Иногда она останавливалась, прислушиваясь. В одну из таких остановок ей почудились тихие крадущиеся шаги где-то справа. Здесь был поворот. Сифа повернула, прошла метров тридцать и когда уже подумала, что ослышалась, разглядела впереди на земле тело. Оно было плохо освещено, да к тому же лежало, скорчившись, к ней спиной. Чуть помедлив, Сифа подошла к лежащему и слегка толкнула его ногой. Тот не пошевелился. Сифа нагнулась и разглядела колпак…
Она осторожно перевернула труп старика. Шею Федорушки залила кровь, губы кривила то ли улыбка, то ли последнее слово. Он был тёплым, но дышать перестал.
Интуиция оказалась стабильной. Чутьё – могучим. Дело – проигранным.
⁂
Сифа успокоилась. Нервность сразу исчезла, наступила прострация. Хотелось смеяться громко-громко, только вот страх мешал. Мешало одиночество. А ещё – кратковременная потеря ориентации.
Сифа встала и пошла. Без направления и цели. Оставляя за собой всю отыгранную жизнь. Прошлое, которое покрывалось уже мемуарной корой, выпячивая одни ничего не объясняющие детали и скрывая другие. Она готовилась вспоминать прошлое, оставляя эмоции в стороне. Подчиняясь судороге малодушия, готова была поведать о нём любому, кто подвернётся. Совершенно постороннему человеку. Абстрактному чинуше или пошлому лизоблюду. Однодневке, перекати-полем несущемуся поперёк течения её жизни. Хотела повествовать о том, как они ловили Рыбу. Как они начали её ловить и как закончили. И кто был с ней рядом – до и после. Она будет стараться вспоминать, рассказывать точно, не упуская подробностей. Она напряжётся и вставит умное слово. А умное слово потянет за собой следующее; слова станут виться, плести свой узор. Она попробует упорядочить узор словес и высказываний, в соответствии с тем, что происходило на самом деле. С тем, что она сама хотела изобразить. Возвысить. Хотела, пыталась. Потом, исчерпав тщетность мук, опустила руки. И успокоилась. Встала и пошла без направления и без цели…
Кто-то здесь бормотал. Далёкий женский голос, напоминающий рыдания. Сифа мотнула головой, чтобы отогнать сковавший её дурман.
Действительно, знакомый женский голос.
Она помнила то место. Довольно большой закуток, который они вырыли для разнообразия, а применения ему так и не нашли.
Сифа продвинулась дальше и с опаской посмотрела за угол.
Увиденное её поразило. Спиной к ней, на коленях стояла Аглая, которая без удержу несла малопонятную чушь, била поклоны и рыдала взахлёб. А перед Аглаей…
Сифа упорно отказывалась сознавать главное, поэтому начала с мелких деталей. Сперва она умственно привыкла к русалочьим волосам Коли Андрея. К тому очевидному факту, что они лежат на земле, что они – лишь дурацкий парик. Затем разум Сифы воспринял странные лохмотья рядом с париком. Лохмотья вперемешку с… чем-то, больше всего напоминающим человеческую кожу – такую знакомую и вместе с тем такую отвратительную. Потому что сбросили её, как одежду. Заодно с одеждой. А то, что осталось… то, что раньше существовало под личиной Коли Андрея, явилось теперь сущностью, наотрез отказывающейся вмещаться в разум Сифы, её сознание. Тем, что раньше было так желанно. Представляя главную ценность. Из-за которой они теряли друг друга.
Аглая, кажется, понимала суть преображения намного меньше Сифы. Рыдания мешались у неё с рассказами о прожитой жизни, с надеждами, обращёнными в будущее, с колыбельными, которые она когда-то пела своему потерянному ребёнку, с жалобами на близких, больную поясницу и общее несварение, с желанием одних убить, других заставить говорить правду. Отдавала ли она себе отчёт в произносимом, думала ли хоть изредка, или спала в зачарованном мареве, опутавшем её дни и ночи, погасившем её звёзды, а её саму пустившем по адскому кругу, имя которому – видимая жизнь?
Рыба внимательно слушала. На её голове блестела крохотная золотая корона.
Сифа молча опустилась на корточки, уткнулась лицом в колени. Вкруг неё летали слова. Разные слова – длинные и короткие, тихие и громкие. Они роились, струились, журчали. Один узор менялся другим. Одно рыдание заглушалось следующим.
