„Всякий великий народ верит и должен верить, если только хочет быть долго жив, что в нем-то, и только в нем одном, и заключается спасение миpa, что живет он на то, чтоб стоять во главе народов, приобщать их всех к ce6е во едино в вести их, в согласном xopе к окончательной цели всем им предназначенной».
«Такая вера в себя не безнравственна и вовсе не пошлое самохвальство.….пусть есть народы благоразумные, честные и умеренные, спокойные, без всяких порывов торговцы и кораблестроители, живущие богато и с чрезвычайною опрятностью; ну, и Бог с ними, все же далеко они не пойдут; это непременно выйдет середина, которая ничего не сослужит человечеству, этой энергии в них нет, трех этих шевелящихся китов под ними нет, на которых стоят все великие народы. Вера в то, что хочешь и можешь сказать последнее слово миpy, что обновишь, наконец, его избытком живой силы своей, вера в святость своих идеалов, вера в силу своей любви и жажды служения человечеству – нет, такая вера есть залог самой высшей жизни наций и только ею они и принесут всю ту часть жизненной силы своей и органической идеи своей, которую предназначено им самой природой, для создания их, уделит в наследство грядущему человечеству. Только сильная такой верой нация и имеет право на высшую жизнь.» Ф.М. Достоевский «Дневник писателя за 1877 г.»
Глава первая. Слобода Жулановка. 14 сентября 1876 г.
1. Еще там, на станции, едва распростившись с попутчиками, нагрузив мелкий багаж на бричку, договорившись насчет доставки в слободу вагона с товаром, следовавшим малой скоростью, и угнездившись по-молодому верхом на беговых дрожках, Демьян Васильевич услышал шепоток старшего приказчика и ахнул:
– Кто? Кто напаскудил?!
И, наливаясь лютым бешенством, так погнал рысака, что притулившийся за спиной хозяина козлобородый и почтенный Никодим Маркелыч света белого не взвидел, возлетая на ухабах чуть ли не под небеса, едва не становясь на руки, намертво вцепившиеся в сиденье, и лязгая зубами.
– Не… Не… Известно-с…
– Ах вы, сукины дети!.. Аспиды! Язви вас в корень! В душу вашу богомерзкую! Убили! Изверги! Вся репутация псу под хвост! Ах вы, христопродавцы!.. Душегубы!.. – кричал он, наяривая ополоумевшего, готового понести коня кнутом.
– Я и так здесь как бельмо в глазу! Ни роду ни племени! Свои колют – шашку на аршин променял. А сквалыги слободские только и знают на меня клеветы возводить! Только и мостятся сковырнуть меня! Разорить! Я один, яко кедр ливанский среди долины ровныя! А вы гады низменные! Кобели похотливые! Ты куда смотрел?!
– Так ведь баба… – блеял старший приказчик. – Баба – известное дело, выйдет курочек покликать… и то…
– А уж не ты ли сам, козел тверской?! – оборотив на приказчика вывороченный, в кровавых прожилках ярости белок, рыкнул хозяин.
– Бог с вами! Демьян Васильич! – простонал приказчик. – Мы – старики-с… Уж и про стыдное дело не помним-с! Нам об Страшном Суде думать!
– Черт те разберет! – ожигая рысака по обозначившимся ребрам, грохотал хозяин. – Много ль ты меня старше?! Тпру… – И откинувшись всем корпусом, чуть не валя коня на спину: – Стый! Кто знает?
– Никто! – задыхаясь в облаке поднятой пыли, забормотал Никодим. – Никто, благодетель! Как дело явилось – мигом мальчишек в чулан, ворота на запор и собак… собак спустили! Ни одна живая душа! Домна Платонна сами-с прислугу допрашивают! Аграфену то есть!
– А торговля как же?
– Закрылись!.. Мол, хозяина ждем с наилучшим товаром!
– Ах… – застонал Демьян Васильевич. – Убытки! Убытки! А по станицам?
