Избранное. Приключения провинциальной души

Стихотворения

 
Избавиться от мыслей
я пытаюсь
сонетом…
Вернуться в сад…
без знания добра и зла —
об этом все мысли…
Замкнулся круг…
и вечной чередой
движенье лиц, рук…
 

* * *

 
Сегодня плыли облака,
сорвался ветер,
кружились мысли сквозняком —
на свете
приюта было не дано…
 

* * *

 
Как жаль, что люди не цветут весной.
Представьте, что от лба и щёк до самых плеч
роскошных грив разнообразье,
в тени которых можно лечь,
закрыть глаза и хоть на миг представить
цветущий луг, жужжащих пчёл,
почувствовать тепло травы и запах,
и ощутить покой, которого лишён.
Людей цветенье моде не подвластно
– оно питается из наших душ и сил,
и странность внутренних противоречий
в себе бы каждый человек открыл.
Наш тайный мир бы дерзко обнажился,
но, наспех обрывая странный цвет,
стремимся от других не отличаться,
от призрачных себя спасая бед.
 

* * *

 
Не знаю, одарён иль обречён на зазеркалье – так дано…
мерцаний, таинственных огней лишённый мир,
как в дни творения прозрачен, прост и ясен.
Свободен от двусмыслиц и притворств;
риторики, двуличья, поз искусных,
излишеств хохота, избытка шумных слёз,
любовий роковых, неискренних сочувствий…
Актёрство невозможно без зеркал —
без отражения бессильно лицедейство,
прекрасен ясный миг, безгрешна нагота
и нет злодейства…
Калейдоскоп не множит суеты —
толпа не знает зрелищ,
и плоды на яблонях свободно поспевают
и падают в росу земной травы.
 

* * *

 
Малыш, шедевр просил ты – получай!
Так странно и легко парить, должно быть, в шедевре…
Оттолкнувшись от него, взлететь, вдруг, ввысь,
Разбрызгав миллион ярчайших брызг, упасть.
И вновь – туда – в шедевр, где радость и любовь.
 

* * *

 
Какое благо в рифме утонуть,
довериться причудливым теченьям,
реальность потерять и с нею боль
– хотя б ненадолго забыться, отдохнуть,
в своё творение от Мира убежать.
Блуждаем в поисках дурманов, забытья,
иллюзий грубых и искусных ухищрений.
Из звуков, красок, запахов и ласк,
из дыма сигаретного, камней, песка,
огней в дрожащем танце, вод,
из душ, случайно встреченных
– живых – ещё свой круг вершащих…
Из себя – из тела своего, из голоса и рук,
из мыслей и душевного недуга
– всё на костёр всегоуничтоженья, забавы злой
– Последнего Суда.
 

* * *

 
Напрасен спор – кто прав, кто виноват
– закон мы постигаем до рожденья.
Затем забыть его дано и в муках осознавать,
как будто, вопреки.
Как в страшном сне, отчаянно спасаясь,
стучим в ворота памяти
и криком взрываем вечность: "Быть или не быть?"
Не быть… вернуться… Лету переплыть…
забыться в созерцании законов бессильных…
 

* * *

 
Чужих касаний о чужие камни,
почти неслышный звон – тому назад – капелей,
произнесённых слов забытое значенье
– всё возвращу, не пролистав.
В избытке – всегда заранее
– иных дворцов, фонтанов, фигур из мрамора,
пейзажей, без и в рамке,
бегущих мимо толп,
на лоскутки крошащих площадь города чужого,
отвергнутого мной…
 

* * *

 
Из горестей двух счастья не собрать.
Две бедности в достатке не пребудут.
И одиночество лишь полное наступит
из половинок одиноких.
Вдруг – толпы доверчивые веры не обрящут
– их смертны идолы.
И простодушье – знак, скорее, не души – ума простого…
О, не взыщи за тон мой поучительный,
скорее, сама перед незнанием робея,
у рифмы я ответ ищу.
Из слов, в стихах запутанных,
прочесть пытаюсь смысл…
Как на кофейной гуще угадать
тень скрытого от прочих диалога.
Зачем? – Да так, игра:
как будто слышу что-то и отвечаю – будто…
и не одна я вовсе – во всей вселенной…
 

* * *

 
Вновь настигла тревога, и чаша простыла
с ещё не допитой судьбой.
Дорога вела вдоль солёного Мёртвого моря,
где лучше назад не смотреть,
но я не смогла,
и подёрнулась пеплом белесым больная душа.
Настала луны половина,
Млечный Путь над Содомом застыл,
словно грешников вечных толпа,
и усталость всех тысяч веков настигает,
теснит грудь, виски…
Пальцы, веки сковало кристаллом
из библейского моря упавшей зачем-то звезды.
 