Чьё это творение – слово? Чему оно служит? Если слово одно, оно может пропасть, если слов много – от них отвернутся. Тогда останется только рыдать, биться головой в пустоту, в неё же исповедоваться, никого не видя и ничего не понимая. Чтобы слова вились, летели. Закручивались маленькими вихрями, складываясь в пустопорожний стилёк – безо всякого смысла и чуда. И уступили, конечно же, молчанию. Навсегда.
Чистая работа
Понедельник. Половина одиннадцатого утра.
Кабинетный таксофон главы пиздецкого Треста рационализаторов и прихлебателей г-на Роберта издал первые после ночного забвения трели. Г-н Роберт поднял трубку и вопросительно промолчал. Осведомлялась его помощница:
– Простите, если опять придёт этот изобретатель, мне что сказать?
Г-н Роберт ощетинился и злобно сопнул ноздрями в трубку.
– Скажите… Вернее, так. Выберите наиболее поганое по вашим личным соображениям место и пошлите его туда! В самый центр!!
– Поняла.
Произошло разъединение связи.
Каждого человека, занимающего высокую должность, рано или поздно атакует какой-нибудь ненормальный, портящий всё дело. Вот уже дней десять некий Леопольд Козимильевич Дурашка – по его собственному утверждению, изобретатель – домогался г-на Роберта. Первая его попытка оказалась вполне удачной. Он записался на приём по всем правилам, но был вовремя остановлен. С одного лишь взгляда помощница разглядела в посетителе оттенки шарамыжничества. Леопольд Козимильевич выглядел слишком просто и слегка безумно. Вихрастая огненная шевелюра, переменно изношенный костюм, обманчиво не стоптанная обувь, да ещё и глаза. Из дурашкиных глаз словно бы торчали остриями наружу фигуральные булавки. Он казался излишне сермяжным, чтобы быть допущенным к руководителю приличной организации. И его завернули прямо у цели.
С того самого дня пыл изобретателя неизмеримо вырос. Он хотел видеть г-на Роберта и говорить с ним. Хотел с каждым разом всё больше. Содержание разговора Леопольд Козимильевич не раскрывал, ограничиваясь лишь намёками на исключительную важность информации. Его дело казалось столь дрянным, что изобретателя не допускали уже автоматически, без уведомления вышестоящих лиц. Сегодняшний запрос помощницы был чисто контрольным; начиналась новая рабочая неделя.
Через полтора часа явился Дурашка. Он постарался исправить прежние ошибки – выглядел значительно лучше, даже начал бесцельно, как это принято в офисах, улыбаться. Но его поезд уже ушёл.
Получив очередной отказ, Леопольд Козимильевич сорвался на крик.
– Чёрт подери! – заорал он с таким расчётом, чтобы его услышали в начальственном кабинете. – Я требую уважать мои права! Каждый человек имеет право быть услышанным! У меня деловое предложение!
– Хорошо, хорошо, – скользко улыбалась помощница, – напишите вкратце суть вашего предложения и отдайте мне. Я передам господину Роберту. Кстати, как вы прошли? Кто вас внизу пропустил?
– Какого, чёрт подери, дьявола?!! – бесновался Дурашка. – Вы ничерта не понимаете! Я не могу доверить этого никому и ничему! Тем более, бумаге! Мне необходимо говорить с ним лично!
– К сожалению, я не могу вам помочь!
Посетитель аж зашипел.
– Таково распоряжение господина Роберта.
Приёмная вновь огласилась воплями.
– Да вы кретины!!! Он не понимает, от чего отказывается! Идиоты!! Все, все вы!
Помощница оставалась непреклонной.
– Ладно, – неожиданно и довольно скверно осклабился Леопольд Козимильевич, – я вижу, вы здесь… совсем здесь… того.
Он сделал лишний шаг к заветной двери и прямо перед носом увидел здоровую обезьяну-охранника. Служебное животное без лишних церемоний скомкало изобретателя и вынесло его тело наружу. Через минуту внешняя охрана получила приказ не допускать Дурашку. Никогда.
Казалось, идея похоронена. Но в тот же день, после обеда, выяснилось, что так думали лишь некоторые.
