталина, в конце своей пламенной речи эта комсомолка-комиссарка вошла в раж и воскликнула: – Да здравствует вождь всего прогрессивного человечества, отец и учитель мирового пролетариата, наш дорогой, великий товарищ Сталинчик! Теперь Дмитриева была подчеркнута серьезна, ее бледное до синевы лицо выражало глубокую печаль, тревогу, растерянность. Она открыла свой одетый в пурпурный коленкор блокнот с районной комсомольской конференции и низко склонила к нему голову. Потом после короткого молчания негромко произнесла страшную для всех нас фразу: – Сегодня после тяжелой и продолжительной болезни ушел из жизни Председатель Совета Министров СССР, Секретарь Центрального комитета Коммунистической партии Советского Союза Иосиф Виссарионович Сталин. Первое, что пришло в голову: всё, конец! Конец спокойной мирной жизни, конец беззаботной студенческой лафе. Теперь снова начнется война, та третья мировая, которую до сих пор только благодаря Сталину не удавалось развязать поганым американским империалистам, западногерманским милитаристам и израильским сионистам. Сразу же загребут в армию, как когда-то на финскую и отечественную со второго курса забрали по «ворошиловскому призыву» моего дядю Лелю. Придется и мне идти воевать. Снова будет кровь, раны, госпитали, похоронки.
Я посмотрел вокруг. Все сидели с мрачными лицами, молчали, у девочек на глазах блестели слезы. Потом по мановению руки Тони Дмитриевой все в едином порыве поднялись со своих мест. Постояли минуту, две.
Затем Тоня снова махнула ладонью, все сели, насупившиеся, понурые. Горе, какое горе!
Но тут произошло нечто совершенно непонятное, не укладывавшееся ни в какие наши представления тех времен. Этот самый доцент Шеляпин помолчал немного, а потом, дождавшись пока за Тоней Дмитриевой закроется дверь, как ни в чем не бывало повернулся к доске и сказал:
– Да, вот так… Но давайте-ка продолжим рассмотрение консольных балок. Вернемся к методике расчета арматуры.
Мы недоуменно переглянулись, не зная даже как реагировать на такое невероятное кощунство. Как же так? Случилась катастрофа, мир перевернулся, перед всеми людьми на всей планете разверзлась пропасть, а этот Нешаляпин продолжает разглагольствовать о каких-то там своих консолях-кронштейнах. Как он может, как он смеет? Такая бестактность!
Но вдруг я краем глаза увидел: то один, то другой студент пододвинули к себе поближе конспекты и начали снова списывать с доски формулы и таблицы. А мой приятель Толя Мещанский даже засопел от усердия, перерисовывая схему распределения напряжений в поперечном сечении балки.
После окончания лекции, услышав на переменке, что я возмущаюсь поведением доцента, Толя глубокомысленно заметил:
– Ну, что ты от него хочешь? Он же беспартийный и вообще контра – поговаривают, в войну был в плену. Кроме того, и сам из буржуйской семьи.
Другого объяснения мы в ту пору найти не могли.
Как я не попал к тов. Сталину
Смерть главного вождя вызвала всеобщую растерянность и тревогу. Было очевидно, что предстоит ожесточенная борьба за власть. Ходили слухи, что место усопшего займет по наследству другой грузин – Берия. Недаром на похоронах он выступил с речью, в которой почти буквально повторил хрестоматийные слова Сталина, сказанные им в свое время у гроба Ленина. С тем же кавказским акцентом и с тем же пафосом Лаврентий Павлович произнес: «Нам завещал товарищ Сталин беречь, как зеницу ока…»
В газетах было опубликовано Постановление совместного заседания ЦК КПСС, Совмина СССР, Президиума Верховного Совета СССР, в котором говорилось о необходимости «величайшей сплоченности руководства, недопущения какого-либо разброда и паники».
