Предисловие
Автор выражает искреннюю благодарность друзьям и близким, без которых этот сборник никогда бы не появился на свет! Эльвира Романенко – редактор, корректор, вдохновитель и тонкий читатель. Артём Асташенко – гениальный математик. Художница Елена Миронова – создатель обложки. Ксения Малышкина – графический супер дизайнер. Главный конструктивный критик и советник – старший сын Глеб. И, конечно же, моя Муза, единственная и неповторимая!
Меч веры
Часть первая. «Меч веры»
Солнце еще не совсем опустилось к горизонту, чтобы погрузиться в облака над далеким морем, и освещало и тысячелетний Город, и горы, его окружающие, и пустыни с разбросанными камнями, редкими кустарниками, бредущими овцами и нескончаемой пылью. И если днем от палящего солнца не было спасенья – весна стояла очень жаркая, – то сейчас, к вечеру, наступала прохлада, которой радовались и люди, и птицы, и животные. Первыми оживились, пожалуй, птицы, чертившие ломаные линии по вечернему небу.
По нескольким дорогам шли в Город сотни и тысячи паломников, богомольцев, торговцев, любопытных, странников. Разноцветные, пестрые, но одинаково запыленные мужчины, женщины, дети – все они были утомлены, измотаны многодневными переходами. Как и мулы, тащившие повозки, и ослы, и верблюды с поклажей. Но открывавшийся с горы вид на стены и башни Города, на сверкающие на солнце крыши Храма и дворцов придавал им сил. А предчувствие праздника заставляло людей распрямляться и ускорять шаг. И многие начинали радостно петь и молиться, когда проходили через мост к воротам. И мулы, и ослы вносили свою лепту, присоединяясь к реву жертвенных животных, доносившемуся из Храма. Песни, крики, рев, мычание – все это заглушало шум весеннего водного потока, мчавшегося сквозь валуны по долине.
На одном из склонов Масличной горы, в тени деревьев расположилась группа людей, человек пятнадцать – двадцать. Как и все странники, выглядели они небогато, просто и буднично. На ком-то был накинут более опрятный талиф, а кто-то был одет в старый латаный греческий плащ из верблюжьей шерсти. Были среди них и совсем юные, безбородые, и были зрелые мужчины, повидавшие много чего за свою жизнь. Две женщины сидели поодаль, под старой маслиной. Они не принимали участия в беседе, точнее, споре, который негромко вели эти люди. Одна из женщин, что помоложе, с интересом рассматривала город, а вторая не отводила глаз от еще одного мужчины, лет тридцати, который тоже сидел несколько обособленно от остальных, молча, с закрытыми глазами, и наверное, даже не слышал, о чем спорили его спутники.
– …чудеса, которые творит Учитель, сотни исцеленных Им и нами больных, – вот, что привлекает к нам! К Его учению! – с жаром доказывал кто-то.
– И чудес могло бы быть больше! – вторил ему молодой голос. – Но Учитель почему-то не любит в последнее время творить чудеса…
– А зачем, Иуда, больше чудес? – возразил кто-то тихо, но отчетливо.
– Зачем? – переспросил молодой человек. – Ты, Петр, и правда не понимаешь? Вот уж, действительно, Кифа, камень! Потому что, когда люди видят чудеса, они идут за нами! Они верят в нас, делают подношения. А деньги, которые они передают? Скольким мы помогли? Ты считаешь, это плохо? А, Петр?
– Петр всегда рядом садится с Учителем, потому что любимый ученик, – послышался немного насмешливый голос. – А ты, Иуда?
Молодой человек покраснел, вскочил и направился к Тому, о ком, собственно, и говорили они, к Учителю.
– А я, Иоанн, спрошу об этом самого Учителя! – бросил он.
Послышался недовольный ропот: беспокоить Учителя из-за какой-то ерунды? Однако, Он словно слушал всю их беседу, уже открыл глаза, и на лице Его блуждала легкая, добрая улыбка. Так улыбаются родители назойливости любимых детей. Правда, взгляд Его был обращен куда-то далеко, в сторону Вифлеема, Иерихона и находящейся за Иорданом Вифавары.
