Я предпочитаю бичевать свою Родину, предпочитаю огорчать ее, предпочитаю унижать ее, – только бы ее не обманывать.
Петр Чаадаев
Глава 1
Роберта Коломенцева, бывшего сотрудника Центрального Комитета, работавшего в Административном отделе и курирующего органы госбезопасности, хоронили под вечер второго января на Ваганьковском кладбище столицы. Он покончил с собой в новогоднюю ночь, когда куранты пробили двенадцать. Коломенцев в это время был один, решив остаться на даче. Семья отправилась в город отмечать Новый год. До половины двенадцатого он отвечал на звонки супруги, обещая приехать – и все время откладывал свою поездку. Дочь и жена просили его поторопиться, чтобы он успел к Новому году. Но он упрямо твердил про севший аккумулятор и машину, которая никак не желала заводиться. В половине двенадцатого его родные наконец поняли, что он уже не успеет. Вместе с семьей брата жены они отметили Новый – тысяча девятьсот девяносто второй – год, позвонив Роберту на дачу и поочередно поздравив его. Никто ничего даже не заподозрил. Он отвечал привычно ровным, спокойным голосом. Коломенцев вообще был на редкость спокойным, выдержанным человеком.
Его близкие еще не знали, что накануне Нового года ему предложили уволиться из Управления судебных органов Министерства юстиции, куда он устроился на работу только полтора месяца назад. Новый начальник УСО посчитал, что держать у себя в управлении бывшего ответственного сотрудника Административного отдела ЦК КПСС, к тому же связанного с бывшими органами государственной безопасности, значит «компрометировать идею новой страны и той демократии, за которую они сражались в августе с тоталитарным режимом». Он так и сказал, пояснив Коломенцеву, что тот должен написать добровольное заявление о своем уходе. Роберт написал его двадцать девятого декабря, ничего не сказав родным.
В ночь на первое января он остался на даче, сознательно не приехав в город. Он писал письмо своей жене и дочери, которым объяснял, почему считает свою жизнь законченной в неполные сорок пять лет. «Клеймо бывшего партократа, к тому же лично знавшего все руководство КГБ и курирующего эту структуру, останется на мне на всю оставшуюся жизнь, – писал Коломенцев в этом письме. – Я не могу и не хочу больше вас подводить. Простите меня».
Примерно через полтора часа после начала нового года он застрелился. Его тело нашли утром, когда встревоженная супруга и ее брат приехали на дачу узнать, почему он не отвечает на телефонные звонки. Первого числа они обзванивали своих знакомых и родственников. Из бывших сослуживцев Коломенцева почти никто не приехал. Было понятно, что люди просто боятся, не хотят появляться на кладбище, где сочувствие погибшему новые власти могли истолковать как ностальгию по прежнему режиму. Поэтому на кладбище приехало человек десять бывших сотрудников. Некоторые вполголоса говорили, что в прежние времена такого человека, как Роберт Коломенцев, вполне могли похоронить на Новодевичьем кладбище – определение иерархии мест захоронения тоже было прерогативой аппарата чиновников. Пришедшие были в плохом настроении, уже сознавая, что наступившее будущее не несет им ничего хорошего.
Среди них был и Эльдар Сафаров. Он мрачно стоял у могилы бывшего сослуживца. Они никогда особенно не дружили с Коломенцевым, но Эльдар посчитал для себя неприличным не появиться на кладбище в день его похорон. Рано стемнело, и когда над могилой наконец вырос небольшой холмик земли, лица людей уже невозможно было различить. Супруга покойного пригласила всех к себе домой на поминки, но люди под различными предлогами отказывались. Время было сложное, голодное; все отчетливо понимали, что организовать достойные поминки вдове будет трудно, а объедать женщину в такой сложный момент не хотелось. Несколько человек отправились с ней, чтобы выпить по рюмке водки и поспешить уйти, оставляя несчастную женщину с ее родственниками.
Эльдар слышал, как за его спиной вполголоса говорили, что это уже не первый и наверняка не последний из тех, кто предпочел ежедневному унижению и краху своих идеалов такой быстрый выход. Говорили, что из сотрудников бывшего ЦК уже восемь человек покончили с собой, в том числе и двое бывших управляющих, выпрыгнувших из окон своих квартир.
