bannerbannerbanner
Название книги:

Повествование неудачника

Автор:
Чингиз Абдуллаев
Повествование неудачника

000

ОтложитьЧитал

Шрифт:
-100%+

Возможно, дураки и учатся на ошибках, но люди неглупые все равно, вопреки всем своим ошибкам, не умнеют.

Георг Гегель


Судьба определяет жизнь и смерть, долголетие и преждевременную кончину, судьба же определяет знатное и низкое положение, бедность и богатство. Начиная от правителя до простого человека, от мудрого до глупого, для всех имеющих голову и глаза, для всех, в ком течет кровь, существует судьба. Если судьбой предназначено быть бедным и занимать низкое положение, то, несмотря на богатство и знатность, придется испытать беды и несчастья. Если судьбой предназначено быть богатым и знатным, то, несмотря на бедность и низкое положение, придется испытать счастье и благополучие. Поэтому, если судьба определяет знатность, она достигается, даже несмотря на низкое происхождение, а если судьба предопределяет бедность, то богатству создается реальная опасность.

Ван Чун, китайский философ III века

Вступление (из эпилога)

Можете представить, как я себя почувствовал при виде дула пистолета, направленного мне в грудь. Говорят, что в такие моменты перед мысленным взором человека проносится вся его жизнь. Это, конечно, неправда. Ничего не проносится, ничего не вспоминаешь, тем более про детство, про маму, папу и свои школьные годы. Их обычно вспоминаешь в гораздо более приятной и спокойной обстановке. Но когда на тебя наставляют оружие, в этот момент не до приятных воспоминаний. Только видишь это отверстие в пистолете – и понимаешь, что в любую секунду оттуда может вылететь небольшая пуля, которая оборвет твою жизнь, и больше не будет никаких воспоминаний вообще. И ничего больше не будет. Страх, полное отсутствие воли, некоторая заторможенность, и ты, как завороженный, смотришь на этот пистолет.

Собственно, я должен был понимать, что все так и закончится в моей жизни, ведь я всегда считался неудачником. И в детстве, и в юности, и потом, когда стал постарше. Ничего особенно хорошего я вспомнить не могу. А вот теперь, видимо, кто-то там, наверху, решил, что нужно поставить точку. И через несколько секунд все мои переживания и волнения уже не будут никому известны. Может, поэтому я и решил опубликовать свое повествование, чтобы рассказать о том, что именно со мной произошло. А может, просто захотелось вот таким нелепым образом оставить по себе хоть какую-то память. Пусть меня помнят неудачником, но хотя бы помнят.

Впрочем, еще неизвестно, кто и как будет меня поминать. Обидно. Ужасно обидно, что все так закончится. Пистолет точно на уровне моей груди. Если пуля попадет в сердце – а ей просто больше некуда лететь, – я умру почти мгновенно. Если попадет в легкое или разорвет печень – умру в страшных мучениях через несколько минут. Что бы вы выбрали на моем месте? Помните, как сказал Сухов в «Белом солнце пустыни»: «Лучше, конечно, помучиться»? Но я всегда боялся боли; как себя помню, так всегда и боялся. Я вообще много чего боялся в своей жизни. Не лез в обычные мальчишеские драки, сторонился своих сверстниц, не проявлял особого рвения на работе. Может, все, что произошло со мной, – это некая закономерность, которая должна была произойти именно со мной? Не знаю. Не хочу даже думать об этом. В любом случае понятно, что жить мне осталось не так много. К тому же никто не мешает ему выстрелить мне сначала в печень, а потом в голову. Я читал, что обычно в таких случаях делают контрольный выстрел в голову, чтобы убить наверняка. Вот тогда я точно мучиться не буду. И вообще ничего не пойму, когда выстрел разнесет мой мозг.