Закрыть, зажмурить глаза некоторое время назад Его заставило вовсе не закатное солнце – голова Его была в тени от деревьев – а страшное по своей силе и неожиданное ощущение. Внезапное, как лицевой спазм, которым страдал один из Его учеников. Эта мысленная молния исказила Его спокойное всегда лицо. И Он зажмурился, чтобы никто не увидел, не заподозрил, что Он почувствовал. А мысль пронеслась, как лошадь на ипподроме, только вместо пыли осталось после нее жуткое чувство – какой-то тоски космической напополам с болью. И при закрытых глазах было видение, как будто небо весеннее, голубое, безоблачное вдруг вспороли мечом, разрезали как пергамент, а там чернота…
– Слушаю тебя, Иуда, – совершенно спокойным голосом, однако, спросил Он. И улыбаясь, добавил: – Такой этот праздник красивый, что даже цвета становятся ярче, вы заметили?
– Это весна, Учитель! – произнес один из учеников и тоже подошел поближе.
– Мы спорили насчет чудес и красоты, – произнес наконец тот, кого звали Иуда, и присел рядом с деревом, на которое опирался Учитель. Он сидел, вытянув ноги в стоптанных сандалиях с деревянной подошвой и множеством ремешков и облокотив спину о ствол. – Мне думается, что если бы ты творил больше чудес и больше исцелял больных, то… – Иуда замолчал, подбирая слова.
– Я исцеляю больных не чудесами, а верой, – поправил его Учитель. – А чудес на свете не бывает, – мягко добавил он.
– Но как же? Но как же все твои… А воскрешение мертвых? А вода на свадьбе? – в один голос стали возражать ученики. – Учитель!
Вслед за Иудой и Иоанном они стали подходить к Нему ближе, обрадованные Его вниманием.
– Многие наши недруги, – продолжил Он с той же легкой улыбкой, обводя их взглядом, – говорят, что я фокусничаю. Что силу для исцеления и для чудес, как вы их называете, дает мне сатана. Стоит ли лить воду на их мельницу? Кому, как не вам, знать, что сила, которую мы применяем – Божественная! А вера, которой исцеляем, должна быть крепка как камень.
– А чудеса? – упрямо повторил Иуда.
– Да, – кивнул один из учеников, по имени Близнец, или Фома. – Те, кто видели чудеса Твои, те верят. А кто слышал от тех, кто видел – сомневаются.
Учитель покачал головой.
– Много званых, да мало избранных. Значит, слабая вера у них. А чудеса… Я вижу только одно чудо! – вдруг произнес он.
– Какое, Учитель?
– Чудо произойдет, если те, кто пел нам Осанну и махал пальмовыми ветвями утром девятого нисана… – Он снова на мгновение закрыл глаза. – Не станут вскоре кричать «распни!»…
Ученики переглядывались непонимающе. Потом стали переговариваться вполголоса. Непонятно, непривычно было настроение Учителя, всегда доброго, уверенного, радостного.
– А что вы говорили про красоту? – вдруг обратился Он к ним.
– То, что красота покорит мир, Учитель, – уверенно произнес Иуда. – Мир будет принадлежать красоте и любви. Разве не так?
– Мир принадлежит Богу, – возразил Учитель, – и покорять его – это ли благо? Никто не хочет спасти мир, а только завоевать… – печально добавил он. – Мы здесь находимся так мало, всего один миг! А Царство Небесное – вечность. Стоит ли тратить время, данное нам Богом, на завоевания? На склоки? На земные богатства? Цари земные не попадут в небесное, в наше Царство! Которое нужно заслужить. Кровью своей, а не чужой, и жизнью… Я говорил вам, что смерти нет. Есть конец этой жизни, короткой, а за ней вечная, небесная… И каждому нужно будет выбрать: смерть или предательство? Муки страшные или сытую жизнь? Свет или тьму? Я молю только об одном, чтобы хватило сил моих вынести все испытания, но не предать…
Ученики снова отошли от него, давая возможность побыть в одиночестве и помолиться.