Было уже совсем поздно, когда приехал Журин. Он подошел к вдове, обнял ее, сказал несколько слов утешения, поцеловал дочь Коломенцева. Журин работал вместе с Эльдаром в одном кабинете, еще когда они вместе сидели в здании на Старой площади. Михаил Алексеевич подошел к Эльдару и пожал ему руку.
– Как вы себя чувствуете? – спросил Сафаров. – Как ваше сердце?
– Пока мыслю и существую, – усмехнулся Журин, – ничего. Разрешили выписаться. По-моему, они хотят как можно быстрее избавиться от всех «бывших». У них появились платные услуги, и больница теперь несколько меняет профиль. А бывший сотрудник партийного аппарата им совсем не нужен. Тем более я сейчас устраиваюсь рядовым юрисконсультом на обычную фабрику, которая еще, к счастью, работает.
Эльдар понимающе кивнул.
– А как твои дела? – спросил Журин.
– Берут следователем в следственное управление Москвы, – сообщил Сафаров, – я уже был там на собеседовании. Виктор Сергеев мне помог. Да и сам Баранников меня тоже знает.
– Баранников теперь будет нашим вторым Берией, – шепнул ему Журин, – он ведь теперь объединил МВД и КГБ. Представляешь, какой монстр может получиться?
– Напрасно, – так же тихо ответил Эльдар, – у каждого ведомства свои задачи.
Церемония закончилась. Многие прощались прямо здесь. Журин вместе с Сафаровым выходили последними.
– Давай поедем со мной, – неожиданно предложил Михаил Алексеевич. – Посидим у меня, помянем Коломенцева. Он всегда был таким рассудительным и спокойным человеком; а вот видишь, и его тоже достали... Поехали?
– Вам разве можно пить? – предостерегающе заметил Эльдар.
– Можно. Врач сказал, даже нужно. Одну или две рюмки, но не больше. А я больше никогда в жизни и не пил... Поедем на автобусе; кажется, этот идет как раз в нашу сторону.
Так и сделали. Через час они уже сидели в просторной кухне Журиных, за небольшим столом. Супруга Михаила Алексеевича горестно вздохнула, увидев их вдвоем; она знала, откуда они приехали, но больше ничего не стала говорить. Быстро все приготовила на кухне – нарезала колбасу, сыр, достала малосольные огурцы и заливную рыбу. А бутылку достал сам Журин.
– Вот так и живем, – негромко произнес он, разливая водку в небольшие рюмки. – Значит, мы с тобой пока уцелели. А ты вообще молодец, успел перед самым распадом уйти в администрацию президента... Поэтому тебя и берут в следственное управление. Ты теперь не бывший партократ, а специалист из администрации союзного президента... Ну, давай за Роберта.
Они поднялись, не чокаясь выпили и снова уселись на свои места.
– Жалко Роберта, – вздохнул Журин, – и семью его тоже жалко. Хотя я понимаю Коломенцева. Ему все в лицо тыкали: бывший сотрудник партийных органов, да еще и куратор госбезопасности... Кто станет держать такого «специалиста» у себя на работе? Особенно сейчас... Крючков все еще сидит в тюрьме. Какой парадокс судьбы, а? Всю свою жизнь отдать защите страны, а потом оказаться в тюрьме с формулировкой «изменник»... С ума можно сойти.
Он сокрушенно вздохнул, посмотрел на свою рюмку. Несмотря на вечно красноватый нос, он почти не пил – у него была больная печень, и Сафаров знал об этом. Словно услышав его мысли, Журин невесело усмехнулся:
– Даже напиться нельзя. Печень у меня пошаливает. Да и сердце не в порядке. Можно сказать, что отдал свое здоровье и жизнь партийной работе. Столько лет провел в этом аппарате... А теперь уже все. Все кончено. Наша политическая смерть зафиксирована документально. Интересно, есть ли жизнь после такой смерти? Как ты считаешь?
– Не знаю, – ответил Эльдар, – посмотрим. Я завтра выхожу на работу; поглядим, что там получится.