Ох, как обидно! Как все-таки обидно, когда тебя убивают здоровым и еще не совсем старым! Господи, какая глупая мысль! Как будто всегда убивают только тяжелобольных и очень старых людей. Как раз все наоборот: убивают в основном молодых и здоровых, которые либо мешают, либо слишком много знают, либо перешли дорогу, либо являются конкурентами… в общем, можно привести кучу доводов, из-за чего убивают человека в наши дни. А старые и больные уже никому не интересны и никому не нужны. Мне еще повезло, что я успел прожить несколько больше, чем должен был жить с такой дурацкой судьбой и с таким «везением». Но хватит глупой интриги. Похоже, у меня действительно мало времени. Поэтому лучше вспомнить все, что произошло со мной, вплоть до этого дурацкого дня, когда я оказался здесь и в меня целятся из пистолета. Может, мой пример действительно окажется поучительным. Хотя говорят, что никто не учится на чужих ошибках, все предпочитают делать свои собственные и не извлекают из них нужных выводов…

Глава 1

Я родился в Казани зимой шестидесятого года в обычной семье. Отец был инженером на местном заводе полимеров, а мать работала в библиотеке рядовой сотрудницей, хотя у обоих было высшее образование. Отца тяжело ранили на войне, но главное – он вернулся живым. Много лет спустя я узнал, что у него была первая семья, до того как он встретил мою маму. Но с женой у него не заладилось, кажется, после войны она его бросила, ведь он вернулся в сорок четвертом на костылях, одна нога стала короче другой, вдобавок еще и заикался. У него была тяжелая контузия. Это потом придумают миф о наших женщинах, которые терпеливо ждали своих мужей все четыре года войны. Наверняка были и такие, которые ждали. Только первая супруга моего отца явно не относилась к их числу. Они поженились в сороковом году, и у них была трехлетняя дочь. Пока отец воевал, первая жена сначала сошлась с каким-то местным штабным офицером, потом с командированным в наш город режиссером и под конец с каким-то чиновником из райисполкома. В общем, жила не так плохо, как многие другие во время войны. Об этом мне рассказала однажды моя бабушка, мать отца, которая не могла простить его первой жене такой измены. Отец вернулся в сорок четвертом, и «добрые люди» ему сразу обо всем рассказали. Очень подозреваю, что среди «добряков» была и моя бабушка, возмущенная поведением невестки.

Но отец все равно не бросил эту стерву и продолжал с ней жить, пока в сорок девятом она сама не ушла от него. Взяла дочку и ушла к тому самому чиновнику, который стал уже большим человеком в горисполкоме. И отец остался один со своей короткой ногой и контузией. Ринат Илалутдинович Зайнашин, ветеран войны, инвалид второй группы, кавалер орденов Красного Знамени и Красной Звезды, которому в сорок девятом исполнилось только тридцать три года.

До войны он успел окончить институт и получить образование, когда его призвали в армию, через четыре месяца после свадьбы. Началась финская война, и нужны были специалисты по металлоконструкциям. Помните «линию Маннергейма»? Сплошь бетонные укрепления, с пулеметными гнездами в снегах. Сколько тысяч наших солдат и офицеров там погибло, пока преодолевали эту проклятую «линию». Отец был там впервые ранен, но достаточно легко. Я сейчас думаю, что нельзя осуждать его первую жену. Она прожила с ним только четыре месяца, а потом надо было ждать долгих четыре года. Не каждая такое выдержит, вот она и не выдержала. К тому же маленький ребенок, больная мать и две младшие сестренки. Это я все потом узнал. Конечно, это ее совсем не оправдывает, но, если подумать… На один офицерский аттестат лейтенанта, который она получала за отца, выжить впятером во время войны было крайне сложно.

