Падший

© Д. Кандалинцева, перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

* * *

Посвящается всем, кто осмелился ступить в дивный новый мир в поисках чего-то большего.

И Виктору, как всегда.

Каждый день на белом свете

Где-нибудь родятся дети.

Кто для радости рожден,

Кто на горе осужден.

Уильям Блейк.

Прорицание Невинного^[1]

Comme au jeu le joueur têtu,

Comme а la bouteille l’ivrogne,

Comme aux vermines la charogne,

– Maudite, maudite sois-tu!

Charles Baudelaire,

Le Vampire

И как к игре игрок упорный,

Иль горький пьяница к вину,

Как черви к падали тлетворной,

Я к ней, навек проклятой, льну.

Шарль Бодлер

Вампир^[2]

Пробуждение

Сначала нет ничего. Только тишина. Океан забвения всюду.

А затем обрывки воспоминаний становятся отчетливее. Шепот чужих голосов обретает смысл. И вот уже звучит смех той, кого он однажды любил; трещат в огне камина капли смолы; воздух пропитан ароматом сливочного масла, которое неспешно тает на ломте свежего хлеба.

А следом из хаоса появляются и видения, становясь четче и ярче с каждым мгновением. Рыдает юная девушка – ее глаза зеленые, точно изумруды, а волосы черные, как разлитые чернила, – она склоняется над ним, сжимает его перепачканную кровью руку и умоляет о чем-то, ее голос звучит хрипло.

«Кто же я такой?» – задается вопросом он.

Его охватывает злое веселье.

Он ничто. Никто. Навеки.

Запах крови наполняет его ноздри – тот самый аромат, сладкий, дурманящий. Точно благоухающая папайя на фруктовом прилавке в Сан-Хуане в детстве, когда сок тек по рукавам его рубашки.

Все его нутро заполняет голод. Не тот голод, который он привык испытывать, а всепоглощающая, всеобъемлющая пустота. Ноющая боль стискивает его мертвое сердце, и волна этой кровавой жажды бежит по венам. Голод пронзает его желудок, точно когти хищника, смыкающиеся на своей жертве. Гнев растет в его груди. Появляется нестерпимое желание найти что-нибудь и уничтожить. Отобрать чужую жизнь. Чтобы та заполнила пустоту внутри него. Там, где недавно плескался океан забвения, теперь бегут алые реки, и багрянец стекает, точно ливень, к его ногам, обращая его самого в дикое пламя.

«Мой город. Моя семья. Моя любовь».

«Так кто же я такой?»

Из полыхающего огнем гнева появляется имя:

«Бастьян. Меня зовут Себастьян Сен-Жермен».

Бастьян

Я лежу неподвижно, и мое тело словно парит в невесомости. Его сковала судорога. Я ощущаю себя так, будто меня заперли в темной кладовке, я не могу говорить и задыхаюсь от мысли о своем собственном глупом поступке.

Дядя предупреждал меня однажды, когда мне было всего девять лет. С моим самым близким другом, Майклом, мы украли упаковку сигар, свернутых руками пожилой леди из Гаваны, которая работала на углу между улицами Бургунди и Сен-Луис. Когда дядя Нико застукал нас курящими в аллее рядом с рестораном «Жак», он отправил Майкла домой, и его голос звучал по-кладбищенски тихо. Плохой знак.

А потом дядя запер меня в кладовке с упаковкой этих самых сигар и коробком спичек. Он сказал мне, что я не выйду, пока не выкурю все сигары до единой.

Это был последний раз, когда я курил.

Мне потребовалось несколько недель, чтобы простить дядю Нико. И несколько лет, чтобы преодолеть отвращение к запаху табака. И полжизни, чтобы понять, почему ему так важно было преподать мне этот урок.

Я пытаюсь проглотить появившийся на языке призрачный привкус желчи. Не получается.

Я знаю, что сделал дядя Никодим. Хотя мои мысли до сих пор затянуты туманом – скрыты за завесой слабости моего умирающего тела, – я знаю, что он превратил меня в одного из них. Теперь я вампир, как и мой дядя. Как и моя мать, которая приняла свою финальную смерть добровольно, когда на ее губах блестела кровь, а в руках она сжимала мертвого человека.