Когда сытый, довольный собою г-н Роберт вернулся в кабинет и сел за стол, его внимание привлёк листок бумаги, приклеенный к оконному стеклу.
Глава треста приблизился к записке и прочитал её.
«Я по-прежнему жду встречи, ибо рассчитываю на Вашу сообразительность, а также профессиональное чутьё. В Вашем загородном доме произошли кое-какие изменения. Воспользуйтесь этим».
Г-н Роберт сглотнул. Листок был приклеен снаружи. Офис размещался на последнем этаже. Двадцать седьмом.
Неутомимая помощница откликнулась сразу.
– Да, господин Роберт?
– Мне, хм… Короче, так. Я сейчас уеду.
– Поняла.
– Окончите сводку, положите мне на стол. Завтра утром я посмотрю.
– Хорошо. Что-нибудь ещё?
– Ещё… – он немного подумал головой. – Да, ещё. Приготовьте машину. Я сейчас выйду. Шофёра не нужно, поведу сам. Да, и… это… Короче, охрана. Пусть готовятся. Возможно, я вызову их. Позже.
– Записала.
Разъединение связи.
Так… Ну, в общем…
В общем, история получалась слишком дешёвой. Дешёвой и неубедительной. Как школьный завтрак.
Г-н Роберт достал из личного сейфа револьвер, подержал в руке, но, передумав, убрал на место. Тут же передумав ещё раз, всё-таки взял и засунул в карман пиджака. Чёрт знает, что там на даче. Долбанный изобретатель! Таких бы прямо в роддоме убивать. До первого изобретения.
Шумно дыша в стекло, глава треста перечитывал записку, словно бы заучивая. Поганец какой! «Мне кажется, произошли изменения». Может, это уловка? Скорее всего.
Спустившись вниз, г-н Роберт уселся в подготовленное для него авто и тронулся, пробуксовывая колёсами. Он выбрался из Пиздецка без особых приключений. За чертой города прибавил ходу. Дорога в юго-западном направлении отличалась хорошим качеством. Тянулась ровно, наподобие скатерти. Лишь после моста через реку Мочу начинала петлять. Местные жители прозвали этот участок «пьяным».
Свернув раз пять или шесть, г-н Роберт внезапно разглядел лежащее поперёк дороги тело. Объехать его было невозможно – слишком узко, с обеих сторон тянулся глубокий кювет. Пришлось затормозить, чертыхаясь во весь голос. В пустынном месте возиться с каким-то бродягой. Ну и денёк!
Подходя к лежащему – по всей видимости, пьяному забулдыге – г-н Роберт полез в карман за револьвером. Лез, как показала практика, слишком нерасторопно. Пострадавший вскинул голову прежде.
Глава треста, не удержавшись, ахнул. Он увидел физиономию, знакомую по офисной видеосъёмке. Булавочный взгляд, огненная шевелюра. Вот же тварь!
Изобретатель легко взлетел на ноги. Г-н Роберт предъявил оружие, но когда его палец уже готов был спустить курок, послышалось металлическое щёлканье на запястьях.
Наручники?!
– Нет!
– Да.
– Нет!! Нет!! Нет!!
– Да-да-да.
– Сука!!
– Ну-у, оставьте…
Леопольд Козимильевич мягко отобрал револьвер, кокетливо сдул с него какие-то пылинки, после чего сунул оружие себе сзади, за брючной ремень.
– Ублюдок! Что?! Ты…
– Тихо-тихо-тихо, – шептал Дурашка.
Он взял пленника за локоть, быстро обвёл вокруг машины и поместил на переднее сидение, рядом с водительским. Сам взгромоздился за руль, бесшумно поехал, а метров через двести свернул в лес. Под колёсами автомобиля не хрустнула ни одна ветка.
Местом развязки оказался прелестный луг.
– Наверное, говорить лучше на свежем воздухе? – осведомился Леопольд Козимильевич. Он вёл себя заведомо свободно. Даже слишком.
– Ты, скотина такая, понимаешь, чем это для тебя пахнет?! Наглец!
Они выбрались из машины.
Изобретатель, заложив руки за спину, принялся неторопливо прохаживаться рядом со скованной добычей. Он собирался приступить к изложению своего дела.
– Видите ли, дорогой мистер Роберт, – начал Дурашка, – я очень на вас похож.