В общем, отец остался один и пошел работать на завод, где начинал еще до войны. А напротив его дома была библиотека, в которую он иногда заходил. В пятьдесят четвертом там по-явилась новая симпатичная библиотекарша. Отец ходил туда почти два года, перечитал все книги, которые она ему рекомендовала, пока не решился наконец предложить молодой сотруднице встретиться после работы. Вы уже, конечно, догадались, что это была моя мать – Лидия Алексеевна Некрасова. К тому времени ей исполнилось только двадцать два года, и она была младше моего отца ровно на шестнадцать лет. В пятьдесят седьмом они поженились. В пятьдесят восьмом родилась моя сестра Зарина, а в январе шестидесятого – я. Меня назвали в честь моего деда, красного комиссара, о котором отец и бабушка всегда говорили с особым восхищением. Он погиб еще в девятнадцатом, когда моему отцу было всего лишь три года. Все очень гордились этим фактом, поэтому меня и назвали таким смешным и трудновыговариваемым именем – Илалутдин, в честь моего геройского деда. Мать не стала возражать, она тоже знала историю о нашем героическом дедушке, но для нее я стал Илюшей. Так меня все и называли, даже отец, только бабушка упрямо называла меня Илалутдином. Для остальных же я был Илюшей и почти убежден, что многие наши бывшие соседи до сих пор помнят меня как Илюшу Зайнашина.

Можно легко подсчитать, что, когда я родился, отцу было уже сорок четыре года, и по возрасту он годился мне скорее в дедушки, чем в отцы, ну а матери, соответственно, двадцать восемь. Детство мое было обычным, жили мы в небольшой двухкомнатной квартире. В спальне спали родители, а рядом стояли наши детские кроватки. Потом, когда повзрослели, мы перебрались с сестрой на эти кровати, а родители устраивались в столовой. Мама спала на диване, а отец предпочитал раскладушку или спал на полу. Он вообще любил спать на жестком – видимо, сказывались его ранения.

В отличие от других детей мы много читали. Книг у нас всегда было предостаточно, сказывалась профессия мамы. Да и книги тогда стоили копейки. А еще мы ходили в библиотеку, и мама заставляла нас читать книги, которые считала обязательными для любого ребенка. Может, поэтому мы с сестрой были более начитанными и образованными, чем многие наши сверстники. Карьеру отец так и не сделал, всю свою жизнь проработал рядовым инженером на заводе. Ему было уже далеко за пятьдесят, когда его выдвинули в председатели профкома. Говорят, председателем он был честным и принципиальным. Никаких особых преференций для себя и своей семьи никогда не требовал, помогал рабочим, чем заслужил уважение всего коллектива завода. Он умер на пятьдесят восьмом году жизни, когда мне еще не было и четырнадцати. Честно говоря, с отцом мы никогда не были особенно близки. Он рано утром уходил и поздно вечером возвращался. Почти никогда не рассказывал о своем героическом фронтовом прошлом. Да и вообще говорить много не любил – из-за заикания после контузии. В выходные обычно сидел во дворе и читал газеты или уходил к друзьям, и они пили чай. Не смейтесь, действительно пили чай. Отец не переносил алкоголя, я никогда в жизни не видел его пьяным. Но когда его не стало, я сразу почувствовал пустоту в нашем доме. Сестре было уже шестнадцать, они с матерью громко плакали на похоронах. Все говорили правильные речи, играл оркестр, директор завода вспоминал о заслугах покойного. Оказывается, уже в мирное время отец был награжден орденом Трудового Красного Знамени, о котором я даже не знал. Можете себе представить? В общем, и на фронте, и в работе этот человек не щадил себя, выкладывался по полной – и в пятьдесят восемь лет «сгорел». Такое это было поколение. Их родители защищали страну в Гражданскую, а они отстояли ее в Великую Отечественную. Мое поколение не пережило такой большой войны, хотя у нас был Афганистан. А уже следующее поколение – наши дети, родившиеся в восьмидесятые – девяностые, – это уже люди, не готовые ничего и никого защищать, даже собственные интересы. Энергия красных комиссаров и отвага их дедов на полях сражений Второй мировой выродилась в наших детях и внуках.