Теперь я бездушный сын смерти, проклятый пить кровь живых до скончания времен.

Звучит глупо даже для меня, учитывая, что я еще мальчишкой узнал о существовании подобных монстров. Точно это какая-то шутка, рассказанная старой тетушкой, которая не умеет шутить, но обожает все драматизировать. Женщиной, которая может порезаться своим бриллиантовым браслетом и будет рыдать и стонать, если хоть одна капелька крови запачкает ее шелковые юбки.

И вот я снова становлюсь голодом. С каждым мгновением во мне все меньше и меньше человеческого. Все меньше от того, кем я однажды был, и все больше от того, кем я стану навеки. Демоном, жаждущим крови, которому все мало, которого не спасти.

Слепящий гнев следует по пятам за моей жаждой, воспламеняясь, как дорожка из селитры, тянущаяся от бочки с порохом. Я понимаю, почему дядя Нико так поступил, однако мне потребуется не одна жизнь, чтобы простить его. Только самое жуткое стечение обстоятельств могло побудить его обратить последнего живого члена его смертной семьи – единственного наследника состояния Сен-Жерменов – в демона Другого мира.

Его род умер со мной, когда моя смертная жизнь оборвалась так внезапно и скоропостижно. Очевидно, такое решение стало для него последним утешением. Голос звенит у меня в голове – женский голос, эхо которого дрожит:

«Пожалуйста. Спасите его. Что я должна сказать, чтобы вы спасли его? Мы договорились?»

Когда я понимаю, кому принадлежит этот голос и что она сделала ради моего спасения, мне хочется завыть, но мой вой звенит в пустоте, где однажды была моя душа. Я не могу сейчас думать об этом.

Мой провал не позволяет думать об этом.

Достаточно уже мысли о том, что я, Себастьян Сен-Жермен, восемнадцатилетний сын попрошайки и вора, стал членом Падших. Я примкнул к роду кровососущих, к тем, кого изгнали с принадлежащих им по праву земель из Другого мира за их алчность. Существа ночи, вступившие в войну длиной в несколько столетий со своими заклятыми врагами, с Братством оборотней.

Я пытаюсь заговорить, но у меня ничего не выходит, горло сдавливает, а тяжелые веки не поднимаются. В конце концов смерть слишком могущественный противник, ее не так легко победить.

Роскошный шелк шуршит у моего уха, и воздух наполняет сладковатый аромат. Неролиевое масло и розовая вода. Парфюм Одетты Вальмонт, моей близкой подруги, невозможно спутать ни с чем. На протяжении почти что десяти лет она оберегала мою жизнь. А теперь она стала моей кровной сестрой. Вампирша, обращенная тем же создателем.

Большой палец на моей правой руке вздрагивает, когда она встает ближе. И все-таки я до сих пор не могу проронить ни слова, не могу свободно двигаться. До сих пор я заперт в своей темной кладовке, и у меня нет ничего, кроме упаковки сигар и коробка спичек, а страх все бежит по венам, и голод щиплет язык.

Одетта рядом вздыхает.

– Он начинает приходить в себя. – Она делает паузу, и горькое сожаление звучит в ее голосе. – Он сильно разозлится.

Как и всегда, Одетта права. Однако в злости есть своего рода утешение. За ней таится обещание свободы: скоро у меня будет шанс выпустить свой гнев на волю.

– И имеет на это полное право, – говорит мой дядя. – Это самый эгоистичный поступок, который я когда-либо совершал. Если ему удастся пережить превращение, он возненавидит меня… как возненавидел меня Найджел.

Найджел. Одно только имя разжигает мою ярость с новой силой. Найджел Фитцрой, он стал причиной моей внезапной смерти. Он (а также Одетта и четверо других членов вампирской семьи моего дяди) защищал меня от врагов Никодима Сен-Жермена во главе с предводителем Братства. Годами Найджел поджидал удобного случая, вынашивал планы мести вампирам, которые украли его из родного дома и сделали демоном ночи. Притворяясь верным слугой, Найджел воплотил в жизнь несколько замыслов, подстроил события, которые должны были уничтожить самое ценное, что есть у Никодима: его живого наследника.