Тот громко засопел и дёрнул головой. Вылитый стреноженный мерин.
– В смысле, что… так же как и вы, являюсь крайне занятым человеком. Да. Но! Волей-неволей подчиняясь требованиям социальной иерархии, в неизмеримо большей степени, по сравнению с вами, подвержен неудачам и прочим… скажем так, досадным недоразумениям.
Он остановился. Посмотрел в упор.
– …вроде тех, что предшествовали нашей с вами сегодняшней встрече.
Пленник вынужденно поёжился. Но похититель уже перевёл колючие глаза на травяной ковёр под ногами и продолжил менторскую ходьбу.
– Однако следует отметить. Тот непреложный факт. Что. Чем меньше у человека ответственности за других, тем больше – за себя. Именно. Другими словами, крупная шишка редко бывает человеком, а обычное человеческое существо не всегда оказывается свиньёй. Согласен. Звучит резковато. Хотя на практике, к сожалению, подтверждается… мм, подтверждается… да. Впрочем, я встретился с вами не ради банальностей. Перейдёмте, если угодно, прямиком к делу. Вам, наверняка, известно, что я учёный. Не могу похвастаться большим количеством открытий. Хотя!.. Последнее из них превосходит все ранние работы. Изобретение… вообще правильней его называть «открытием»… Так вот. Открытие. Оно заключается в том, что.
Пауза безусловно заслуживала внимания.
– Я научился летать.
Так он и сказал. И – в ожидании – улыбнулся. Но видимого успеха заявление не возымело.
– М-да… Сразу повторю, во избежание подозрений на тему дефектов речи, осечек слуха и тому подобного. Я… на-у-чил-ся летать. Без ничего! Полностью автономно. Я могу летать на любой приемлемой высоте, на какое угодно расстояние, без всяких приспособлений. И я располагаю возможностью научить полётам абсолютно всех. При некоторых условиях, конечно.
Сначала г-н Роберт выпучил глаза. Потом ощерился и сплюнул. Правда, стоял он неудобно, поэтому попал себе же на пиджак.
– Я вас понимаю, – сочувственно произнёс Леопольд Козимильевич, – вы заурядный чиновник, вам тяжело. Тем не менее, вы имеете достаточное количество связей и денег для того, чтобы моё открытие использовалось аккуратно и к всеобщему успеху. Если мы сейчас договоримся, я объясню, почему выбрал именно вас, и расскажу об особенностях момента. В деталях. Пока же – о самом главном. Вы, к сожалению, слишком долго валяли дурака, и ситуация обострилась до крайности. Меня ищут. Ищут какие-то влиятельные подонки, уверенные, что даже от меня мёртвого им удастся получить секрет свободного парения. Они не понимают специфики. Да и… чёрт с ними! Я, к сожалению, в городе показаться больше не решусь. М-да… к сожалению. Но мне нужна связь с городом. А кроме того, нужно эффективное использование возможностей. Тех самых, какие откроются передо мной и, безусловно, тем, кто мне поможет… М? Как вам предложение?
Они смотрели друг на друга.
Г-н Роберт выглядел усталым.
– Сними, – повелительно сказал он и протянул изобретателю скованные руки.
Леопольд Козимильевич недоверчиво поглядел на пленника, после чего всё же достал ключ и разомкнул наручники.
Уже в следующий миг похититель лежал на траве, схватившись за лицо.
Г-н Роберт смачно выругался, потирая ссадину на кулаке.
– Пас-скуда! Пристрелить тебя, собаку. Возиться не хочется.
Он сел в машину и завёл мотор.
– Подождите! – закричал Дурашка. Решимость его вдруг заметно убавилась. – Подождите! Постойте, я покажу! Да стойте же…
То, что называлось «ситуацией» и «моментом», кажется, выходило из-под контроля.
Шатаясь и утирая кровь, которая лилась из разбитого носа, изобретатель побежал к центру луга. Там выпрямился, раскинул руки в стороны и приподнялся на носках.
Без особого интереса, готовый поставить ногу на педаль газа, г-н Роберт наблюдал за происходящим.