 

На похоронах многие вспоминали, как отец помогал им, ходил в райисполком, выбивал квартиры и путевки нуждающимся. В общем, говорили те слова, которые обычно говорят в таких случаях, – светлые воспоминания, незаменимый работник, хороший семьянин, верный товарищ, фронтовик. А потом все поехали к нам на поминки.

Мать устроила поминки по мусульманскому обряду. Отец был татарином, а она русской. Так что на стол подавали плов, а спиртное отсутствовало. Кажется, многие остались недовольны, но мать настояла, чтобы не было выпивки. Никто не решился спорить, хотя некоторые из друзей отца все же «помянули» его по собственному разумению, разлив водку под столами.

После смерти отца мать сразу как-то потухла, стала носить непонятные широкие юбки, как-то странно одеваться, голова всегда покрыта платком. Она мгновенно превратилась не просто в молодую вдову, а постарела лет на двадцать. Больше в ее жизни не было ни одного мужчины. Вот такая судьба моего отца. Первая жена, умудрившаяся завести во время войны сразу трех любовников, – и вторая, которая вышла за него замуж девственницей и осталась верна ему даже после смерти. Вот так иногда бывает в жизни.

Шел тысяча девятьсот семьдесят четвертый год. Потом это время назовут временем «брежневского застоя». Может, тогда и был застой – сейчас приводят разные цифры и факты, – но я точно знаю, что на зарплату моей мамы, работавшей в библиотеке, и на пенсию бабушки мы с сестрой могли нормально жить, питаться, ходить в театры и в кино, покупать себе одежду. Как вы думаете, сегодня подобное возможно – на зарплату библиотекаря и пенсию старушки поднять двух взрослых детей и прокормить четверых? Если честно ответите на этот вопрос, то больше никогда в жизни не будете вспоминать про «застой». Это я так, к слову о понятиях.

Через два года я должен был получить паспорт. Надо сказать, что мое дурацкое имя меня несколько раздражало. Если узнавали, как меня зовут, сразу начинали дразнить. Такое имя редко встречалось даже в татарской столице – Казани, а я учился в школе при нашем заводе, где почти все ребята были либо русские, либо украинцы. Постепенно я даже привык к тому, что меня все называли Ильей, и когда получал паспорт, потребовал, чтобы меня записали не Илалутдином Зайнашиным, а Ильей Некрасовым.

Сестра на меня даже обиделась. Она была Зариной Ринатовной Зайнашиной, а я стал Ильей Ринатовичем Некрасовым. Отчество менять не разрешалось, иначе я наверняка поменял бы и его. Я ничего не имею против татар, но уже тогда твердо решил для себя вырваться из провинциальной Казани и поехать учиться в Москву. До шестнадцати лет мы только два раза выезжали из Казани – отец раздавал путевки всем, а для собственной семьи выбивал их очень неохотно. Один раз мы отдыхали всей семьей в Ялте, и море произвело на меня неизгладимое впечатление. Я вернулся в Казань и даже на-учился плавать в заводском бассейне, чтобы еще раз отправиться на море. Эта бескрайняя водная гладь меня просто потрясла. А во второй раз мы ездили с Зариной в какой-то молодежный лагерь на Северном Кавказе, в Пятигорске. Зарине там очень не понравилось, к ней все время приставали местные парни. Это я узнал позже, когда мы уже вернулись. Один раз ее по-настоящему спасли ее татарские имя и фамилия. Двое местных подростков решили всерьез заняться приехавшей недотрогой, но, узнав, что она мусульманка, не тронули ее.

В семнадцать лет я окончил школу. Моя сестра к этому времени уже училась в институте; она мечтала стать врачом и, получив золотую медаль в школе, достаточно легко поступила в медицинский – ей надо было сдать только один экзамен по химии, и она сдала его на «отлично». У меня не было золотой медали. Учился я неровно, на четверки и тройки, хотя троек было не так много, но вступительные экзамены я провалил, набрав только четырнадцать баллов из двадцати, что не давало право быть зачисленным в студенты.

