Молодой человек шел по улице. По центральной улице большого города. Казалось бы, что здесь особенного?! Но на него обращали внимание. Обращали внимание хотя бы потому, что он был совершенно голым, что, признайтесь, встречается нечасто.
Одни спокойно проходили мимо, другие крутили пальцем у виска. Один пытливый мужчина спросил:
– Снимаете фильм?
На что парень ответил:
– Снимаем. Про Еву и Адама. Через пару минут голая Ева пробежит. Ждите.
Мужчина не поверил, но на всякий случай остался ждать. Ибо голая Ева его интересовала больше, чем голый Адам.
Пожилые дамы смотрели на голого осуждающе, но с интересом. Две женщины остановились, и та, что помоложе, сказала той, что постарше:
– Если ты, мама, будешь придираться к Виталику, он от меня сбежит в таком же виде, как этот.
И тут произошло событие, на которое он, конечно же, не обратил внимания, но которое решающим образом отразилось на его судьбе и послужило завязкой этой истории.
Мимо проезжала машина. И не простая машина, а черная «Волга»; в те годы на таких ездили только начальники. На заднем сиденье, где и положено сидеть начальникам, расположилась дама лет тридцати пяти. По ее должности черная «Волга» ей не полагалась, она была только помощницей министра. «Волга» полагалась министру, ну и эта дама, как и все помощники министра, пользовалась машиной по своему усмотрению.
Дама эта думала об одной очень важной проблеме и, так как эта проблема занимала все ее мысли, увидав голого парня, сразу же прикинула, как использовать его для решения этой проблемы. А поскольку эта дама была по складу ума авантюрной и склонной к различным сложным комбинациям, она тут же обратилась к сидящему на переднем сиденье мужчине:
– Сделай-ка мне пару снимков этого парня.
Обратилась она по адресу, ибо сидящий впереди мужчина был фоторепортер и у него на коленях лежал фотоаппарат. Фоторепортер попросил шофера развернуться и медленно проехать еще раз по улице, что тот и сделал.
– Когда будут готовы фотографии? – спросила дама.
– Через час, – ответил репортер.
В это время подъехал милицейский мотоцикл с коляской. Парня усадили в коляску, прикрыли брезентом и увезли.
Так началась эта необычная история.
* * *
Прошло уже пятнадцать лет, но тайна двойного убийства в маленьком доме на берегу моря до сих пор не раскрыта.
Пятнадцать лет – большой срок, и я не был уверен, что найду кого-нибудь из тех, кто в то лето 1991 года оказался на вилле, где произошли эти два убийства. Но мне повезло: я нашел четверых. Они жили в разных странах. Я не поленился съездить к ним, внимательно выслушал, записал их рассказы. Я, конечно же, не принимал на веру все, что они говорили: кто-то мог о чем-то умышленно умолчать, кто-то – просто что-то забыть, пятнадцать лет – большой срок. Показания одних иногда противоречили рассказам других. Кроме того, среди них вполне мог оказаться тот, кто совершил одно или два убийства или, по крайней мере, был в них как-то замешан, либо заинтересован.
Свидетель первый. Борис Аристов, актер. Мы встретились с ним в Москве, куда он приехал на озвучку сразу двух сериалов, в которых играл главные роли.
Свидетель второй. Елена Ирге. Летом 1991 года она была министром культуры тогда еще советской республики. Прошло почти пятнадцать лет. И она снова министр культуры. Только теперь уже независимой страны. Она встретила меня в своей загородной вилле, но перед тем как начать рассказать о событиях, участницей которых была, поставила два условия.
Условие первое. Никогда не будет названа страна, где произошли события. Я с этим согласился.
Условие второе. Никаких политических оценок и вообще никакой политики. Я снова согласился. Как ни странно, несмотря на то, что события происходили летом бурного и насыщенного политическими катаклизмами 1991 года, политические вопросы на героев этой истории никак не повлияли.
Третий свидетель, владелец пивоваренного завода Леонард Белый, принял меня в своем офисе в стране, которую я, как и договорился с Еленой Ирге, называть не буду.