– Иуда у нас самый красивый, – произнес кто-то, – значит, он и покорит мир!
– Я думаю, что можно завоевать мир и остаться верным и добрым, и никого не предавая. – ответил Иуда, недовольный, что ему не дали высказаться. – Если бы я мог творить такие чудеса, то уже стал бы земным царем. Небесное Царство слишком… – он не договорил и замкнулся в себе. И перестал слушать разговоры остальных.
Солнце посылало последние лучи на Землю, отчего тени от деревьев стали длинные, а цикламены, растущие между камней, засветились, словно красные огоньки. Потоки странников почти иссякли. Некоторые из них разбивали шатры прямо у подножия горы. А по вьющейся наверх из оврага едва заметной тропке поднимался человек. Он старался идти быстро, но ему приходилось частенько останавливаться, чтобы восстановить дыхание. Лет ему было немало, и он явно не привык к таким путешествиям. По его сгорбленной фигуре можно было бы предположить, что он, скорее, проводит дни за чтением книг, чем ходит по горам. Наконец, он подошел на расстояние камня от дерева, у которого расположился Учитель. Тут же поднялся один из учеников, наверное, самый высокий и самый крепкий, и преградил дорогу неизвестному. Тот, однако, на ходу приветственно махнул ему рукой и, сказав что-то вроде «мир тебе, добрый человек», подошел к сидевшему с закрытыми глазами Учителю.
– О чем задумался, философ? – не сдержал улыбку подошедший.
– Приветствую тебя, достопочтимый Никодим! Я рад видеть тебя снова! – Он улыбнулся в ответ и легко поднялся на ноги.
Гость с белым тюрбаном на голове то ли поклонился, то ли так энергично кивнул головой, что висевшая на лбу на кожаных ремешках филактерия весело подпрыгнула.
– Ты спрашиваешь, о чем я думал? О бедном Иоанне… вернее, о его словах…
– Ты говоришь про сына Захарии? – уточнил Никодим.
– Я говорю о Крестителе нашем. Знаешь, среди прочего он как-то сказал: «Смерть у человека такая же, как его жизнь». Об этом я и размышляю…
– Все познается в сравнении, – негромко сказал Никодим и отвел глаза. – Может быть так, что отсечение головы – это не самая тяжелая смерть. Есть и похуже… Собственно, это и привело меня к тебе…
Окружавшие их ученики деликатно отвернулись, чтобы не слышать разговора, даже продолжали беседовать между собой, но то и дело словно случайно поворачивались в их сторону, когда легкий ветерок доносил обрывки фраз.
– Знаешь, Никодим, я размышляю над одним вопросом, – словно не слыша собеседника, говорил Учитель. – Я часто изгоняю бесов из людей. То есть освобождаю их от зла. Как ты думаешь, становятся ли они при этом добрыми? Или просто очистить человека от зла недостаточно? Нужно заполнить его добром, не так ли?
– Я думаю, – ответил Никодим, тяжело вздохнув, – что ты не хочешь слышать меня.
– Ну что ты? – искренне протянул к нему руки его собеседник. – Я готов услышать тебя, чего бы ты не сказал…
– Тебе грозит опасность, и я, увы, ничем не могу тебе помочь, только убедить, чтобы ты скрылся из Города, и как можно скорее… – быстро заговорил Никодим.
– Мне грозит опасность с тех пор, как я очистился водами Иордана, когда Иоанн крестил меня. В начале ли пути, в конце его, опасность одинакова…
– Ты не понимаешь! – Никодим повысил голос. – Они боятся тебя! Они боятся последствий! Они боятся бунта, который вызовет Мессия! И римлян, против которых восстанут все. Не говоря уже о такой мелочи, как деньги!