Дальше произошло вот что. В кустах на противоположном краю луга обозначилась фигура в чёрном и вскинула винтовку. Четыре глухих выстрела. Без пауз. Все пули попали Дурашке в голову, пробив её навылет. Он беззвучно рухнул лицом вниз и скрылся в траве. Не обращая никакого внимания на стоящую рядом машину, стрелок отбросил винтовку, снял с головы наушники и подбежал к жертве. С какой целью – осталось до конца неясным. Раздалась автоматная очередь. Убийца заверещал, кружась на месте и разбрызгивая кровь, как подбитый волк. Он сделал несколько оборотов вокруг своей оси, и тут ещё два одиночных выстрела – сухих, хлопающих, будто из стартового пистолета – оборвали его жизнь.
Г-н Роберт, не растерявшись, прыгнул на дно автомобиля, выключил двигатель и затаился. Он не заметил, кто в последний раз стрелял и откуда. Произошедшее напугало чиновника до крайности. Он долго не решался приподнять голову, а когда высунул её, то увидел нечто такое, отчего слюна у него во рту высохла со скоростью разлитого ацетона.
Над лугом, метрах примерно в шести над поверхностью земли, висел мёртвый Дурашка. Тело его неспешно и самостоятельно поворачивалось в воздухе, напоминая всплывшего утопленника.
Чиновнику стало ощутимо нехорошо.
Неожиданно из травы выросла ещё одна фигура, одетая на этот раз в маскировочный зелёный костюм. Человек задрал голову вверх, посмотрел на висящий труп, а потом вдруг вскрикнул и бросился бежать. Он успел нырнуть в кусты до того, как тело изобретателя взорвалось.
Г-н Роберт вздрогнул так, что прикусил язык. Удар был довольно мощный, на месте покойника теперь колыхалось чёрное косматое облако.
Оно колыхалось.
И колыхалось.
И колыхалось. Не в силах раствориться. В невозможности быть рассеянным дуновениями воздушной сферы.
– Бляааа!.. – неожиданно сформулировал впечатление глава треста. – Да ебитесь вы в рот!!
Двигатель автомобиля панически взрырыкнул. Машина, развернувшись на сто восемьдесят градусов, понеслась в сторону шоссе.
Облако оставалось над лугом до тех пор, пока не превратилось в камень.
Немного погодя гравитация одержала верх. С глухим тяжёлым звуком камень упал на землю.
Горизонтальное положение Тургаюкова
Протазан Сильвестрович Тургаюков лежал в недвусмысленной позе. Видавшая виды раскладушка пронзительно растягивалась под его обильным телом и, наверное, заходилась бы в мучительном скрипе, вздумай тело вертеться вдоль своей оси. Но Тургаюков оставался неподвижным. Мышечная оснастка Протазана Сильвестровича незыблемо клубилась по ложу, а некоторые группы мышц даже выходили за его пределы, натруженными гроздьями свисая почти до пола.
Хозяйская сука по кличке Пука сидела у изголовья и злорадно ухмылялась прямо в хозяйское лицо. Накануне она не получила ужин, поскольку была наказана за чрезмерный блуд. Её перманентное влечение ко всякого рода соитиям оскорбляло закон, установленный природою для подобных тварей, и шло вразрез с моногамными принципами Тургаюкова. На данную тему в доме регулярно билась посуда, разгрызалась мебель, и увечились жильцы.
Наконец вчера, после захода солнца, антагония логически исчерпалась: Протазан Сильвестрович полностью употребил лично приготовленный холодец «кошачий по-венгерски» из диетического хомяка, решительно отказавшись выделить любимой суке традиционную четверть продукта. А уже в три часа ночи он отчаянно пожалел о своей решительности.
Холодец впрок не пришёлся. То ли оказался некондиционным, то ли сама судьба удосужилась наказать Тургаюкова за воспитательный произвол, но результат в виде колик пострадавшего доставлял теперь откровенную радость мстительной собаке. С каждой минутой она лыбилась всё шире.
Так прошел остаток ночи, утро и первая половина дня.
После обеда в доме появился Ивстифий Саваофович Патиссон-оглы, визиты которого отличались настойчивой регулярностью. Он удивлённо замер на пороге и широко выпученными глазами обвёл наличествующий в помещении скарб.