– Что ж по станицам? Мы с ними сношений не имели-с! И не ведает никто!
– Да как не ведает! Шила в мешке не утаишь… – стонал, подобно раненому льву, хозяин. – Дойдет до атамана – он меня вида лишит! И то все грозится: «Смотри, Демьян, верну тебя в первобытное состояние!»
– Демьян Васильич! – отдышавшись, сказал старший приказчик. – Да что вам атаман?! Плюнуть и позабыть! Вышли бы в гильдию!
– Ты кому говоришь! Ты кого наставляешь! – рявкнул Демьян. – Ты меня с кацапами вашими равнять вздумал? Чтобы я казачество на купецкую бляху сменял?
Но Никодим Маркелыч не испугался ни рыку, ни крику, разговор этот велся не впервые…
Высоко в небе журчал-заливался жаворонок, и словно от его песни рождался в жарком воздухе прохладный ласковый ветерок: веял в разгоряченное лицо, пьянил родным радостным запахом степных ароматов – донником, полынью… Утешал, успокаивал душу.
– А земля? – совсем уж другим голосом сказал хозяин. – Торговое дело – сам знаешь: сегодня с мошной, а завтра с сумой! А так у меня три пая… Разорился – зараз на баркас и в область Войска Донского… А с Дона выдачи нет! Поймай меня там!
– Потому вам от фабрикантов и кредитов настоящих нет, – съязвил старикан-приказчик.
– Что я перед ними в лампасах хожу?
– Демьян Васильич! Благодетель! Не льститесь мечтанием! Да они про всю вашу родню до седьмого колена, про родственников и свойственников давно справки навели! Да нешто сурьезный кредитор доверится сумнительному хозяину?
– А мне кредиторы не надобны, я завсегда в наличности.
– До великого часа! До великого! – сказал поднаторевший в делах и весьма осведомленный приказчик. – Нонече такие времена, что нужно все менять! Деды наши, прадеды в кубышку копили и тем капитал приращивали, а ноне, что не в обороте – как в песок уходит!
– Ну, положим, мой-то дед, прадед, кроме пики да шашки, никаких капиталов не имели! – ухмыльнулся торговый казак. – Вот их честное имя и есть мой первейший капитал. Ради них я на Дону первый!
– Пока, конечно, рынок есть! – согласился Никодим Маркелыч. – Однако начнись настоящая конкуренция – вам несдобровать! Разорят.
– Кто?!
– Да любой и каждый! Хоть с Малороссии, хоть из России!
– Да их на Дон ежели и пустят, так на полдня – семечками торговать!
– Не токмо пустят, а и в ноги поклонятся! Особливо как пойдет у них товар дешевше вашего!
– С чего это дешевше? Себе в убыток?! – прищурился казак.
– Спервоначалу! Они свое потом стократ вернут, когда все ваши пункты прикарманят…
Этот давний тяжелый разговор шевельнул больную струну в душе Демьяна Васильевича. Давно цепким своим умом понимал он, что недолго предстоит ему монопольно держать кожевенную торговлю на Верхнем Дону. Случись какому изменению – нахлынут купцы из России и тогда конец его процветанию.
Однако сейчас, пока гром не грянул, выгоднее ему числиться в казаках, не платить податей и налогов и торговать на правах своего! Была и еще одна страшная тяжесть, которая висела над головою каждого казака, готовая в каждую минуту сорваться и, как горный обвал, смести все – достаток, планы, мечтания… – служба.
Сам-то Калмыков отслужил давно, а вот сыновья! За сынов у Демьяна Васильевича болело сердце. Васятка еще мал, а Никите через год предстояло встать в строевое стремечко. Каково это ему, воспитанному в чистых купеческих покоях, на господский манер, окончившему коммерческое училище, будет ломать хребет на царевой службе? Ему, отроду не казаковавшему в седле, махать шашкой и колоть пикой на строевом плацу?