Я понял, что моя дальнейшая жизнь на ближайшие два года определена. Так и получилось. Несколько месяцев я не учился и не работал, слоняясь без дела и дожидаясь повестки. Наши военкоматы работали как часы. Как только зимой мне исполнилось восемнадцать, я сразу получил повестку в армию – и уже через несколько недель стоял, стриженный наголо, перед медицинской комиссией, которая определила меня в пограничные войска в экзотический для меня Таджикистан. Тут я, конечно, впервые подумал, что не стоило так быстро менять имя и фамилию. Может, в этом самом Таджикистане ко мне будут лучше относиться, если узнают, что я тоже мусульманин? Но было уже поздно, и Илья Некрасов отправился «по этапу» сначала в Душанбе на предварительные двухмесячные курсы, а уже оттуда – на границу в горы, где мне предстояло отслужить два года.

Мы прибыли туда вместе с моим товарищем-белорусом Кирьяном Нехаем, с которым я успел подружиться на курсах. Можете себе представить, его фамилия действительно Нехай. Сколько неприятностей и смешных случаев было у него из-за своей фамилии, и я понимал его лучше других. Кирьян родом из деревни в Витебской области, и для него поездка в Таджикистан была как полет на Луну.

На границу мы приехали часам к пяти вечера. Нас сразу вызвал к себе начальник заставы капитан Гудыма, который недовольно оглядел новичков и негромко произнес:

– Значит, так. Застава у нас небольшая, но дружная. Новичков не обижаем, но работать заставляем. Иначе нельзя, такой закон. Начнете с чистки туалетов и уборки казарм. Потом посмотрим, что с вами делать. И учтите, что здесь вы не просто отбываете свой срок. Здесь вы проходите настоящую школу жизни, чтобы вернуться в свои родные места уже взрослыми мужиками.

Он был украинцем и сразу невзлюбил белоруса Нехая, ко мне же относился более терпимо. На заставе служили два офицера – кроме капитана, был еще лейтенант Волохов, – прапорщик Нуралиев, четыре сержанта и тридцать восемь рядовых, не считая нескольких местных жителей, работавших у нас вольнонаемными.

Ночью я вышел из казармы и посмотрел на окружавшие границу горы. Зрелище было величественным и впечатляющим. Неожиданно я услышал, как рядом тяжело вздохнул Нехай. Он тоже не спал в эту первую ночь, глядя на освещенные луной склоны вершин. Мы так с ним и простояли несколько минут, ничего не говоря друг другу, пока нас не согнал с места появившийся дежурный сержант. Откуда нам было знать, что уже в следующем году это место станет прифронтовой зоной, а в соседней стране начнется война?

Глава 2

В просторном кабинете, из которого открывалась панорама почти всего города, сидел хозяин кабинета. Ему было уже пятьдесят два года. Валентин Давидович Рашковский, один из учредителей и основателей известного банка «Армада», закрытого еще в начале этого века. У Рашковского уникальная биография. Его отец был наполовину поляком, наполовину грузином – именно поэтому его назвали Давидом, – а мать была русской. Давида Рашковского, коронованного «вора в законе», знали не только в Грузии, но и по всему бывшему Советскому Союзу. В семидесятые годы в СССР началось развитие целой империи так называемых «цеховиков». Это были предприимчивые люди, использующие ошибки и недостатки социалистической системы в собственных интересах. На обычных фабриках или в полукустарных условиях они налаживали производство и выпуск дефицитных товаров местной легкой промышленности, удовлетворяя спрос населения. Выпускались дефицитные блузки, кофточки, платья, даже джинсы, пара которых могла стоить в СССР на руках у спекулянтов больше месячной зарплаты.