Меня предавали и прежде, предавал и я. Так уж устроен мир, когда ты живешь среди капризных бессмертных созданий и мастеров иллюзий, кружащих поблизости, словно тех, чей талант – создавать иллюзии вокруг, кто слетается к тебе как мухи. Всего два года назад моим любимым времяпрепровождением было обманывать и обворовывать самых плачевно известных колдунов города-полумесяца, которые нечестным путем заработали свое состояние. Худшие среди них свято верили в то, что простой смертный ни за что не сможет их одурачить. Возможность переубедить их приносила мне ни с чем не сравнимое удовольствие.

Однако я никогда не предавал собственную семью. И меня никогда не предавал вампир, который поклялся защищать меня. Кто-то, кого я любил как родного брата. Воспоминания быстро мелькают в моей голове. События, образы, радостный смех, десятилетия верной службы. Мне хочется кричать и ругаться. Орать что есть силы, словно одержимый.

Увы, я слишком хорошо знаю, насколько внимательно Бог слушает молитвы проклятых.

– Я позову остальных, – бормочет Одетта. – Когда он придет в себя, пусть видит, что мы все вместе.

– Оставь его в покое, – отвечает Никодим, – ибо он еще не вышел из темной чащи леса. – Впервые я слышу беспокойство и страх в его голосе, однако эти эмоции исчезают почти сразу. – Более трети моих бессмертных детей не пережили трансформации. Многих я потерял в первый год их бессмертной юности. Все это… может не сработать.

– Все обязательно сработает, – говорит Одетта без колебаний.

– Себастьян может впасть в безумие, как это случилось с его матерью, – продолжает Никодим. – В стремлении к смерти Феломена уничтожала все на своем пути, пока нам ничего другого не осталось, как только покончить с ужасами, которые она творила.

– У Бастьяна иная судьба.

– Не будь наивной. Такая судьба вполне может ждать и его.

Одетта отвечает совершенно спокойно:

– Это риск, на который вы пошли.

– Однако все равно риск. Именно поэтому я отказал его сестре, когда несколько лет назад она просила меня обратить ее. – Он выдыхает. – И в конец концов мы все равно ее потеряли в пожаре.

– Мы не потеряем Бастьяна, как потеряли Эмили. И его судьба не будет похожа на судьбу Феломены.

– Ты говоришь с такой твердостью в голосе, мой милый оракул. – Он делает паузу. – Это твой дар предвидения наделяет тебя незыблемой уверенностью?

– Нет. Несколько лет назад я поклялась Бастьяну, что никогда не стану заглядывать в его будущее. И я сдержала обещание. Однако я доверяю своему сердцу, которое говорит мне, что надежда восторжествует. Она… просто-напросто должна.

Несмотря на кажущуюся несгибаемой веру Одетты, я ощущаю ее беспокойство. Мне жаль, что я не могу взять ее за руку, сказать что-то ободряющее. Однако я по-прежнему заперт в своих мыслях, и мой гнев затмевает все остальное. Он оседает пеплом у меня на языке, пока во мне не остается ничего, кроме жажды. Желания быть любимым. Сытым. Но больше всего на свете мне хочется уничтожить все вокруг.

Никодим долгое время молчит.

– Увидим. Его гнев будет велик, в этом нет сомнений. Себастьян никогда не хотел становиться одним из нас. Он стал свидетелем того, какой ценой дается обращение, еще когда был ребенком.

Мой дядя отлично меня знает. Его мир отнял у меня всю родню. Я думаю о своих родителях, которые погибли много лет назад, пытаясь меня защитить. Думаю о сестре, которая умерла, пытаясь меня спасти. Думаю о Селине, девчонке, которую я любил при жизни и которая меня больше не помнит.

Я никогда не предавал никого из тех, кого любил.

Однако никогда – просто большой отрезок времени, если у тебя впереди целая вечность, чтобы поразмыслить над этим.