Как ни странно, а именно это обстоятельство заставляло Калмыкова держаться за свое войсковое сословие. После военной реформы, когда была объявлена всеобщая воинская повинность, согласно закону надлежало служить всем сословиям, в том числе и купцам, и дворянам, и всем подданным Российской империи, и Калмыков понимал, что в монолите губернского купечества ему – без году неделя принявшемуся торговать – щель, в которой можно было бы укрыть сыновнюю головушку, не найти. В казачестве же он нашел бы выход, где таской, где смазкой найдя способ вывести сына если не сразу на льготу, то на службу в местные команды. Это только считалось, что казаки служили все поголовно «покуда в силах», как было писано в старинном уложении. Однако, на деле только треть тянула четыре года лямку в очередных казачьих полках, остальные хотя и знали воинское дело досконально, но, бывало, что и ограничивались сборами, обучением в местной подготовительной команде. Сие, разумеется, стоило денег: кроме подписи атамана нужно было еще согласие станичного круга, где все были равны, однако, шанс не служить или служить легко – был!
– Мой капитал! – сказал приказчику Калмыков. – Честное имя!
И тут же вспомнил про скандал, причиной коему была Аграфена.
– Ох! – застонал он опять. – Убили! Зарезали! Погубила меня энта потаскуха. Что делать?
– А ничего! – спокойно сказал, снимая с белоснежной, расчесанной на прямой пробор раскольничьей головы картуз, приказчик.
– Как ничего?!
– Очень просто-с! Спервоначала допытаем – кто! Ежели холостой и наш, женим и грех прикроем! А ежели нет – Аграфену на хутор, а то и к матери Манефе в монастырь! С глаз подале. Вывезем седни ночью, так упакуем – ни одна собака не дознается!
– Эх! – крякнул казак. – Не по душе! Не по душе мне это!
Однако в слободу въехал уже со всем степенством, дождавшись бричку с образцами и тюками французской мануфактуры. Ехал по центральной улице избоченясь, будто на коне, одной рукой держа заказные английские вожжи с латунными дутыми галунами. Неторопливо последовал в лавку. Разгрузился. Усадил Никодима за кассу и только тогда на негнущихся ногах, тяжко вдавливая каблуки фасонных лаковых сапог в мягкую землю улицы, пошел домой.
При его появлении ветер страха прошелестел по комнатам, сдул с лавок томившихся четверых приказчиков и заставил их вытянуться перед хозяином.
Тучей навис над ними Демьян Васильевич. Грозой сверкали его бешеные глаза, и уж совсем разбойно серьга в левом ухе.
– Кто? – спросил он и почувствовал, что вал ярости снова накатывает на него, как там, в степи, и сейчас он пойдет крушить и эти вытянутые в страхе лица, и мебель, и все, что ни станет у него на пути.
– Не мы-с! – прошелестели брехуны и прости-бестии приказчики.
Где работники?
Таковые явились в страхе и трепете.
– Не мы-с… Как перед Богом…
– Привесть Аграфену! – И было сам метнулся к двери стряпухиной каморки, но оттуда навстречу ему нерушимой стеной выступила Домна Платонна.
– Шел бы ты по своим делам, Демьян Васильевич, – сказала она, будто ушат воды на него вылила. – И что ж это ты, не поздравствовавшись, не умывшись, допросы чинишь! Да и статочное ли дело мужчине в таком копаться! Вот перед иконой! – сказала она, выходя на средину комнаты, именуемой зало. – Перед Спасом всемогущим за всех ребят поручаюсь! – И она осенила себя широким крестом.
– Не виновны-с! – прошелестели мужи, юноши и подростки.
– А ты почем знаешь?! – взвился хозяин.
– Да уж знаю! – отрезала хозяйка и, метнув оборкой на лиловой юбке, пошла на свою половину.
– Ай все ли тут?! – крикнул петушком ей вдогон хозяин. В самую то есть хлопнувшую за ней дверь.
– Осипа нет! – капнул кто-то.