Давид Рашковский не только был криминальным авторитетом, но и держал под контролем производство дефицитных товаров от Риги до Баку. Нужно сказать, что власть жестоко преследовала подобных «цеховиков» и их покровителей. Беспощадные приговоры поражали своей жестокостью. За хищения в особо крупных размерах выносились однозначные приговоры о расстрелах. Даже насильники и убийцы имели шанс получить помилование, но с «цеховиками» власть поступала самым безжалостным образом, понимая, что эти люди не просто работают на себя – они разрушают советскую плановую экономику и наглядно демонстрируют преимущества индивидуальной деятельности над плановым хозяйством.

Рашковский был богатым человеком даже по меркам Запада, а в бывшем СССР он считался одним из самых уважаемых и богатых людей в стране. Все свои деньги и влияние он передал своему сыну, основавшему банк «Армада» и сделавшему карьеру уже в новых экономических условиях. Тогда Валентину Давидовичу Рашковскому было чуть больше тридцати.

«Армада» стал одним из первых и наиболее успешных коммерческих банков начала девяностых. Тогда шла беспощадная борьба за выживание, и многие банкиры вместе с криминальными авторитетами оказались на кладбище. В этой войне Валентину Рашковскому удалось не только выжить, но и сохранить свой бизнес. В середине девяностых он уже был влиятельной политической фигурой, а его состояние оценивалось в несколько сот миллионов долларов.

Разумеется, подобные успехи вызывали ненависть недоброжелателей, порождали врагов и завистников. На Рашковского несколько раз покушались, несколько раз пытались подорвать репутацию его банка, но все попытки оказались тщетными. Шепотом рассказывали, что спецслужбы даже провели специальную операцию, заслав к нему своих агентов, среди которых была и женщина, ставшая его личным секретарем. Служба безопасности банка смогла всех их вычислить. Говорили, что Рашковский пощадил только секретаршу, к которой испытывал симпатию, поэтому сохранил ей жизнь. Еще добавляли, что, как и отец, сам Валентин Рашковский также считался одним из коронованных королей преступного мира – правда, ни разу не побывав в тюрьме и не получив официального звания «вора в законе», к которому банкир относился достаточно скептически. Как бы там ни было, к началу нового века его состояние оценивалось уже близко к миллиарду долларов, и он попадал в списки журнала «Форбс».

Но затем все поменялось. К власти в стране пришла другая команда, в которой преобладали уже не бывшие друзья Рашковского, а товарищи из компетентных органов. Рашковский оказался умнее многих своих куда более богатых и влиятельных соседей по списку «Форбса». Одни, потеряв свое влияние, предпочли сбежать в Англию, чтобы отсидеться там, как Борис Березовский; другие, отказавшись от борьбы, эмигрировали в Израиль, чтобы пережить там новые времена, как Владимир Гусинский; третьи выбрали очень непривычную для себя роль борца с существующим режимом и оказались в тюрьме, как Михаил Ходорковский.

Рашковский же пошел по другому пути – благоразумно отказался от акций своего банка, передав контрольный пакет представителям государства, входившим в состав директоров «Армады»; свернул почти всю свою деятельность в России, предпочитая вкладывать деньги в другие предприятия за рубежом, – одним словом, выбрал себе путь Романа Абрамовича, который вполне лояльно выполнял все требования власти, соглашаясь даже работать губернатором далекой Чукотки и вкладывать деньги в развитие этого края. Взамен Абрамовичу разрешили продать все свои активы и спокойно вывезти огромные суммы за рубеж, где он поражал иностранцев своими невероятными покупками, приобретая футбольный клуб «Челси», невиданные прежде яхты и самолеты, дворцы и поместья.

Но Рашковского подобная мишура мало интересовала. Правда, и денег у него было гораздо меньше, чем у Абрамовича, – примерно раз в десять или в пятнадцать. Но даже тех полутора миллиардов, которые оставались у Валентина Давидовича после сворачивания всех дел в России, было вполне достаточно, чтобы удовлетворить свои амбиции и позволить себе жить так, как хотелось. Сейчас он возглавлял инвестиционную компанию «ТОР», в которой владел контрольным пакетом акций.