* * *

 
Опять в небрежности твоей сквозит усталость.
Я о смирении просила – не досталось…
Вползает на небо пустыня холмами,
а прежней жизни миража нет с нами…
 

* * *

 
Не бойся —
муки больше нет, чем страх внушать…
Опять тонуть, опять бежать…
Как страшно видеть позади твои глаза
– и в них себя не узнавать…
 

* * *

 
Любимый мой, смотри —
озябли руки от холода бездушной пустоты.
Давай подышим вместе,
и отступит, дыханием согретое, безумье,
и хоть ненадолго растает,
и прольётся его слеза…
 

* * *

 
Горбатый мостик утонул в листве —
один прыжок досок истёртых над канавкой.
В разводах синих тонкие перила,
от проливных дождей иззябшие,
как жилки на старческих протянутых руках —
туда, где у камина в тёплом доме,
у кресла тихо замерли щипцы
тяжёлого узорного чугуна,
что вечности сродни…
 

* * *

 
Шатры в пустыне.
Негев рыж,
как древний истоптанный ковёр —
извечного жида наследный замок,
облагороженный фамильной тайной
и призраками праотцев.
Палим огнём соперника восточного —
Владыки – тирана Солнца.
Сам упрям и дик…
парадоксальный Иудейский Храм.
Покоится на зыбкости —
пучине горько-солёных вод…
Невидимого бога рыжий отблеск.
Нагромождение камней,
как вызов
суетному барокко, рококо
и готике надменной.
Мой Негев за калиткой,
где стоят два старых эвкалипта —
дар чудесный…
их тень и аромат.
 

* * *

 
В пустыне дождь.
Не дождик – дождь серьёзный:
стеной, потоком, страстный, обложной —
дождь-победитель – вал девятый, шторм,
небесных вод ликующая щедрость!
По капле всем песчинкам,
по глотку иссохшей глине
– водопад на камни стихии первобытной,
что хранит Потопа тайну —
древнюю мечту о чистоте грядущей.
 

* * *

 
Холмы дождей не принимали.
Ручьёв испуганных стада
несли истерзанные воды в лазурный влажный рот.
Природы здесь чудо смерти – море слёз.
И в каждой капле здешней горечь души неутолённой
– травы здесь не растут…
 

* * *

 
Синеет мутный снег,
и первые приметы весны неверны:
ветер тучи февральские не гонит – низко стелет.
Всё чаще грезится горячая тропинка,
бегущая в звенящем летнем зное
и серых валунов тела живые,
пропитанные чистым сильным жаром.
Кузнечики, как брызги из-под ног,
на миг, притихнув, в воздухе исчезнут,
чтобы опять наполнить небо звоном.
Дорожкой той, бегущей по дну балки,
я летом прошлым шла,
и сыновья, коричневыми спинками мелькая,
в траве возились:
толстый чёрный жук был ими в плен захвачен…
И тогда, мне вдруг пригрезилось,
как холодно и пусто в февральских лужах небо отразится
в далёкий зимний день.
 

* * *

 
Черное тело ночи сырой втиснуться хочет в окно.
Доверчиво сонный кораблик скользит, наше храня тепло.
Проснулся мужчина, распутав все сны
в предчувствии близком утра.
В лице отрешенно спутались тени
– неслышная спит жена.
Он скажет: "Бедняжка, проснись, ничего,
скоро придёт весна, камни нагреются,
и под ногами будет твоими трава…
 

* * *

 
Не суетны деревья.
В их объятьях земля и небеса.
Под тенью их хранима, я
в ладонь ветвей боль прячу.
Дарована им жизнь
без перерыва уродливого тленья.
Даже пни и мёртвые иссохшие коряги
несут в себе таинственную прелесть
и новизну грядущего рожденья.
Я лягу на живот
и окунусь лицом, душой
в цветущее забвенье
блуждающих огней из мира грёз.
Подножие чуть тёплого гиганта,
несущегося ввысь, я обниму.
Руками расцарапаю там ямку
– в укромнейшем из мест во всей вселенной
– и прошепчу туда свою я тайну,
которую доверить не могу молитве даже.
 