Обращало также внимание, что, кроме назначения Маленкова Председателем Совмина, Ворошилова Председателем Президиума Верховного Совета и многих других важных назначений в этом Постановлении было и странное указание, «чтобы тов. Хрущев Н.С. сосредоточился на работе в ЦК КПСС».
Все газеты пестрели, как тогда было принято, почти одинаковыми заголовками:
«Величайшая сплоченность и единство»
«У гроба И.В.Сталина»
«Москва траурная»
«Бодр наш дух, непоколебима наша уверенность»
«Да живет и побеждает дело Сталина!»
Как полагается, тут же откликнулись и главные поэты страны, К.Симонов написал:
Нет слов таких, чтоб ими передать
Всю нестерпимость боли и печали,
Нет слов, чтоб ими рассказать,
Как мы скорбим по Вас, товарищ Сталин!
Нет, не нашел никаких иных слов и другой большой поэт А.Твардовский, он тут же рядом повторил почти абсолютно тоже самое:
В этот час величайшей печали
Я тех слов не найду,
Чтоб они до конца выражали
Всенародную нашу беду.
А в нижнем правом углу «Правды» 7 марта 1953 года Комиссия по организации похорон товарища Сталина сообщала «для сведения всех организаций, что доступ в Колонный зал Дома Союзов открыт с 6 часов утра до 2-х часов ночи».
Вот эти последние строчки и послужили своеобразным сигналом к началу того массового психоза, который охватил тогда громадные толпы людей, ринувшихся посмотреть на того, кого при жизни они не только не могли видеть, но и слышали только по редким и не всегда приятным случаям. Об этом драматическом или даже трагическом эпизоде нашей истории, когда в давке погибли люди, уже много писалось, и я не стал бы еще раз касаться этой темы, если бы не одно очень яркое и очень личное воспоминание. В тот день, движимый тем самым стадным чувством, я со своими двумя школьными друзьями направился в сторону Колонного зала к гробу вождя и учителя. Наш энтузиазм сник на Страстном бульваре, откуда, колыхаясь из стороны в сторону, огромная многоцветная толпа медленно втекала в горловину Пушкинской улицы. Очень скоро движение совсем застопорилось. Мы потоптались какое-то время возле углового здания, а затем решили всех обмануть. Выбрались кое-как из толпы и рванули через арку во двор. Правда, вскоре нам стало ясно, что таких умников было не намного меньше тех, кто шел к Сталину прямым путем. И все-таки нам удалось пересечь несколько наглухо отгороженных от улицы больших дворов и таким образом значительно приблизиться к цели. Но, увы, из последнего двора, находившегося почти рядом с Проездом Художественного театра, дальше хода уже не оказалось. Что оставалось делать, возвращаться обратно? И тут я увидел, что несколько каких-то находчивых ходоков взбирались по пожарной лестнице на крышу. Было очевидно, что они надеялись через чердак или по крыше оттуда пролезть к другой лестнице на противоположной стороне дома и уже по ней спуститься прямо к наружному подъезду. Вот он путь к Сталину!
«Не буду дураком» – сообразил я и последовал за умными и находчивыми. Подошел к лестнице и поставил ногу на первую ступеньку. Но потом поднял голову вверх, чтобы посмотреть, куда лезу, и тут замер от неожиданности. Сначала я даже не понял в чем дело: что-то ослепительно яркое резануло по глазам – прямо надо мной, в непосредственной близости (рукой можно было достать), из-под серого драпового пальто сверкнуло небесно-голубое пятно девичьих трусиков. Они плотно облегали круглые толстенькие бедра, к которым подбирались широкие розовые резинки, державшие на белых пуговках бежевые чулки. Взгляд магнитом тянулся туда, повыше, к пышным волнующим овалам, но было так неловко и стыдно, что я невольно отвел глаза, замер в нерешительности, а затем снял ногу со ступеньки лестницы и отошел в сторону…Так я и не попал к Сталину