– Но он может и поблагодарить вас за это, – говорит Одетта. – Однажды.

Дядя ничего не отвечает.

Одетта

Одетта Вальмонт наслаждалась свистящим ветром, позволяла ему запутать ее темные кудри и растрепать фалды фрака. Она наслаждалась чувством невесомости, когда смотрела на Джексон-сквер внизу, правой рукой держась за холодный металлический шпиль крыши, а левым ботинком покачивая в вечернем воздухе.

– Ох, кажется, снова остались лишь ты и я, n’est-ce pas?^[3] – пошутила она, взглянув на металлический крест, нависающий над ней.

Фигура Христа глядела на Одетту свысока с молчаливой задумчивостью.

Одетта вздохнула.

– Не сердись, mon Sauveur^[4]. Ты прекрасно знаешь, что я ценю твои советы превыше многих. Нечасто существу вроде меня выпадает честь считать тебя одним из лучших друзей. – Лукавая усмешка появилась на ее губах.

Вероятно, такое фамильярное обращение к Спасителю мира от демона ночи отдавало богохульством. Однако Одетта и впрямь очень нуждалась в совете – теперь как никогда прежде.

– Мне хочется верить, что ты слышишь мои молитвы, – продолжала она. – В конце концов, когда я была жива, я всегда исправно посещала воскресную мессу. – Она поднесла ухо к кресту. – Что-что? – Смех забулькал в ее бледном горле. – Mais oui, bien sur!^[5] Я так и думала. Ты ведь простил грешников. Конечно, ты бы встретил меня с распростертыми объятиями. – Ее взгляд наполнился теплом. – По этой причине мы и останемся навсегда друзьями, до самого плачевного конца. – Она сделала паузу, словно вслушиваясь в ответ, который предназначался лишь для ее ушей. – Ты слишком добр, – сказала затем она. – Я не стану винить тебя в грехах людей, которые исковеркали твои непорочные слова и великодушные поступки, превратив их в инструмент власти и контроля. – И снова Одетта крутанулась вокруг шпиля крыши. – Прости их, ибо они не ведают, что творят! – пропела она, зажмурив глаза. Порыв ветра ударил ей в лицо.

Одетта взглянула на мир Vieux Carre^[6] далеко внизу, и ее взгляд упал на камею, прикрепленную к вороту рубашки, на кремовую брошь из слоновой кости в окружении кроваво-красных рубинов. Ее fetiche^[7], который имел сразу два назначения, точно как две стороны ее жизни. Во-первых, камея служила Одетте оберегом, защищающим ее от солнечного света, а во-вторых, хранила воспоминания о далеком прошлом.

Высшее общество Нового Орлеана верило в то, что Одетта Вальмонт не представляет собой ничего, кроме беспечной юной особы, которая любит веселиться в компании своих друзей. Она просто молодая девушка, которая не любит ничего сильнее, чем порхать в центре зала в толпе людей, глядящих на нее с восхищением.

– Но кому же не нравится, когда на него обращают внимание? – произнесла Одетта в пустоту. – Уместно ли стыдить. – Теперь что же, винить меня и за такую, самую что ни на есть человеческую, эмоцию? В конце концов, красота, которой мы обладаем, создана для того, чтобы ей восхищались! – В этом заключалась одна из причин, по которой вампиры были такими опасными хищниками: их beauté inе́galе́e^[8], как любила называть ее Одетта. Невероятной красотой они заманивали жертв в свои объятия, которые становились для них последними.

Однако как только восхищенные взгляды исчезали и компании друзей расходились, Одетта скидывала свои провокационные брючные костюмы. Она забиралась по задней стене собора на крышу под покровом ночи, ее руки и ноги двигались уверенно, прокладывая себе путь к верхушке величественного здания, к самому высокому из трех шпилей, а в ее жилах текла темная энергия, наполняя тело нечеловеческими силой и ловкостью. Как только она забиралась наверх, она наслаждалась каждым мгновением в тишине и одиночестве.