С четвертым свидетелем, Адой Варме, я беседовал в холле отеля на берегу Средиземного моря. Она, как и тогда, в 1991 году, была красива и приветлива.
По просьбе Ады Варме я изменил имена всех участников. Все персонажи теперь названы по алфавиту, и поэтому искать в их именах принадлежность к какой бы то ни было национальности – пустая трата времени.
Начинаю со свидетеля Бориса Аристова.
Глава первая
Съезд гостей
1. Нет повести печальнее на свете…
Свидетель Борис Аристов, актер
Из театра меня выгнали.
А начиналось все прекрасно: хорошие роли, статьи в местной газете, встречи со зрителями. Все испортил режиссер Игорь Викентьевич Смольников. Он только что вернулся из творческой командировки в Европу и был полон идей.
Художественный руководитель был тогда в очередном запое, это у него случалось раз в два месяца, и капитанский мостик занял Смольников. После одного из спектаклей он вызвал меня и Юлечку Недобитову, мы играли Ромео и Джульетту.
– Хорошо, очень хорошо, но сухо. Блекло, прозаично. И, простите меня, старо. Ищите новые повороты. Отвергайте старые штампы. Внесите свое.
Мне всегда было очень жалко, что там, в Вероне, все так плохо кончается. И я предложил слегка откорректировать текст.
Смольников меня поддержал:
– Великолепная мысль. Разбудите публику. Провинциальный театр – прекрасное место для экспериментов.
И я попросил местного поэта, чтобы он слегка подкорректировал текст. В последнем акте Ромео ожил. И Джульетта тоже ожила.
Публика сначала обалдела. А потом ничего. Одна женщина даже благодарила:
– Спасибо, – говорит, – за доброе сердце. Так, как у вас, лучше.
Некоторые даже плакали от радости.
Но нашелся один козел.
– Я, – говорит, – недоволен. Вы, – говорит, – мне испортили впечатление. Я платил деньги не за это!
Я ему вежливо:
– Неужели вы заплатили жалких три рубля только за то, чтобы посмотреть, как погибают эти замечательные молодые люди? Это, между прочим, садизм.
А он:
– Хочу все как у Шекспира. Все как у Шекспира.
Тут подоспела Юлечка Недобитова, и начала спокойно:
– Что это вы такой кровожадный?
А козел завелся:
– Да, я кровожадный и хочу, чтобы ты, потаскуха, и Ромео твой, проходимец, раз уж померли, то померли! И назад ни-ни…
Юля обиделась и как ему по уху врежет. А чтобы не обвинили в хулиганстве, закричала:
– Насилуют, насилуют!
Скандал. Милиция. Шум. Я кричу:
– Остановите насильника! Остановите насильника!
Козел воет:
– Не позволю глумиться над Шекспиром! Пусть помирают, когда Шекспир велел.
Юля визжит на весь театр:
– Он извращенец! Он хотел меня в образе Джульетты!
Смольников топает ногой:
– Не позволю трахать моих сотрудников при исполнении ими служебных обязанностей!
Наш ветеран, заслуженный артист, зычным голосом вопит:
– Избавьте Мельпомену от скабрезности!
А его жена, она у нас на полставки старуху Шапокляк играет, рассказывала потом, что в последний раз такое в театре было в девятьсот девятнадцатом, когда матросы по пьянке вместо Дездемоны изнасиловали Отелло. Отелло потом от обиды чуть по-настоящему не задушил Дездемону, еле откачали…
Я этому козлу втолковывал в отделении:
– Гордиться должны. Не каждому удается по роже схлопотать от Джульетты. От самой Джульетты! Это же поэзия. С вашей-то физиономией!
А он, к счастью, умишком не вышел. В милиции вместо своего дня рождения называл день рождения капитана Кука. И нас это спасло. На начальника отделения Кук произвел неизгладимое впечатление. Он никак не мог взять в толк, при чем здесь Кук.