Очевидно, помещение не убиралось уже значительное время. Ковровая дорожка на полу трепетала от приливов пыли, гоняемой ветром. Полированную мебель усаждали следы жирных отпечатков пальцев. Со стола медленно капал разлитый чай. А в углу, на табурете, непрерывно шуршал проигрыватель, игла елозила по растрескавшейся грампластинке с уроком английского языка, выдавая на свет божий одну-единственную фразу: «The end… the end… the end…»
Представшая картина потрясла Ивстифия. Он бросился к постели друга, рухнул перед ней на колени и вскричал:
– Протя! Протя! Да как же ты?!..
– Как видишь… – потусторонним эхом откликнулся Тургаюков, – недуг меня, Ива… покалечил. Всё теперь… мелким кажется. Филимону позвони… Проститься нам… надо…
Некоторое время физиономия Ивстифия, искажённая приступом легкой паники, обращалась то к угасающему Тургаюкову, то к блаженной морде Пуки. Потом он устремился к телефону, чтобы сообщить о несчастье детскому другу Протазана Сильвестровича Филимону Томовичу МС Крецовзу.
Разговор произошёл в резко деструктивной обстановке. Слышимость была отвратительной, телефонный аппарат наотмашь бил Ивстифия электричеством. Несчастный, вконец уничтоженный печалью, только и делал, что кричал в трубку «быстрей! быстрей!», отказываясь передавать какие-либо подробности.
Следом он начал выпытывать у любимого Проти детальное изложение случившегося. Тургаюков напрягал мышцы, силясь более-менее популярно объяснить предсмертность собственного положения. Он сообщил и о воспитательном моменте, и о злоехидстве гадкой Пуки, ну и, само собой, о грядущей трагической развязке.
Ивстифий понял больного довольно выборочно. Учинив в доме обыск, он нашел упаковку «поносных» таблеток и рискнул их всыпать прямо в Тургаюкова. Увы! Больной, изрядно утомлённый монологом, словно в кому провалился. Как ни давил Ивстифий на его нижнюю челюсть, она упорно держалась за верхнюю. Тогда он решил действовать иначе – растолок таблетки в стакане, порошок растворил в воде, засосал получившееся снадобье клизмой и разрядил её в нос умирающего.
Процедура возымела гальванический эффект. Больной затравленно улыбнулся, а Пука вздыбила шерсть.
В этот момент явился МС Крецовз.
– Филя! – подскочил к нему Патиссон-оглы. – Ты должен что-то сделать. Он сейчас кончится!
Филимон Томович подошел к раскладушке с Тургаюковым и отточенным движением указательных пальцев приподнял умирающему веки.
– Да, – послышалось резюме, – да… Какие предметы употреблялись внутрь?
– Хомяк, – ответил Ивстифий, – в виде холодца.
МС Крецовз улыбнулся с чувством снисхождения:
– Любители экзотики, побери вас чорт! Начинали бы прямо с улиток.
– Ты не можешь так! – возмутился Ивстифий, – ты его детский друг.
– Друг, – согласился МС Крецовз, – но не родственник! Когда мои родители отошли в мир иной… Кстати, исключительно по допущенной халатности… Так вот. Когда они умерли, я понял, что глупо следовать их примеру, и с тех пор не ем даже консервы. Только высушенный хлеб, минеральная вода, кусочек сыра по воскресеньям и глоточек пива на Новый год – всё! А ласточкины гнезда, жабья печень, засахаренные гусеницы, жуки с червями – это, знаете ли, блажь для плебеев…
Во время такой гневно-обличающей, но по-своему неизбежной тирады, МС Крецовз продолжал осмотр бездвижных телес. Причём, действовал строго по медицинской процедуре, хотя врачом никогда не служил. Он прощупал Тургаюкову мышцы, простучал коленные чашечки, посмотрел, коротко ли острижены ногти, и даже поискал в волосах.
– Всё ясно, – заключил Филимон Томович, спустя четверть часа. – Так!.. Давай-ка, Ива, отойдем вон туда, в уголок. Мне у тебя кое-что узнать надо.
Они тихо уединились и стали о чём-то шептаться.
Протазан Сильвестрович спокойно лежал, вспоминая, как обычно полагается в таких случаях, прожитую жизнь. Он думал над её смыслом, старался обрести душевный покой. Прошлое казалось ему бездарным спектаклем, самодеятельно поставленным кем-то извне на ветхой сцене бытия. Сцене, изъеденной провинциальными крысами и траченой молью. В самом деле: вот он родился, начал ходить, ругаться матом, купил себе гантели. Потом вырос, выучился ловить мух, приобрёл домишко на пиздецкой окраине и Пуку… Бедная псина… Теперь она останется без него.