– А где ж он?! – закричал Демьян Васильевич, радуясь возможности спустить скандал на тормозах: чтобы и достоинства не уронить, и форму соблюсти. Был он хозяином крепким, оборотистым и скорым на расправу везде, кроме дома, где рачительно и безраздельно правила Домна Платонна. Правила всевластно, достойно и умело.
– На мельнице Осип… – все так же неизвестно откуда прошелестел шепоток.
– Ах на мельнице! – стараясь не показать, что гнев миновал, и радуясь втайне, что можно улизнуть из гнетущей атмосферы дома, притопнул высоким каблуком Демьян Васильевич. – Эй, кто там! Ваську в бричку! Орлик сморился совсем!
Приказчики мышами из снопа метнулись по работам, а те, кому надлежало, уже выводили из конюшни застоявшегося Ваську, который храпел и косился на дрожки.
– Ты что удумал? – спросила, выходя на крыльцо, Домна Платонна. – Ты что же это на Осипа грешишь? Да я за него больше, чем за дочерей своих, поручаюсь!
– Грех да беда на кого не живет, – для порядка пробормотал Калмыков. – К тому ж и на мельницу надо!
– Ворочайтесь скорейча! – приказала хозяйка. – Будем баню топить. С дороги-то следует!
– А давно он на мельнице? – спросил Демьян Васильевич работника, устраиваясь на дрожках поудобнее.
– Кто? Осип-то? – переспросил здоровенный рябой работник. – Да вроде как третьего дня поехал… Верно. Третьего дня… Нонече у нас пятница, а вчерась, стало быть, четверг…
Хозяин не стал дожидаться окончания календарных выкладок и тронул со двора, оставив работника посреди широкого двора в страшном умственном напряжении. Он загибал пальцы. Чесал в затылке. Крутил виски и все повторял:
– Нонеча у нас пятница, а надысь, стало быть, четверг… так в аккурат среда была… Либо нонеча у нас четверг, тады, по всему выходит, вчерась, значить, среда…
«Уродит же Господь таковую дубину! – подумал о нем хозяин, но уже совсем без давешней злобы. – Ведь он так посередь двора до ночи считать будет! Вот остолоп-то, прости Господи! С конями – Соломон премудрый, а как начнет что другое соображать, едва рассудка не лишается, до того бывает углублен…»
2. Прикрикнув на рысака, чтоб не баловал, не скакал, подав его длинным заказной работы хлыстом из китового уса, Демьян Васильевич поставил коня на правильную рысь, и молодой, призовых кровей жеребец пошел мерять длинными рычагами ног гулкий широкий большак, неся невесомые дрожки почти без толчков. Версты через три он перегорел, пошел еще ровнее. Казак не стал понукать его и неволить, а распустил английские вожжи, как у заправского наездника, и подставил ветру лицо.
Под гулкий топот копыт Демьян Васильевич не то чтобы успокоился окончательно, но утих сердцем, завороженный мерной ездою и широкой, чуть холмистой степью, медленно поворачивающейся вокруг него.
Она могла показаться унылой кому угодно, только не ему – степняку коренному, родившемуся в этих безлесных, открытых всем ветрам пространствах, где ничто не угнетает глаз, как в море, но и не утомляет его непрерывным волнением, игрою волн или толкотнею солнечных бликов.
Странная сила таилась в этих отлогих увалах, оврагах, в этом синеющем горизонте, нагонявших на чужака, рожденного в иных местах, тоску своим кажущимся однообразием, своею бесконечностью и какой-то первобытной, давящей томительной дикостью. Когда на ум невольно приходят мысли об одиночестве и заброшенности человека, о его бессилии перед равнодушной природой, неизвестно для чего создавшей этот выжженный солнцем, гудящий под ветром простор…
Но для Калмыкова степь была отеческим домом, пусть давешним, пусть покинутым, но родным и зовущим! Степь тянула его, манила отовсюду, и думалось: нет на планете такого роскошного предела, где можно было бы избавиться от постоянной тягучей тоски по этой серой земле, по этим тощим былинкам, по пескам я ветрам, которые, казалось, не способны были породить не только любовь к себе, но и самую жизнь, пусть даже скудную и ничтожную…
Не случайно пассажиры поездов, что тянулись краем степи из расписной стороны, из жар-птицы России на благоухающий пир Кавказа, задергивали шторы на окнах, резались в карты или ложились спать, чтобы поскорее проехать эти пустопорожние места. И только, может, один или двое во всем составе среди сотен жующих, храпящих, рассказывающих анекдоты, пьющих коньяк пассажиров не могли оторваться от раскрытых окон, подставляя лицо ветру и жадно ловя только им понятные запахи родной степи.