А козел говорил, что, глядя на нас, чувствует себя, как Кук среди дикарей. Юлечка действительно выглядела немного раскованной. А козел совсем распоясался, кричит:
– Не потерплю надругательства над Шекспиром!
И начальник отделения ему очень даже резонно ответил:
– Если это надругательство над Шекспиром, тогда пусть Шекспир и подает заявление. Шекспир, а не капитан Кук.
Потом комиссия. Смольникова перевели в другой театр. Худрук уволил меня по собственному желанию, сказав в качестве напутствия: «Иди с миром и экспериментируй с кем хочешь, только не с Шекспиром», а Юлечку отправил на неделю в пансионат, где отдыхал главный прокурор области, и наказал: «Натворила руками – выправляй ногами». И она справилась, потому что в этом деле очень трудолюбива. Знаю не понаслышке.
Словом, нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте.
2. С корабля на бал
После того как меня выгнали из театра, я с полгода не мог найти работу, мотался по утренникам, подрабатывал гидом. И тут кто-то мне сказал, что в детском театре одной замечательной республики требуется актер на роль говорящего верблюда. И я поехал туда с творческим интересом, потому как верблюдов до этого играть мне не приходилось.
Там мне не повезло с первого же дня. Точнее, с первого утра.
Я остановился в гостинице «Голубой источник». Название красивое – «Голубой источник», а в душе воды ни голубой, ни зеленой. Это у Чацкого «с корабля – на бал», а у меня – с поезда – в баню. «Городские центральные бани» – звучит красиво. А на поверку – нечто вроде помывочного пункта для рядового и сержантского состава срочной службы. Народу – раз-два и обчелся. Поплескался в душе, помыл голову в шайке. Не заметил, как остался один. Выхожу в раздевалку. А там сюрприз: вещички мои – тю-тю. И в бане никого. Прыгаю, как папуас у костра, соображаю, что дальше делать. И потом на выход.
День. Оживленная улица. Особого внимания на меня не обращали. Но безучастных не было.
Я спросил у прохожего, приличного на вид человека в костюме и галстуке:
– Не подскажете, как мне пройти до отделения милиции?
Он оглядел меня с головы до ног и сказал:
– Не стоит вам по этому поводу беспокоиться. Они сами вас найдут.
И точно, пяти минут не прошло, как они явились, на мотоцикле с коляской. Меня усадили в коляску и повезли в отделение. Там я предстал перед дежурным, которым оказалась лейтенант, молодая особа лет двадцати пяти. Осмотрев меня сверху донизу, она сказала:
– Первый раз вижу такого хулигана.
И при этом хихикала.
Появился майор. Увидев меня, он спросил дежурную:
– Зачем он разделся?
– Таким его привезли.
– К нам голых не привозят.
Я объяснил майору, что со мной приключилось и почему я разгуливал голым по улице. Он сказал, что сочувствует мне, однако помочь ничем не может, ибо у него нет ничего, во что меня одеть. Кроме того, я нарушил общественный порядок и надо составить протокол. А для того чтобы составить протокол, нужно опросить работников бани.
– Но его надо одеть, – настаивала лейтенант.
– Надо, – согласился майор.
Меня отправили в обезьянник, а сами начали куда-то звонить. Потом появилась лейтенант и весело заявила:
– Сейчас тебя отвезут в тюрьму.
– За что? – начал я было протестовать.
– Там тебя оденут, а за что – потом придумают.
Я пытался возмущаться, но майор меня успокоил:
– Лучше в тюрьму, чем в психушку. Из тюрьмы ты хоть когда-нибудь да выйдешь.
Потом два милиционера вывели меня на улицу, усадили в «раковую шейку» и повезли в тюрьму.
Там меня долго водили по коридорам, пока не засунули в комнату без окон. Конвоировавший меня сержант сказал, чтобы я ждал. Через полчаса сержант вернулся и вручил мне трусы, майку, штаны и рубашку, последние когда-то, вероятно, составляли спортивный костюм.
– А подойдет? – нагло спросил я.
– Тебе теперь все подойдет, – и протянул пару сильно поношенных кедов.