Одетта была благодарна за возможность остаться наедине с собой там, где лишь Спаситель наблюдает за ней.

Ей всегда казалось странным, что люди верили в то, что веселье обязательно настигает каждого на вечеринках, где гремит громкая музыка, звучит задорный смех и шампанское течет рекой. Именно эта уверенность манила людей на в праздничную толпу. Однако Одетта была уверена, что все самое интересное происходит, наоборот, в мыслях. Ее воображение обычно оказывалось куда лучше, чем реальная жизнь вокруг. Не считая некоторых важный исключений, конечно же.

Например, ее первого настоящего поцелуя. Вкус сладкой ваты на губах Мари; смертное сердце Одетты, забившееся быстрее. Их руки едва заметно задрожали, а дыхание стало чаще.

Она вновь повернулась к молодому человеку на кресте. К Сыну Божьему.

– Моя любовь считается грехом? – поинтересовалась она не дрогнув, как спрашивала уже множество раз. И снова она получила тот же самый ответ. Одетта удовлетворенно кивнула и повторила, точно мантру: – В твоем послании была скрыта любовь. И ненависть никогда не должна брать верх над любовью.

И опять ее мысли потянулись к воспоминаниям, сокрытым в дальнем уголке сознания. Одетта вспомнила, как впервые столкнулась лицом к лицу со смертью в тот день, когда ее отца увели на гильотину, когда насмешки и оскорбления следовали за ним по пятам. Как он, несмотря ни на что, надел в тот день свой накрахмаленный парик, который остался на нем, даже когда лезвие опустилось на его шею. Плеск его крови, брызнувшей на камни, который невольно вызвал воспоминание о первом убийстве, совершенном Одеттой на следующую ночь после того, как она повстречала своего создателя. Она вспомнила возбуждение, наполнившее ее, когда она осознала, что теперь в ее жилах пульсирует сила, сравнимая с властью богов.

Пальчики Одетты побелели, сжавшись на металлическом шпиле. Вопреки популярному мнению, Одетта больше не держала ни на кого зла. Ни на кровожадных мужчин и женщин, которые оставили ее сиротой без средств к существованию, ни на своих родителей, которые не смогли когда-то возразить и дать сдачи. Ни на Никодима, который выкрал Одетту из бараков, где она когда-то жила. Ни на Мари, которая разбила Одетте сердце, как это часто бывает с первой любовью.

– Благодаря всему, что со мной приключилось, я научилась любить себя еще больше, – сказала она. – И разве это не лучший подарок, который могла преподнести жизнь после всех испытаний? Получить силы любить себя сегодня больше, чем ты любил вчера.

Одетта вздернула подбородок к бархатному небу, усеянному звездами. Облака над головой плыли, точно сгустки тумана на ветру. Найджел любил говорить, что небо над Новым Орлеаном заволакивает дымкой злодеяний, совершенных жителями города. Лицемерные суждения, так симпатичные состоятельным туристам французского квартала, которые помогли Новому Орлеану стать одним из самых роскошных и богатых городов, несмотря на недавнюю войну, разразившуюся между штатами. Каждый раз, когда Найджел присаживался рядом, чтобы поделиться своей новой порцией пошлых сплетен, его акцент кокни становился еще заметнее от грязных словечек.

Что-то сдавило мертвое сердце Одетты.

На этот раз она некоторое время колебалась, прежде чем глянуть наверх, на металлический крест на периферии своего зрения.

– Знаю, знаю, у меня нет причин думать о Найджеле Фитцрое с теплотой – какими-либо теплыми чувствами, – шепнула она. – Ведь он нас предал. – Она сглотнула. – Он предал меня, – недоверчивость исказила ее лицо. – Только личико. – И только подумать: это произошло лишь вчера. Луна взошла и опустилась, а в наших жизнях столько всего изменилось навсегда – до неузнаваемости. – За одну ночь Одетта потеряла брата, с которым провела целых десять лет, потеряла из-за предательства, от которого стынет кровь. Произошедшее с трудом укладывалось в голове. Эта потеря стала для Одетты ударом, хотя она и не осмеливалась показывать свои боль и горе другим. Если она признается, это будет une erreur fatale^[9], особенно в присутствии Никодима. Потерять предателя – значит ничего не потерять.