Тургаюков посмотрел на любимое животное и удивился. Собака выглядела так, словно учуяла землетрясение. Причём, с эпицентром в том углу, где сидел МС Крецовз с Ивстифием Саваофовичем. Ива с большим одушевлением объяснял что-то Филимону, а Филимон смотрел на Пуку глазами холодными от бешенства. Глаза МС Крецовза имели цвет гильотинного лезвия.
Пука, на всякий случай, подобралась и глухо заурчала утробой. То, что виноват всегда крайний, она знала достаточно хорошо.
– Так! – произнес МС Крецовз. – Так, я понял! Я всё понял! Значит, подлая тварь везде сношается, а хозяин платит по счету.
– Сакральный перевёртыш, – определил Ивстифий.
– Удавлю! – обрёк Филимон Томович и начал со зловещей медлительностью приближаться к собаке.
Перепуганное животное вскочило на бицепс хозяина, яростно щёлкая зубами. Протазан Сильвестрович умиротворённо улыбнулся. Шелковистость собачьей шёрстки умилила его.
– Скотина!! – взревел Филимон. Он вцепился собаке в загривок.
Патиссон-оглы зажмурился.
– Скотина!! – вторично рявкнул Филимон. – Признавайся! Считаю до трёх! Раздватри!!!
Пука не выдержала и обмочилась прямо на брюки домогателя.
– Су-ка-а!!! – заорал тот, от неожиданности выпуская жертву. – Порву тебя! Набью чучело! Сожгу его! Съем пепел!
И началась погоня. Происходила она с незначительными разрушениями. В доме гулко звенела посуда. Протазан Сильвестович безучастно мычал, МС Крецовз богохульствовал, Ивстифий почти молился.
Обречённая Пука сперва металась как в тумане, потом залетела на кухню, зубами рванула на полу кольцо, прибитое к крышке погреба, и через узкую щель сбросилась вниз, издавая суицидальные хрипы.
Её преследователь до погреба не опустился. Он только грозно топнул по полу ногой (дабы пуще расстроить психику собаки), а затем вернулся в комнату. Весь вид Филимона Томовича выражал терпкое удовлетворение. Патиссон-оглы придвинул ему стульчик, и они уселись за стол.
– Гадкая тварь! – выругался напоследок МС Крецовз.
– Она мертва?
– Нет ещё. Но теперь она не то что писать, она даже какнуть не посмеет лишний раз! Я ей займусь. Вот только… – он встревожено посмотрел на раскладушку с Тургаюковым.
– Плохой… – дрогнувшим голосом сказал Ивстифий. – Видать, скоро уже.
Филимон сжал от отчаяния кулаки и запричитал с гневом:
– Вот она какая, сволочная жизнь! Правильно: сначала радость, счастье, мечта. Деньги всякие. Работа правильная. Песня, можно сказать. Цель, наконец! А потом какой-то хомяк, понимаешь, сраный и… да что там.
МС Крецовз уронил голову на стол. Глядя стеклянными глазами на чайник, он траурно запел:
Мы робяты удалыя,
Коробейники лихия.
Родилися мы босыя,
Да зато душой – орлы.
Эк, мы!
– Может, вызвать «скорую»? – предложил Патиссон-оглы.
– Бесполезно, Ива. От судьбы не уйдёшь.
– Это точно, – согласился Ивстифий, – карма… И ведь что-то ещё хотим, на что-то надеемся. А человека рожают без спроса, растят по инерции, учат по традиции – потом ждут взаимности и удивляются: почему, мол, ему плохо?! Каждый норовит стать лучшим. Забывая, что последними, кто оценит получившийся результат, будут черви… Спрашивается, кто мы после этого?
С раскладушки зашипело с жуткими переливами:
– Ффи-ло-ссо-ффы…
МС Крецовз подошёл к Протазану Сильвестровичу и приподнял его руку, щупая пульс.
Глаза Тургаюкова закатились, лицо побледнело, нос заострился.