Но рассказать о степи нельзя, потому как любой рассказ о нарядной, щедрой, благословенной матери нашей так же мертв, как старинная казачья песня, написанная на бумаге…
Калмыков, исколесивший чуть ли не всю европейскую часть империи, бывавший и за границей, знал это очень хорошо. И сейчас по еле уловимым мимолетным признакам он чувствовал, что степь просыпается от летнего душного забытья и что через несколько дней грянет ее осенний расцвет – недолгий, но прекрасный, щедрый и изобильный, как расцвет женщины после рождения ребенка, когда входит она в главную пору своей жизни, ради которой и явилась на свет.
Еще день-два, и окропленная осенними радужными дождями станет степь изумрудной, жемчужной, тогда воистину не насытится око зрением, а сердце радостью.
Однако видел Калмыков и другое: нетронутой степи остается с каждым днем все меньше. Режет и режет ее безжалостный плуг. И добро бы от нужды, ради хлеба насущного! Режет ради прибыли! Ради сладкого легкого куша, который можно отхватить, сожрать и забыть, где взял! Плуг насиловал степь! Тянул из нее все, чтобы наполнить ненасытную утробу городов, набить тугие кошельки перекупщиков и бросить ее, выпаханную, горькую, в проплешинах солончаков, язвах песчаных осыпей и шрамах оврагов, превратив ее в пустыню.
Калмыков знал, что коренные земли Войска Донского выпаханы, казачьи паи все ближе и ближе усыхают к тому пределу, за которым бедность. Бедность самая страшная – степная!
А подрядчики, помещики, чиновники и безземельные мужики, толпами валившие в черноземные края, висели, как собаки на затравленном медведе, на казачьем крае, с каждым годом отхватывая все новые и новые куски. Обращая правдами и неправдами станицы в слободы и города, выводя их в соседние губернии из войскового попечения в полную покорность властям, лишая хоть и урезанных до призрачности, но все же еще хоть в преданиях существующих прав вольности и совета казачьих кругов, где многое решалось всенародно.
Вот и слобода, в которой жительствовал Калмыков, прежде была станицей, а нынче уже мостилась стать городом, раздувшись как на дрожжах на хлебной и кожевенной торговле. Нельзя сказать, чтобы это обстоятельство особенно огорчало торгового казака, но иногда являлась странная мысль о том, что все идет к концу… к погибели. И погибель эта предрешена не судьбою, но слепотою власть предержащих и властям повинующихся.
Один и тот же страшный сон все чаще виделся ему: будто закладывают в бричку рысака и он – Калмыков – выезжает на улицу, как делает это ежедневно. Выезжает на тракт, что ведет в область Войска Донского, и вот уж Тимофеевский курган, за которым должна бы распахнуться степная благодать во всем великолепии цвета и запаха. Вот он, поворот… И оглобли звонко бьют, будто в крышку гроба, в высоченный забор.
– Как же это! – кричит Демьян Васильевич. И металлический голос ему ответствует:
– Упразднена за ненадобностью!
Сон повторялся все чаще. И стоило Демьяну Васильевичу расстроиться, приболеть – вот он – забор. Забор высотою до небес.