– А носки? – спросил я.
– Обойдешься без носков.
Кеды оказались в самый раз.
– А теперь в камеру.
Камерой была комната метров на десять, по стенам три двухъярусных кровати, в центре стол, на окошке решетка. Сидевший за столом интеллигентного вида субъект вопросительно посмотрел на меня. Я поздоровался.
– По какой статье? – спросил он.
– Пока не знаю, – ответил я и рассказал свою историю.
– Откуда одежонка?
– Думаю, сняли с покойника.
– Точно. Тут у нас недавно один помер. Болел, говорят. Глядишь, болезнь и не заразная.
– А ты по какой статье? – поинтересовался я.
– Мне инкриминируют похищение большой суммы. Я бухгалтер. Если бы я знал, за какую сумму меня посадят, я бы заблаговременно украл эту сумму и перед тюрьмой пожил бы в свое удовольствие. Как говорится, а вы, друзья, как ни садитесь, все в музыканты не годитесь.
Я не понял, к чему он привел пословицу, но сочувствие выразил.
– Тебе следователя назначили? – спросил он.
– Пока нет.
– Главное, чтобы не Кубик.
– Это что такое? – поинтересовался я.
– Ты правильно спросил: «что такое». Ты понимаешь, он – кубик: снизу у него много, а сверху, где у нормальных людей голова, у него заострение. Так что не кубик, а пирамида. Мне, по правде говоря, не стоит по поводу его фамилии злословить, так как я сам Треугольников, но, как говорится, береженого бог бережет, а не береженого конвой стережет.
На этот раз с пословицей он угадал: береженого бог бережет, а не береженого конвой стережет. Это про меня.
Треугольников прислушался, потом спросил:
– Ты слышишь?
Я ничего не слышал.
– Это шум. Сейчас нас поведут обедать.
И действительно, открылась дверь, вошел конвоир:
– На обед.
Обед был очень кстати, ибо я не ел со вчерашнего дня, и тюремная трапеза показалась мне даже вкусной. Потом нас вернули в камеру.
– Какое место выберешь? – спросил меня Треугольников.
Не будучи уверенным в сексуальной ориентации сокамерника, я выбрал место на втором ярусе.
Он вынул из-под матраца колоду карт:
– В шахматы играешь?
– Нет, – ответил я.
– И я. Тогда в карты. Не на деньги, на интерес.
Я согласился, и до ужина мы играли в какую-то ранее неизвестную мне игру, которую он называл «матросский вист». Я выслушал с десяток пословиц и должен признать, что знал он совсем редкие. Например: была у собаки хата, дождь пошел – она сгорела. Я с грустью подумал, что, так как хаты у меня нет, то и гореть нечему.
Ужин. Потом снова «матросский вист». После недели ночевки на вокзалах и небольших возможностей в отношении питания такая жизнь мне не показалась тяжелой.
* * *
– Что снилось тебе в первую ночь? – спросил меня утром сокамерник. – Ничто так не располагает к философскому переосмыслению жизни, как первая ночь на арестантском матрасе.
– Мне снился Чацкий. «Все гонят, все клянут, мучителей толпа…»
– Не к добру это. Тебя посадят.
– За что?
– Чацкий успел смыться, а у тебя не получилось, тебя посадят.
После завтрака меня призвали в какую-то комнату с большим столом, на котором стоял бюст Дзержинского. За столом сидел майор; так как у него была очень большая голова, я догадался, что это – не Кубик. Он стал меня расспрашивать, кто я такой.
Я честно рассказал, что родился в Москве, мать – учительница, умерла три года назад; об отце мне говорили по-разному, я его ни разу не видел, а те, кто его знал, уверяли меня, что я многого не потерял. Учился в театральном вузе. Потом театр, откуда меня выгнали по собственному желанию. Рассказал и про свои приключения в бане.
Майор выслушал и сделал заключение:
– Дежурный следователь приедет на следующей неделе. Он и определит, по какой статье тебя определить. А пока откармливайся, отсыпайся.