И, видя удивленный взгляд, Никодим пояснил:
– Рынок при Храме, откуда ты выгнал торговцев, принадлежит сыновьям первосвященника. Они потеряли доход свой… впрочем, я уже говорил, что это мелочь. А наместник римский? Что может быть страшнее, чем закон об оскорблении величия? Уже донесли, что ты Царь Иудейский, что народ поддержит тебя, что ты освободишь Иудею от ига кесаря…
– Вот и Иуда путает царство на земле и Небесное, – тихо проговорил Он. – Давай присядем? – и Он снова прислонился к старому дереву. – Страх, жестокость, око за око… Ты заметил, Никодим, что все люди чего-то боятся? С рождения до кончины своей. Поэтому и жестоки. А почему так сложно, вместо того, чтобы убивать, – любить. Вместо того, чтобы красть – верить… А тебе страшно, Никодим? – Он посмотрел на стоявшего перед ним человека долгим странным взглядом. – А страшно, потому что уже поздно.
– Нет, – упрямо замотал головой Никодим. – Еще не поздно!
Он хотел рассказать, что еще можно прямо сейчас уйти подальше от Города, спрятаться у верных людей, что он подскажет, куда и к кому нужно отправиться до наступления первой стражи… Но осекся. Слова застряли где-то внутри.
Никодим вдруг увидел перед собой даже не юношу, а скорее ребенка, с синими, как небо над ними, глазами. Доброго, наивного, верящего, что добро должно победить. Что мир, в котором они живут, похож на мир из притчей.
Ему, вдруг постаревшему на много лет, представился зеленый нежный росток среди песков и камней безводной пустыни… И он почувствовал, как глаза его увлажнились от того, что он видел, от того, что должно было случиться, и от того, что сделать он уже ничего не мог. Поздно. Слезы потекли по его лицу, увлажняя седую бороду. Никодим было отвернулся, но не в силах сдержаться, заплакал в голос.
– Что ты, Никодим? Неужели я тебя чем-то обидел? Садись! Хочешь, я угощу тебя вкусными баккуротами…
В надвигающихся сумерках было видно, как из ворот вышли храмовые стражники в высоких тюрбанах и с длинными копьями и направились к западу, где последние солнечные лучи тонули в Змеином пруду.
– Напрасно ты боишься, – продолжил Он, когда старик неловко уселся прямо на землю. – Я собираюсь на Великую битву с фарисеями. Мы все идем на этот бой.
– Я тоже из фарисеев, – покачал головой Никодим. – Ты не понимаешь… Что сила языка может сделать против меча или копья?
– Мы возьмем меч веры! – уже без улыбки возразил ему собеседник. – Посмотри на меня, могу ли я отступить?
И снова Никодим поразился увиденному. Заглянув в глаза, он неожиданно увидал, как они излучали ту нечеловеческую силу, которая могла исцелить, разрушить, создать или поразить, и не одного, а тысячи человек. И не мог ею владеть ни человек, ни пророк, ни маг, а только если сам Бог явился в образе человеческом.
Ученики издали смотрели на Учителя и его гостя. Те продолжали беседу, наблюдая, как ночь накрывает и Храм, и дворцы, и мрачные башни Антониевой крепости.
– …у слепых и вожди слепы… – слышалось ученикам в тишине. – …как рождается зло? …все равны между собой… Слышишь тьму? А я слышу тьму…
– Это река шумит. Кедрон означает темнота…
* * *
Летит птица по безоблачному небу. Вдруг камень, запущенный кем-то, сбивает птицу, и она, нелепо взмахнув крыльями, падает на землю. И лежит в крови, на пыльной дороге, последний раз дергает лапкой и погибает. И Мария понимает, что она и есть эта птица. И от этого просыпается…
Сон этот снился ей еще до той страшной казни. Но только сейчас она поняла его смысл. Ее жизнь прервалась, словно полет этой птицы.
Она понимала сон, но не понимала, что означает это – воскрес.
Пришли, увидели, что камень не на своем месте. А в пещере тела не оказалось, и тогда она в голос завыла и стала рвать на себе волосы. Кто похитил Его? И почему все вокруг ликуют – воскрес? Чему радуются?