И все же…

Она плакала сегодня утром в своей комнате. Задвинула бархатные шторы на балдахине над своей кроватью и позволила смешивающимся с кровью слезам запачкать ее шелковые подушки. Никто не видел даже тени Буна сегодня. Джей вернулся незадолго до захода солнца, его черные волосы были мокрыми, а выражение лица мрачным, как никогда. Когда Гортензия вернулась в ресторан «Жак», то начала играть сюиты Баха с нечеловеческой скоростью на своей скрипке Страдивари, а ее сестра, Мэделин, все это время писала что-то в кожаной записной книжке рядом. Все обитатели Львиных чертогов горевали, каждый по-своему.

Внешне же все шло как обычно. Они обменялись вежливыми приветствиями, делали вид, что ничего необычного не произошло, и никто из них не желал озвучивать свою печаль или же вслух говорить об ужасном преступлении Найджела, последствия которого вскоре станут явью.

Так какое же преступление Найджела стало худшим из всех?

Он погубил душу Себастьяна. Проклял Бастьяна, отнял его смертную жизнь. Быть может, Найджел всех их и предал, однако Бастьяна он не просто предал, а убил. Разорвал тому горло на глазах единственной девушки, которую Бастьян любил в своей жизни.

Одетта задрожала, хотя на самом деле не чувствовала холода уже много десятков лет. Ее глаза метнулись по площади, в сторону сияющих вод реки Миссисипи и мимо поблескивающих на горизонте кораблей.

– Следует ли мне рассказать всем о том, какую роль я сама сыграла в этой подлой истории? – спросила она.

Фигура на кресте осталась задумчивой. Молчаливой.

– Наверное, ты бы сказал, что честность является лучшим решением. – Одетта заправила за ухо прядь темных волос. – Но я скорее проглочу горсть гвоздей, чем добровольно навлеку на себя гнев Никодима. Это была ошибка, искренняя ошибка, совершенная из благородных побуждений, это что-то да значит, не так ли?

И вновь ее Спаситель промолчал, не дав Одетте ответа.

Всего за несколько часов до смерти Бастьяна Одетта позволила ему уйти одному, прекрасно понимая, что убийца следует за ним по пятам. Она даже помогла ему тем, что отвлекла своих бессмертных сородичей, чтобы те не помешали Бастьяну найти Селину, чья безопасность оказалась под угрозой всего несколькими минутами ранее.

Следует ли ей признаться во всем?

Что сделает с ней Никодим, когда узнает?

Последнему вампиру, который осмелился встать на пути у Никодима, вырвали клыки.

Одетта сглотнула. Такая судьба необязательно хуже смерти, однако перспектива не вдохновляет на честность. Не то чтобы она боялась боли, даже мысль о смерти, финальной и необратимой, не пугала Одетту. Она своими глазами видела, как создаются и рушатся империи, она танцевала с дофином^[10] в свете полной луны.

Ее история была достойна того, чтобы быть рассказанной.

– Просто… ну, мне нравится, как я сейчас выгляжу, и к черту все! – Ей нравился свой элегантный носик и лукавая улыбка. А если у нее не будет клыков, наверняка это скажется на внешнем виде. – Полагаю, по крайней мере не умру от голода, – задумалась она. – В конце концов, это ведь дар моей семье, помимо всех прочих.

И если чревоугодие и тщеславие делали ее злой, tant pis^[11]. Ей присваивали эпитеты и похуже, присваивали их существа куда хуже.

Одетта закружилась вокруг металлического шпиля, и крест с распятием заскрипел под напором ее тела. В тени улиц внизу танцевали огоньки газовых ламп. Обостренное вампирское обоняние Одетты наполнило ее нос ароматом весеннего вечера Нового Орлеана. Сладковатые цветы, резкое железо, соленый ветер. Бьющиеся сердца. Ржание лошадей, стук их подков по выложенным брусчаткой мостовым.