– Если бы все было в порядке, ты отправился бы начальником крупного управления в МВД страны или заместителем министра в свой Баку. А может, и самим министром, – предположил Журин. – А сейчас пойдешь работать следователем. Наверное, тебе тоже обидно. После работы в ЦК КПСС и в администрации президента идти на работу простым следователем...
– Я ведь раньше работал в прокуратуре. Мне не обидно – просто так получилось.
– Ты у нас фаталист, – махнул рукой Журин. – А я не такой... Скажи честно, почему ты не вернулся к себе в Баку?
– Там сейчас тоже не очень спокойно, – нахмурился Эльдар. – В Нагорном Карабахе все время стреляют... А потом, мне немного стыдно возвращаться. Ехал в Москву с такими амбициями – и получается, что не сумел здесь закрепиться. Нет, нужно все-таки попытаться...
– Давай за твое здоровье. – Журин поднял рюмку, и на этот раз они чокнулись.
– Вот такие у нас дела, – задумчиво сказал Михаил Алексеевич, – живем как в волшебном сне. Если бы кто-нибудь мне сказал, что все так закончится, я бы в жизни не поверил. Когда меня брали в аппарат – еще при Брежневе, – тогда казалось, что все это навсегда; во всяком случае, на наш век хватит. И чем все закончилось? Толпой людей, которые били у нас стекла и кричали нам обидные слова, когда мы убегали из своего здания. В прежние времена к нему даже близко подходить боялись. А здание КГБ? Если бы кто-нибудь сказал, что его будут штурмовать, а потом снесут памятник Феликсу, я бы плюнул этому человеку в глаза. Мог поставить тысячу против одного, что такого никогда в жизни не случится. Однако случилось... Теперь я уже ничему не буду удивляться. Скажут, что Бог есть, – и я, атеист с многолетним стажем, сразу поверю. Скажут, что завтра прилетят инопланетяне, – и я тоже поверю. Все развалилось к чертовой матери... – Он снова разлил водку в рюмки.
– Вам много нельзя, – предостерегающе напомнил Эльдар.
– Знаю, помню. Я много и не пью, только вид делаю... Это я за Роберта переживаю, за его жену и за его дочь. И за нас всех, дураков. Ты понимаешь, почему я так переживаю? Не из-за себя – я уже свое пересидел, меня давно нужно было оттуда гнать. И даже не из-за этой трагедии с Робертом. Я все время сижу и думаю, как такое могло случиться. Где были восемнадцать миллионов наших членов партии? Такие принципиальные, такие смелые, такие идейные... Где они все остались? Растворились в воздухе? Сразу сменили свои принципы? Все вместе, все восемнадцать миллионов? Ни один секретарь райкома не поднял знамя и не призвал своих сторонников вооружаться и защищаться до последнего. Ни один. Понимаешь, Эльдар, на такую огромную страну не нашлось ни одного принципиального коммуниста... Вот так умирают идеи. Прежде всего – идеи, а уже потом распадаются партия и страна.
– Думаю, это не совсем так, – осторожно заметил Сафаров. – Многие отождествляли Горбачева с партией, и никто не хотел выходить и защищать Горбачева и его сторонников. Поэтому все так и получилось.
– Хорошо. Пусть эта партия состояла из одних подлецов... хотя ты прекрасно знаешь, что все это было не так. Но почему тогда ни один человек не защитил свою страну? Почему молчала наша армия? Где был наш министр обороны Шапошников, когда услышал о разделе страны? Почему ни один офицер не вспомнил о своей присяге? Неужели все и сразу сошли с ума? Можешь объяснить? Только без демагогии, что и Советский Союз они тоже отождествляли с Горбачевым. Слово-то какое ты нашел, чтобы все это оправдать...
Эльдар мрачно молчал. Спорить не хотелось. Он понимал, что Журин во многом прав. Но сегодня ему не хотелось даже думать об этом. Третью рюмку они выпили за здоровье самого Михаила Алексеевича. А потом в комнату заглянула супруга Журина, и они поняли, что пора заканчивать. Хозяин поднялся, провожая гостя до дверей.
– Удачи тебе, Эльдар, – негромко произнес он. – Надеюсь, что у тебя все будет хорошо. Ты еще молодой, тебе только тридцать два. Или уже нет... тридцать три? Хороший возраст. Если переживешь этот год, значит, пойдешь в гору. Может, еще станешь министром или большим начальником...