 

Сидевший напротив него мужчина лет шестидесяти по внешнему виду напоминал ресторанного метрдотеля. Мягкие, плавные движения, неспешная речь, волосы каштанового цвета, которые он, конечно, подкрашивал, крупные черты лица. Леонид Дмитриевич Кудлин работал еще с отцом Рашковского и был знаком с их семьей уже больше тридцати пяти лет. Он помнил маленького Валентина, когда тот был еще подростком; помнил становление и взросление молодого Рашковского. Умирая, старый Давид поручил сыну всегда иметь рядом с собой Кудлина, который за столько лет действительно ни разу не подвел Валентина Давидовича. Более того, он всегда оказывался неизменно прав в любой сложной ситуации, которая возникала вокруг персоны Рашковского. Именно с подачи Кудлина Валентин Давидович в начале века отказался от контрольного пакета акций своего банка. Кудлин отчетливо видел, что наступали новые времена и необходимо было срочно перестраиваться. Другие, не сумевшие понять или разобраться, что именно произошло, проигрывали бесповоротно. Немногие, сумевшие осознать степень перемен, безусловно выигрывали.

Кудлин словно каким-то неведомым образом сумел подслушать разговор между уходящим президентом и его преемником, при котором последний пообещал в течение первых нескольких лет не трогать команду предшественника. Новый президент был из числа офицеров Комитета государственной безопасности. Он умел ждать, умел слушать и слышать, умел терпеливо выбирать подходящее время для смены команды. Собственно, все потом так и произошло. Даже руководитель администрации президента и премьер-министр не удержались в своих креслах. Новый президент обновил почти всю команду, расставив везде своих людей. В отличие от прежних, с которыми всегда можно было договориться за два или три процента, эти оказались упертыми державниками. Нет, они тоже зарабатывали миллионы, умело манипулировали своими должностными преференциями, отлично выстраивали новые схемы взаимодействия с финансовыми и правоохранительными органами. Но все понимали, что работа в команде требует определенных жертв и уступок, и охотно шли на подобные «издержки». Они не получали свои «откаты» и «проценты» так грубо, как это делалось в девяностые годы. Наоборот, теперь они умело манипулировали своим влиянием и положением, умножая собственные доходы, которые вырастали до неприличных для государственных чиновников размеров.

Кудлин предвидел подобное развитие еще в начале нулевых, понимая, что пришедшая на смену «либеральным демократам» команда, состоящая из «патриотов» и «державников», резко сменит ориентиры и не позволит существовать в стране параллельным центрам власти в виде крупных банкиров или олигархов, пытающихся руководить страной. Именно поэтому он не только сумел спасти состояние Рашковского, но и умело вывел из-под ударов свои собственные деньги, позволявшие причислить его к числу не самых бедных соотечественников.

Теперь, сидя в кабинете Рашковского, они негромко разговаривали. На столике стоял довольно большой скремблер, исключающий возможность прослушивания и записи их разговора. На всякий случай в кабинете работал еще и телевизор, включенный на достаточную громкость, чтобы заглушить их слова.

– Уже второй, – зло напомнил Рашковский. У него было породистое лицо, делавшее его похожим на киноартиста, и густые темные волосы, все еще не начавшие седеть.

– Да, второй, – спокойно подтвердил Кудлин, – но я не считаю, что мы должны с тобой так переживать из-за этого случая.

– По-моему, ты издеваешься, – нахмурился Рашковский. – Как это «не должны»? Может, мне устроить праздник в честь второго провала? Собрать друзей, выпить, рассказать о наших неудачах? Может, подскажут или помогут?

– Не нужно так нервничать, – терпеливо повторил Кудлин. – Конечно, это очень неприятно, но пока несмертельно. Как говорят ученые в таких случаях, отрицательный результат – это тоже результат, позволяющий продвигаться вперед.