МС Крецовз отстранился. Рука друга безвольно упала вниз.
– Всё… – чужим голосом сообщил МС Крецовз.
Он грузно уселся за стол, старательно поджимая трясущиеся губы.
– Что… уже?
– Всё кончено, Ива… – всхлипнул МС Крецовз, явно испытывая невыразимую тоску.
– Свят, свят…
Ивстифий принялся креститься, куда попало.
– Заснул вроде, – пояснил МС Крецовз. – Надо ему, наверное… поспать сейчас.
Ивстифий явственно обомлел, после чего начал креститься в противоположную сторону.
– Слава Богу! Слава Те!.. Слава Те!.. Хоть ещё часок живым побудет. Гос-споди ты прямо!..
– По-твоему, хоть в аду, только бы не мёртвым?
– Филя! – строго погрозил пальцем Ивстифий. – Не нам это решать. Если человек заслужил при жизни ад, – пусь туда и отправляется. Пусь.
– А ты его, конечно, поздравишь, – желчно пошутил МС Крецовз, но, заметив, что шутка вышла неудачной, перешёл на деловой тон. – Ладно, рассиживаться нечего. Пожалуй, надо завещание глянуть. Почитаем – подумаем.
– Так вроде рано ещё, – засомневался Ивстифий, – он вроде как ещё дышит.
Филимон Томович недоверчиво покосился на раскладушку:
– В наше тревожное время ни в чём нельзя быть уверенным. Тем более – в здоровье родных и близких. А посему любовь любовью, дружба дружбой, но прежде – завещание!
Высказавшись столь решительным образом, МС Крецовз вскрыл тургаюковский гардероб. На правах детского друга он был хорошо осведомлён о местонахождении важного документа. Талантливо порывшись в нижнем белье Протазана Сильвестровича, МС Крецовз выудил поблекший от длительного хранения листок со списком посмертных распоряжений, касаемом останков автора.
– Так-с, посмотрим.
Приятели уселись рядышком, и Патиссон-оглы начал заупокойно гнусавить текст завещания, для вящей убедительности елозя по нему ногтем своего заскорузлого пальца:
– Маё зави… щание. Во имя Отца… значит, э-э… Сына и Святаго, значит, Духа! Ага… Всинощно и ежичастно преследуемовый мыселью о смертном конце, способном навсигда и внезападно настичь меня… а потому, приходясь у твердом вуме и зрелой памяти, вознамерен постановить сей датою, указанной внизу… обо мне… Об ём, значит! Тургаюкове Протазане Сильвре… Сильвестровиче, стало быть… о гражданине, как водится, и человеке… проживающем здесь со стервой Пукой вот уже четыре года… акромя… А! Кроме того, с интел… ликтуальной и ма… тиреальной соб-ственн-остью… о чём ниже.
Ива смахнул со лба капельку пота и продолжил чтение:
– Первое, значит… Э-э, весь мой движущийся и стоящий скарб заклинаю сохранять, тако ж делить по-братски. Деньги, если таковые обнаружатсца, тратить по делу или как сочтут возможным. Э-э… во-вторых. Завсегда отличаясь самокритикой… Вишь ты! Тоже критик… Нахожу владимоё мною… «Владимоё»… Чёй-то, Филимон?
– То, чем владеет, – пояснил МС Крецовз. – Читай дальше.
– А… Нахожу владимоё мною непотребным в корне. Посему негожим к употреблению кем бы то ни было. Отдайте всё государству. Нехай радываются. Они до всякого ва… гна… А! До всякого говна охочи, вот и пущай владеют, в целом. Так… во-третьих. Мнэ-э… Левым компаньонам, воскресшим родителям, проститьюткам и незаконнорожденным детя́м, буде таковые возникнут, обращатца прямиком к Зеленому Хью. Он знает, что с ними делать… Во-четвертых. На работу об моей кончине не говорить. Пусть думают как о живом… Во-пятых, э-э… Фу-у-у… Во-пятых, значит. Особливо позабодтись о Пуке. Поручаю сдать её в приют для…
Из кухни донеслось подземельное завывание.
– А-а, чует существо! – злорадно оскалился МС Крецовз и садистически потёр руки. – Ничего-о. Выполнение пятого пункта я возьму лично на себя. Уж я-то знаю, в каком приюте она нуждается.