Вся эта темная красота вокруг, созревшая специально для нее.

Жалобный вздох сорвался с губ Одетты. Не следовало ей позволять Бастьяну уходить одному, даже несмотря на то, что жизнь Селины была под угрозой. Одетта ведь не глупа. Она прекрасно знает, что туда, где течет кровь, всегда приходит и смерть. Просто Одетта позволила чувствам на мгновение взять верх над рассудком.

Ни за что больше.

Многие годы Одетта избегала применять свой особый дар, который был необычным даже среди ее бессмертных сородичей. Она обладала способностью видеть фрагменты будущего других; прикоснуться к коже человека было достаточно, чтобы приподнять на миг завесу тайны. Она избегала своего дара, потому что очень часто видела неприятности и несчастья тех, кто спешил испытать свое любопытство.

Точно так Одетта увидела несчастье, когда Селина Руссо попросила взглянуть на ее будущее в день их встречи.

Опыт научил Одетту, что ее попытки предупредить человека о грядущей опасности не самый лучший способ завязать дружбу. Часто человек начинал спрашивать, как он может избежать подобного развития событий. Но сколько бы Одетта ни пыталась объяснить, что ее дар не работает таким образом – что она не может сотворить чудо, – люди продолжали требовать от нее найти решение своих проблем. Дважды ее чуть не избили, угрожали покалечить, один раз размахивали ножом перед ее лицом, а в другой – тыкали револьвером ей в грудь.

Какая дерзость!

Она изогнула губы в горькой, кривой улыбке. Те два глупца встретили судьбу, достойную своей дурости. Джей, известный в узких кругах как ассасин их La Cour des Lions^[12], помог тогда Одетте – напал на мужчин в ночной тьме. Он мучил их много часов, сделал все, чтобы их последний час на земле был пропитан страхом.

– И они даже не подозревали, что именно я стала идейным вдохновителем их скоропостижной кончины, – пробормотала Одетта.

Конечно, знать, что что-то нехорошее вот-вот должно произойти в судьбе человека, удобно только в теории. Но что, если это относится к кому-то, кого Одетта любит? Bien sur^[13], она могла бы оттолкнуть друга с дороги, если бы карета с испуганной лошадью неслась им навстречу. Однако редко все было так просто.

По этой и многим другим причинам Одетта соврала, когда увидела будущее Селины. Селина и впрямь станет укротительницей зверей, как и увидела Одетта. Однако Одетта никогда не забудет тихие слова, что последовали потом, нашептанные ей на ухо, как опасный секрет:

«Один должен умереть, чтобы другой смог жить».

Putain de merde^[14]. Еще одно бессмысленное предсказание, из тех что Одетта ненавидела больше всего в своей бессмертной жизни. Они всегда оказывались непростительно расплывчатыми. Почему нельзя было прямо сказать, что все это значит? «Этот connard^[15] соберется убивать вот этого connard в определенное время в определенном месте. Вот как ты можешь уберечь их от подобной участи. Allons-y!^[16]» Неужели Одетта просит слишком многого?

И к кому это предсказание относилось? К Селине и Бастьяну? Или к Селине и кому-то еще? Невозможно сказать наверняка. Поэтому Одетта решила, уж лучше им жить, ничего не подозревая о своем будущем.

Однако это решение Одетты изменилось прошлой ночью. Несмотря на то что происходящее приносит ей боль, она сделает все, чтобы помочь тем, кого любит, избежать катастрофы.

Одетта уверенно вскинула брови, а затем посмотрела на своего безмолвного стражника и произнесла.

– Я сделаю все правильно, – поклялась она. – И не только ради Бастьяна. Но и ради себя.

Поражения не были Одетте к лицу.

Она крепко сжала металлический шпиль соборной башни.

– C’est assez^[17], – сказала она. Пришло время сделать то, что Одетта создана делать. Пришло время утолить голод – нужно успеть до того, как очнется Бастьян, ибо Никодиму понадобятся все его дети на пике своих сил, когда настанет тот самый час.