– У нас здесь не научные эксперименты, – повысил голос Рашковский.

– Не кричи, – попросил Кудлин, показывая на лежавший скремблер, – иначе нам не поможет даже новейшее оборудование. Твой крик просто услышат в приемной.

– Ты опять считаешь, что у нас завелись «кроты»? – невесело усмехнулся Рашковский. – Кажется, после Марины Чернышевой ты готов не доверять даже собственной супруге.

– Предают только свои, – напомнил известную истину Кудлин. – Если ты помнишь, речь не идет о Чернышевой – она как раз никого не предавала, а честно работала на свою организацию, будучи специально внедренной в наш банк. Но все остальные… Напомнить, или ты уже забыл? Фомичев и Галустян. Их ты должен помнить.

– Не нужно называть фамилий, – быстро проговорил Рашковский, понизив голос, – их давно уже нет в живых. И учти, что мы не можем быть уверены, что нас никто не слышит, даже с этой аппаратурой. Может, там опять придумали новые разработки, и нас сейчас записывают. Не нужно ничего вспоминать. Это было давно и неправда.

– Сам говоришь «второй» – и не хочешь ничего менять, – добродушно заметил Кудлин. – Я только напоминаю, что кто-то тогда решил нанести нам удар, убрав некоторых наших близких товарищей.

Оба знали, что этот удар наносился по приказу самого Рашковского, поэтому просто посмотрели друг другу в глаза, не добавив больше ни слова.

– Ладно, хватит лирики, – предложил Валентин Давидович, – давай более конкретно. Что у нас с этим вторым?

– Его арестовали в Испании. Он приехал на встречу в Барселону, и его там взяли. Судя по сообщениям от наших партнеров, его уже ждали. Это была даже не местная полиция, а сотрудники Интерпола.

– Значит, знали заранее?

– Получается так.

– Тогда нужно понять, кто его сдал.

– Они уверяют, что сами ничего не знали. Вместе с нашим человеком арестовали и их связного.

– Он в курсе наших переговоров?

– Нет, это был один из их «шестерок», его просто послали на встречу. Так всегда делают для предосторожности.

– Лучше бы они из предосторожности охраняли нашего человека, – зло пробормотал Рашковский.

– Они сами не понимают, что там происходит.

– А ты понимаешь?

– Пока нет. Но два провала подряд… я не верю в такие случайности, Валентин.

– И я не верю, – согласился Рашковский. – Тогда кто мог сообщить о поездке нашего представителя в Испанию? Если его там ждали, то могли сообщить и наши возможные компаньоны. Но первого посланца арестовали еще на границе, значит, утечка отсюда. Или ты со мной не согласен?

– Об их поездках знали только два человека, – напомнил Кудлин.

– Кто эти двое?

– Ты и я, – ответил Кудлин.

Рашковский метнул на него страшный взгляд своих черных глаз, и взгляды их встретились. Бывший банкир невесело усмехнулся и первым отвел глаза.

– И кого теперь я должен подозревать? Тебя или себя? Может, подскажешь? Я точно знаю, что никому и ничего не говорил. Я ведь еще не идиот и не страдаю болезнью Альцгеймера. Значит, остается только один подозреваемый.

– Да, – спокойно согласился Кудлин, – только я тоже никому и ничего не говорил.

– А твой Иосиф? Он ведь твоя правая рука и знает обо всех наших делах.

– Когда Реваз уезжал, Иосифа не было в Москве, – возразил Кудлин. – Он тогда поехал в Англию, проверял, как оборудован твой новый дом, если помнишь.

– Тогда у нас проблема, – медленно произнес Рашковский. – Понимаешь, в чем дело… Не верить тебе я не могу. Мы с тобой знакомы уже тридцать с лишним лет, и я понимаю, что сдавать меня тебе просто невыгодно. Останешься один – разорвут. Все знают, что ты работаешь со мной в паре уже столько лет.


Издательство:
PEN-клуб