Он воскресил Лазаря, и тот ходит живой, здоровый. Это понятно…
Еще совсем недавно она тихонько заходила в комнату, где Он спал, смотрела, как Он дышит, как шевелятся губы во сне, наверное, рассказывая притчи, как лицо озаряется детской улыбкой… И подсмотрев, она даже не шла, летела к себе и засыпала счастливая, переполненная светлой радостью, чувством, никогда до этого не испытанным. Но это было словно в прошлой жизни…
Сны мешались с реальностью. Воспоминания – с болью происходящего. Мария бродила неподалеку от пещеры, среди высоких кипарисов, бесцельно и не глядя, куда она идет. Слезы текли, но она не обращала на них внимания.
– Женщина, что ты плачешь? Кого ищешь? – стоял перед ней человек.
– Унесли Господа моего, и не знаю, где положили Его!
– Мария! – раздался голос Его.
– Раввуни! – она бросилась было к Нему, протянув руки, но замерла: свет необычный исходил от Него, яркий и белый.
– Не прикасайся ко Мне, ибо Я еще не восшел к Отцу Моему; а иди к братьям Моим и скажи им: восхожу к Отцу Моему и Отцу вашему, и к Богу Моему и Богу вашему…
* * *
Солнце всходило над Вечным Городом, отражаясь в мутных водах Тибра, освещая Марсово поле и мавзолей Августа и озаряя теплым розовым светом весь мрамор храмов, портиков, колоннад и камни зданий, окрашивая сады на холмах в изумруд.
А в Карцере Туллианума, нареченным впоследствии Мамертинской тюрьмой, независимо от времени суток царили сумерки. Было жарко и душно, даже в глубоких камерах, куда никогда не попадал луч солнца, но проникали зловония от Большой Клоаки.
Там, в сердце подземелий, происходило странное или необычное действие. Отделенный от других узников железными прутьями решетки стоял невысокий и немолодой мужчина, лысоватый, с небольшой бородкой, и говорил. Вернее сказать, речь свою он уже закончил и просто отвечал на вопросы людей, таких же узников тюрьмы, как и он сам, скопившихся вокруг его камеры. А странность заключалась в том, что стражники, которые вроде и не должны были допускать эту проповедь, это общение, сами стояли среди заключенных и слушали его с ничуть не меньшим вниманием.
– …потому что равны все между собой! И эллины, и варвары, и иудеи, и язычники… скажу более, что и рабы, и граждане римские тоже равны все перед Богом… – видно было, что оратор утомлен физической болью, пребыванием в подземелье, но внутренняя сила помогала ему оставаться на ногах и смотреть на слушающих его с неиссякаемой любовью и состраданием. – Ибо милосердие Христово и любовь его и к праведным, и к заблудшим… бесконечны и глубоки, словно море…
– …и не осуждайте друг друга! Есть кому с нас отчет потребовать… по делам вашим…
– …кто не ест, не уничижайте того, кто ест… Все мне позволительно, но не все полезно! Но ничто не должно и обладать мною! Едим ли мы – ничего не приобретаем, а не едим – ничего не теряем. Пища не приближает нас к Богу…
– …веру вашу и любовь Бог в сердце читает! Зачем Ему плоть ваша? Ритуалы языческие? Приблизят ли они вас к Нему?
– …любовь милосердная, долготерпеливая, зла не мыслит, выгоды не ищет, всему верит, все переносит… Можно познать тайны и науки, языками овладеть и даром пророчества, богатства нажить или раздать… но без этой любви – я никто, нет без любви от всего этого никакой пользы… Любите, дети мои, и любимы будете!
– …пришел Христос к нам, любил, исцелял, а чем мы ему ответили? Это ли любовь?
– …боюсь ли я казни завтрашней? Так ведь меч железный коснется на мгновение. А наш меч веры – он вечный. Когда Господь с нами, чего нам бояться? Это говорю вам я, Павел, раб Иисуса Христа, призванный Апостол, избранный к благовестию Божию.
Он взял кувшин с водой, предназначенной для питья, и, вылив ее в ладонь, с силой плеснул на слушавших…