По молодости во сне Калмыков пытался отыскать в заборе край или хотя бы калитку, отломанную доску… Но нынче и во сне знал, что это ночной кошмар, и начинал стонать, ворочаться, чтобы скорее проснуться…
Сон был так реален, что с годами Калмыков стал побаиваться настоящего поворота за Тимофеевским курганом. Бредовая мысль о том, что когда-нибудь он наткнется тут на забор до небес, не давала ему ехать спокойно.
Он невольно проезжал это место шагом. Правда, со стороны бы никто не посмел его упрекнуть, а наоборот, порадовались бы тому, как в общем-то давно живущий вне казачества человек чтит обычай. По преданию, на этом месте отец Ермака провожал его в Сибирский поход, потому и следовало проезжать Тимофеевский курган обнажив голову и поминая всех, кто в дальнем странствии или в ратной службе.
Здесь же торчал столб с надписью «Область Войска Донского» и ядовитой желтой табличкой: «Пребывание лиц неправославного вероисповедания, а также инородцев дозволяется с разрешения войсковой администрации не более 12 часов в дневное время».
Миновав пограничный знак, Калмыков с облегчением надел картуз и тут же увидел казачий разъезд.
Двое: один пожилой седобородый, с испитым лицом старовера-постника, что-то ел, отворотясь, из своей посуды, второй, совсем мальчишка, по всему еще не служивший срочную, разговаривал с рослым казачиной, сидевшим на возу с сеном.
Хотел Демьян Васильевич пугнуть служивых – попробовать проскочить мимо разъезда, поскольку стреноженные кони мирно щипали траву в стороне от казаков, и, пока сторожа схватились бы, Калмыков пылил бы далеко… Но вовремя увидел, что чуть дальше, перекрывая проезд, по всем предписаниям устава стоит третий патрульный – конный.
– Здорово дневали, станичники, – одерживая коня, крикнул Калмыков.
– Слава Богу! – с готовностью откликнулся казачонок.
Пожилой наскоро утер губы и подошел к дрожкам:
– Кто таков, по какой надобности?
«Ишь ты! – удивился Демьян Васильевич такой официальности. – Молодого, что ли, обучает?»
– Да что ты, Антипа! – закричал с воза проезжий казачина. – Это ж Демьян Васильич. Первейший человек в округе. Эх ты! Тетёха!
– Ну ты! – цыкнул на него старовер. – Думашь, рожу выскоблил, так умнее всех стал?! Вот крикнут «Сполох», тыды будешь неделю объяснять, кто ты, а кто этот твой «Васильич».
– Эээээх! Колода ты кержацкая! – сказал казачина, съезжая на заду со снопов на землю. – Ты в чьих сапогах ходишь?
Калмыков невольно глянул на кержацкие сапоги, судя по грубой работе, домашнего рукоделия и засмеялся:
– Он в своих щеголяет! Своего рукомесла.
– Ну! – оскалился весело казачина. – В таких-то только кизяки топтать!
– Спасибо не в лаптях! – подхихикнул казачонок.
Но старовер нисколько не смутился.
– Пропуск знаешь? А то зараз проваливай в своих фасонных!
– Нешто карантин? – забеспокоился Калмыков. – Холера?
– Может, и карантин.
– На Волге? В Царицыне аль в Астрахани?
– Да у хамов завсегда холера, – беспечно сказал казачина. – Что ж кажинный раз пикеты выставлять? Это беспременно кого-то ловят. Кого ловишь, «протопоп Аввакум»?
– Вошь! – мрачно обронил тот. – Пропуск! Абы поворачивай оглобли!
– Да нешто ты Демьяна Васильича не знаешь! – взвился казачина. – Да в твоей станице его лавка!
– Пропуск али тугамент! – уперся пикетчик.
– Вот пень еланский! Да меня ты знашь аль нет? – возмущался казачина.
– Тебя знаю!
– Ты свиной матери племянник, – подхихикнул казачонок, решивший теперь подольститься к своему командиру.
– Вот я те шмякну по суслам, сопля нестроевая! Разговорился! Ты ишо у матери титьку искал, а я уж погоны таскал!