Пока она могла только гадать о том, каким новорожденным вампиром станет Бастьян. С ним сложно было справиться даже тогда, когда он был всего лишь мальчишкой. Характер у него всегда был взрывным, он любил решать разногласия кулаками, а не словами. Из-за своей несдержанности он лишился места в военной академии в Вест-Пойнте, а ведь Никодим трудился много лет, чтобы Бастьян получил его. В конце концов у сына квартерона^[18] и тианки^[19] не было достойной родословной для такого статусного учреждения.

Никодим полагал, что если Бастьян перенесет трансформацию и выживет, он станет самым сильным из всех его детей, просто потому что в их жилах текла одна кровь, как при жизни, так и в бессмертии. Общая кровь была сродни броску монеты. Иногда из смертного праха рождался великолепный и могущественный бессмертный.

А в ином случае?

Потеря рассудка и неконтролируемая жажда крови, как это было с Владом Цепешем. Или с графиней Елизаветой Батори, которая купалась в крови своих жертв. Или как с Кэто Данзо, который парил по небу на огромных крыльях, точно летучая мышь, и нападал на несчастных.

Одетте хотелось верить, что ничего подобного не случится с Бастьяном. Может, у него появится любовь к чтению, как у Мэделин? Или страсть к различного рода наслаждениям, как у Гортензии? Он станет угрюмым, как Джей, или любителем злых шуток, как Бун?

– Assez^[20], – заявила она небесам.

Взгляд Одетты снова скользнул вниз, к Джексон-сквер, и ее глаза пробежали по соседним улочкам, ища одинокие фигуры, блуждающие в потемках. Ее внимание наконец привлек кто-то, шагающий мимо газовых ламп вдоль улицы Шартр.

Больше не раздумывая, Одетта распрощалась со Спасителем и отпустила металлический шпиль. Она закрыла глаза, пока летела вниз, наслаждаясь потоками прохладного воздуха и ветра, свистящего в ушах. В тот самый момент, когда она почти достигла земли, ее тело инстинктивно сгруппировалось и она перекатилась по тротуару в кувырке. Она опустилась с едва различимым, приглушенным звуком и поднялась на ноги за считаные доли секунды. Выпрямившись, она огляделась, а потом сунула руки в карманы штанов. Напевая себе под нос, Одетта прогулочным шагом двинулась вдоль улицы, в темный переулок, известный местным как Пиратская аллея. Слова «La Marseillaise»^[21] украсили ночное небо над Одеттой, а стук ее сапог разнесся эхом во мраке.

– Allons! Enfants de la Patrie^[22], – мягко напевала Одетта.

Она скользнула мимо железных решеток забора, возле которого Жан Лафит^[23] продавал награбленное в начале столетия. Темное витражное стекло поблескивало на периферии зрения Одетты. Одетта готова была поклясться, что видит там, в церкви, призрака Отца Антуана^[24], покачивающего своей кадильницей^[25], дымок из которой вился вокруг него. Или быть может, это было привидение монаха, которых жил под этой изысканной крышей столетие назад и любил воспевать Кирие^[26] во время вечерних бурь.

– Le jour de gloire est arrivé^[27], – продолжала напевать она.

Жуткие истории об аллее, населенной призраками, живущими в самом сердце французского квартала, всегда завораживали Одетту. Как и бесчисленные рассказы об этих великолепных землях, известных под именем Америка, они часто скрывали за собой самые темные моменты истории. В случае с Новым Орлеаном истории эти скрывали в себе несколько сотен лет, которые портовый город провел под знаменем работорговли. Они шептали о смертях, о которых не принято говорить, смертях тех, кто жил, и дышал, и любил на этих изогнутых серпом, точно полумесяц, землях еще до того, как конкистадоры приплыли в местные бухты и водрузили здесь свои флаги.

Бурлящая от гнева и злости тьма. Движущиеся тени, проступающие под тонким слоем сияющей роскоши.

Одетта повторила следующую строку песни дважды, ее голос звенел, как колокольчик.

– L’etendard sanglant est leve^[28]! – она обогнула угол и ускорила шаг, устремившись в сторону высокой фигуры, которая шагала недалеко впереди.