* * *

 
Светлая заводь, тени стрекоз,
замок песочный, башни в зубцах,
мост нависает над рвом, и вода
льётся из детских ладошек туда…
Стены в ракушках, вал крепостной,
наездник со шпагой мчится лихой.
Струйка песка от тяжёлых копыт,
мост осыпается, лошадь храпит.
Пёстр и наряден речной перламутр,
створки распахнуты – милого ждут…
В замке волшебном принцесса живёт.
Всадник приблизился, громко зовёт.
Солнце в зените и тень коротка.
Мальчик уснул. Тихо дышит река…
 

* * *

 
Кровь новая, вульгарная, струится по старым жилам.
Черных лун, страстей пора —
метаний толп, себя не видящих, глаз жадных,
несытых ртов прискорбного конца
тысячелетия последнего.
В смятении душа и мысль, в разрухе плоть,
и вер неясный лепет слаб, почти не слышен.
Вновь, утеряна в мой старый сад калитка,
где среди лип столетних утонула в листве осенней мокрая скамья.
 

* * *

 
Молчу, болтаю, путаю, играю
словами, выраженьями лица…
я виртуозно в речь вплетаю сложность
в компании скучающих невежд…
таращусь простодушно с недалёким,
поддакиваю важно всем, кто ждёт…
Я отражаю лица – верно, криво —
случайно пришлых и во мне живущих…
плутая в отраженьях,
пугаясь увидеть, вдруг, опять…
незащищённым
своё лицо…
 

* * *

 
Цветы и бабочки, зелёные лужайки,
львы, томные от неги куропатки —
всё в утопическом экстазе небытья…
шарманки механической фигурки,
заведенные мастерской рукой.
Всё: щебет, крик диковинный и запах,
блеск звёзд морских, сиянье лун —
в движении застыло
и плывёт корабликом в потопе…
фонарём застывшим,
где замерли прекрасные мгновенья
в предчувствии всех будущих грехов…
 

* * *

 
Банальности пугающие тени в моих стихах.
Всё сказано в начале,
но выносит неведомым прибоем мысль
и бьёт в бессилии о берег незнакомый,
иль отрешённо лижет обжитой.
Банальности желанно постоянство в конце дорог моих.
Степи однообразие, и в небесах, как и вчера, луна…
И ключ в замке, и синий язычок под туркой с кофе,
и лёгкость в невезенье, и утра, как прежде, благодать
– до откровения, как прежде…
 

* * *

 
Я сижу на колене Дана…
Нет, это звучит игриво —
ни одно колено в мире не выдержит моей пустоты.
Я сижу на земле Дана – были такие люди.
Говорят, всё им было мало, наверное, я не из них.
Мне – всего много: излишние сини,
обнажённые пестики маков, готовых к любой весне,
десять сортов кефира…
Я бежала, чтоб быть свободной.
Я, должно быть, своё получила.
Я свободна от всех надежд.
 

* * *

 
Что прежде занимала суета,
там место пусто – свято не бывает.
Там властвует и давит пустота.
Ни слова Божьего, ни искры…
В пустоте зияют выбитые чувства, грёзы, мысли…
В безмолвии надежды, в забытье воспоминанья добрые,
не чисты там помыслы,
и редкой страсти всплеск – не солнечный… – подлунный:
миром здесь луна владеет
– скорбным миром всех бесплодных лет.
Теней минувших бед, угасшей суеты,
подлунной пустоты бездарные цветы.
 