– Тебя знаю, а его нет! – уперся старший разъезда.
– Так вот я же тебе докладаю: это есть Демьян Васильич Калмыков! Казак по торговой части!
– А коли так, – придумал коварный раскольник, – нехай он скажет, кто ты!
– Вот нова цацка! – плюнул с досады казачина. – Да как он скажет, ежели видел меня последний раз годов пять назад. Аккурат таким стригуном, как вот этот байстрюк!
– Но-но! – пискнул казачонок, грозно опуская пику, за которую держался, как за телеграфный столб. Не по руке она была. Тяжеловата.
– Тю! – прищурил соколиный глаз Калмыков. – А не Кудинов ли ты Санька! Ну, Хрисанф то есть! Вы с Осипом вместе служить уходили!
– Как есть – он самый! – засиял крепкими, как кукурузные зерна, зубами казачина. – Как изволите здравствовать, Демьян Васильич?
– Бог грехам терпит. Ты-то как, односум?
– Как собачий хвост. Батяня на другой день, как со службы я пришел, загнал меня в степь, тамо и болтаюсь!
– Через чего ж так?
– Да гуторит: «Мы сами в столицах служили, помним, каки там мамзели распрекрасные… Поживи в степу, охолонь. Заодно посмотрим, не добыл ли ты каку ни на есть французску себе прелесть. Тогда моли Бога, ежели живой уйдешь. А ежели все в достоинстве, мы тебе покуда невесту приищем».
– Отец-то поумнее тебя будет, – одобрительно сказал кержак.
– Да! Не без смысла! – согласился Калмыков. – Ты ведь, я чаю, до службы жениться мостился? Отец не дал, – сказал он, припоминая, что Кудиновы казаки зажиточные, сыновьями дорожили. Держали их в строгости и женили поздно, предпочитая для работы брать батрачек, чем грузить всю тяготу на своих. – И ты не ярись! На таких, как твой отец, казачество держится. А что в степь погнал – так эдак завсегда делалось, ежели кто холостой служил.
– А женатые по этой части заговоренные! – съязвил Хрисанф. – У них, значит, узлом завязано!
– Женатый – ломоть отрезанный. А ты покудова в отцовской власти!
– Я гвардейского полка урядник! – взбеленился Хрисанф.
– Ты царю – урядник, а отцу – раб! – как чугунную плиту положил Калмыков. – Терпи! Опосля благодарить будешь!
– Да скушно в степу-то! Одни бараны да вот таки фрукты, – кивнул на раскольника Кудинов. – Их хошь вверх ногами поставь – одна картина будет! Небось вы свово Осипа в степь не погнали!
– Я ему не отец и не крестный! Акромя того, он не из ухарей – суприза не принесет.
– Да он и жениться-то не собирается! – сказал вдруг кержак, и Демьян Васильевич прямо-таки растерялся: оказывается, раскольник-собака не то что узнал Калмыкова, а и дела-то все его досконально ведал, а вот поди ж ты какую комедию учинил.
– Это я слыхал, – подтвердил Хрисанф. – Он ищо об том годе, когда к нам в полк приезжал, об том гутарил: не хочу, грит, сирот оставлять! Я, грит, на войну решённый! Он и в Славянский ихний комитет бегал, да только его тамотки под локотки завернули! Там нижние чины не требуются, там в офицерах нужда.
– А нешто война будет? – неслышно как подъехал третий пикетчик.
– Кака война? – сказал Калмыков. – Болтают, а вы уши развесили!
– А на Кавказе? – встрял казачонок.
– А мы тут при чем? – окрысился Хрисанф. – Тамотки своих два войска! Кубанцы да терцы. Вот нехай и разбираются. А мы на Тихом Дону! Они – собе, а мы – собе! Чего мы на Кавказе забыли?