* * *

 
Сынок, я подожду тебя ещё три года.
Виноват в моей ты жизни…
Я не смею уйти – тебя молитв своих лишить.
Но как тревожно мне.
Леплю обманы: божков лукаво-миловидных
– их на заре леплю, чтоб в полдень разбить
и в острых черепках блуждать до первых снов…
И снова день,
и утро тороплюсь скрипичной переполнить суетою,
аккордами далёкого рояля – сильнее, шире,
чтобы хоть на миг задеть во мне за то, еще живое,
что для тебя любовь хранит…
 

* * *

 
С сосны и крыши
полнолунья свет стекал в мой дворик.
Лунные капели
в безмолвии струились и белели
у моего окна.
В янтарной глубине волшебных фонарей,
в немыслимой дали протянутой руки
– вновь Каин.
Немилосердие приходит в срок
– двенадцать раз в году платок – и мне, и Фриде…
Чем совершенней, Господи, твоя Луна,
тем безнадежнее моя вина
– один ты – один ущерб у всех…
 

* * *

 
…Понимать обречена, как вечен краткий миг
и бесконечно движенье каждое…
Предвидеть ад в истоках, казалось бы, невинных,
взяв за данность сомнительную горстку аксиом,
как будто бы, принесенных из громов
с утерянной горы толпе рабов.
И это всё. И этого довольно
для – с пытками и жёстким приговором себе – суда…
увы, за искушенье доверять чужим богам
– за то, что убивать могу и быть убитой,
стою перед собой с повинной… невинной.
 

* * *

 
Пророчество невыносимо —
может каждый из правды вырвать клок
и, как палач, толпе представить
тусклые глаза гармонии умершей.
Но незримо, уже иная,
словно бы из пепла,
в обличии ином воссоздаётся
и правит миром, несколько иным,
свободная от всех пророков суть.
Свободная в подъёме и в паденье,
готовая исчезнуть без борьбы,
из ничего возникнуть,
просочиться по капле в бисер,
годный, чтоб метать его ловцам извечных истин…
 

* * *

 
Нарушена гармония, смят Хаос
– в который раз рождён Никто,
и крик испуганного темнотой ребёнка ещё звучит,
и День Шестой всё длится…
В усильях тщетных ищем слово в крике,
всё очертить стремимся, обозначить,
основ основу в уходящем нечто постичь,
случайный миг поймать…
Растаял свод придуманных законов.
Ужас, ужас – от тени исходящий – Миром правит…
Но всё же миром: чашка молока,
окошко в спальне с жёлтой занавеской,
твоё письмо, молитва…
Мною круг очерчен, и закон определён давно,
и день уж прожит – почти —
мой День Шестой, создания себя.
 

* * *

 
Ну, кто-нибудь, пожалуйста, молю,
скажите мне, молю, в чём виновата?
Я карандаш взяла и лист пустой – судите:
сил нет не знать, что для меня – не жить…
Скажите, в чём виновата?
Может быть, горда, и скромность – паче гордости?
Судила? Да, но я не убивала – понять хотела,
уходила – в том вина?
В недоубийстве? Слишком я любила? Не точно мыслила?
Стихи писала? Предала… с детьми своими, с речкой и стихами?
Я верила: мы заодно с русалкою и с клёном в огненной короне,
свечой, и музыкой…
Никто, никто не скажет… не жду…
Никто и никогда, ни прежде, ни теперь не прикоснётся,
ничего не скажет, ни в утешенье, и ни в осужденье.
Не жду, не верю, нет надежд – живу.
Должно быть, приговор суровей, чем просто смерть,
чем просто небытье…
 

* * *

 
Сынок, не нужно меня жалеть:
я – это не я.
Должно быть, я – погонщик волн.
Поверь, бывает и так.
Я дразню штиль, покалываю его красными каблучками,
щекочу подолом царского платья,
которое, помнишь, ты так любил…
которое и теперь на мне… на дне.
 

* * *

 
Принять за данность хаос – выше сил.
Стремление к нежизни в этом мире,
как главное движение приму.
Шар – в лузу, горы – в море,
краски – в ком тускнеющей палитры,
где живут последней мыслью серые глаза.
 

* * *

 
Опять не знаю,
возвращаюсь в точку,
сжимаюсь в мысль
и крошечной звездой
затеряно свечу себе самой
в незнанье безграничном…