– А это не твово распрекрасного ума дело! – зло сказал кержак. – Ты присягал ай нет? Не слышу? А вот раз присягал – сполняй в точности, что тебе прикажут командиры! Ишь ты разговорился – туды он не пойдет, сюды не надобно ему! Зараз шумнуть атаману, дак он тебя из казачества мигом направит…
– Да мне-то хучь на войну – только бы отсюдова подале! – сказал Хрисанф, забираясь на свой воз.
И хоть все понимали, что старший разъезда кричит в основном для казачонка, который слушал, вытаращив глаза, все же было как-то неприятно, точно дернул кержак за цепь, которой все они были к своему сословию привязаны. Говорил-то он известные всем вещи, талдычить о которых лишний раз и не стоило.
Однако в его словах была такая страстность, словно он пытался заслониться этой извечной формулой: «Присягал – сполняй!» от чего-то ему самому неясного и неотвратимого.
Схватчивый Демьян Васильевич это мигом почувствовал. Стало быть, и в этой кудлатой голове, набитой древними молитвами, шевелилась тревога. Помнил Калмыков, как он сам, когда конвоировал обозы в осажденный Севастополь и видел неразбериху, путаницу, прямое воровство, обман и глупость, уговаривал себя: «Не наше казачье дело!» Сколько раз кричал он на рядовых, задававших ему, уряднику Войска Донского, неудобные вопросы: «Ты присягал ай нет?!» Как будто этим криком можно было заглушить собственные обиды и сомнения.
Ему показалось, что все разрешилось, когда в станичной церкви был прочитан манифест об освобождении крестьян, о даровании народу воли! На мгновение все стало ясно – вот где была беда, вот где таились разорение и гибель русской державы и войска. Вот она язва вековая! Так вот не будет ее вовеки отныне в единой и неделимой!
Он в ту пору только начинал свое дело, и деньги плыли в его руки так, что он сам поражался, еще не привыкнув к барышам. Он еще только познавал премудрости торговли: помогали железное здоровье, не обремененная лишними знаниями голова и гибкая совесть. Да еще мертвая армейская хватка, с которой он брался за любое дело!
Сегодня он понимал, что одних его способностей было маловато для нынешнего его достатка. Что будь он хоть семи пядей во лбу, а выше головы бы не прыгнул, не случись все так одно к другому: выгодная женитьба на купеческой дочери и реформа, которая не только развязала ему руки, но и наполнила мастерские фабрики тысячами новых рабочих, что день и ночь тачали продукцию…
Освоившись в деле и приняв его в свои руки после смерти тестя, Калмыков почувствовал силу.
– Теперь-то что! – кричал он, притопывая фасонными сапогами, в ресторане Благородного собрания, когда ездил в Елец. – Теперь воссияла истина золотая, в псалмах Давида писанная: «Не работаши да не ест!»
И купцы старого завета и молодые, коих становилось все больше, согласно кивали бородатыми и бритыми, лысыми и стриженными в скобку, а то и завитыми по последней парижской моде головами:
– Так! Истинно так!
Однако дочерей-то норовили выдавать за дворян, не жалея капиталов ради дворянского титула и свобод для внуков.
Но казалось – все! Нет теперь преграды к благоденствию. А вот опять слышен крик: «Ты присягал ай нет?»
И закрадывалось у Демьяна Васильевича леденящее душу подозрение, а уж так ли все прочно в здании его благополучия?! Уж так ли все решила реформа?! Калмыков сам пугался этих мыслей. Но сколько ни бежал от них, сколько ни молился в минуты бессонницы, которая навещала его все чаще, стараясь отогнать страхи и сомнения, они не исчезали.
Но более всего вызывали в нем смутную, пока не выразимую словами тревогу всеобщие разговоры о войне. Пугала всеобщая в тех разговорах согласность, что война нужна! Что ее желают все!
«Оно конечно! – думал он. – Турки вытворяют с болгарами да сербами такое, что страх и ужас… Газеты об этом только и кричат, но воевать? Проливать допрежь всего свою кровь! Класть свои головы!.. Да и не окажутся ли турки сильнее? Потому как за ними вся Европа и первая – Англия?!»