Он пожал Сафарову руку, а затем неожиданно обнял и расцеловал в обе щеки. То ли сказались три рюмки, то ли он просто расчувствовался.
Домой Эльдар вернулся на метро. На часах было около десяти. Он вошел в подъезд, поднялся наверх. Свою двухкомнатную квартиру Сафаров успел получить еще до общего развала. Кажется, это было его единственным и реальным достижением за год работы в Москве. Поднявшись к себе, Эльдар достал ключи, чтобы открыть дверь... и обнаружил, что дверь уже открыта. Это его насторожило. За время работы в Москве он уже успел нажить себе несколько личных врагов.
Поэтому, отойдя от двери, он прислушался. Получается, что в его квартиру забрался кто-то чужой... Дверь была заперта изнутри на задвижку. Он прислушался. Кажется, работает телевизор и передают какой-то концерт. Играет музыка. Он поднял руку и уже не раздумывая позвонил. Если это чужой или вор, он наверняка не станет включать телевизор.
За дверью раздались шаги, она открылась. На пороге стояла Юля. Юлия Рядченко, с которой он работал некоторое время в администрации бывшего президента страны и которая перешла работать в Министерство финансов. Она уезжала на Новый год к родственникам на Украину и, видимо, вернулась только сегодня. Когда Юля уезжала, Эльдар отдал ей вторую пару ключей. И вот сейчас она вернулась к нему...
Юлия была высокая зеленоглазая брюнетка, какие иногда встречаются в южных районах Украины, довольно высокого роста, с идеальной фигурой спортсменки. Раньше она занималась художественной гимнастикой почти на профессиональном уровне. Сейчас ей было уже двадцать семь лет, она была на шесть лет моложе Эльдара. Очевидно, женщина что-то готовила на кухне – это было понятно по запахам, которые он сразу почувствовал. Она была одета в короткий халат, который ему так нравился.
– Здравствуй, Эльдар, – улыбнулась ему Юлия.
– Здравствуй. – Он поцеловал молодую женщину, немного ошеломленный ее неожиданным появлением, и вошел в квартиру. Юля закрыла дверь и поспешила на кухню.
– Я готовлю курицу, – сообщила она.
– Понятно. – Он вошел следом за ней на кухню. На нее было приятно смотреть. Этот короткий халатик всегда вызывал в нем большое желание. У нее были такие красивые и длинные ноги...
Он подошел ближе, обнял ее за талию, прижимаясь к ней.
– Господин Сафаров, где вы пропадаете столько времени? – улыбнувшись, спросила Юля и чуть повернула голову.
Эльдар опустил руки и сел на стул перед небольшим столом.
– Что случилось? – спросила Юлия. – Где ты был?
– Мой бывший коллега Роберт Коломенцев покончил с собой. Застрелился. Мы с ним вместе работали в Административном отделе, – мрачно пояснил Сафаров.
– Понятно...
Юлия что-то помешала в кастрюле, затем убавила газ, закрыла крышку и снова обернулась к нему. На небольшой кухне было тесно, и она сделала два шага, чтобы оказаться перед ним. Ее коленки коснулись его колен.
– Не нужно об этом, – попросила она, – у нас все хорошо. Ты устроился на работу, и я уже работаю. Жизнь продолжается...
Он поднял руки, снова обхватив ее тонкую талию.
– Спасибо, что ты приехала.
Ему было стыдно. Он никогда не расскажет, что изменил ей с другой женщиной, которая занимала его мысли весь последний год.
– Надеюсь, что ты действительно рад, – пробормотала Юля, усаживаясь к нему на колени. – Можешь даже меня поцеловать.
Он осторожно прикоснулся губами к ее губам. Она качнула головой – такой поцелуй ей явно не понравился. Второй был гораздо лучше первого, но инициативу она взяла на себя.
– Мы будем целоваться на кухне или пойдем в спальню? – спросила Юлия. Ему так нравились чертики в ее зеленых глазах.
– А твоя курица? Она может сгореть, – улыбнулся Эльдар.
– Ничего. Я сейчас просто выключу газ, – рассмеялась она. – Или ты считаешь, что курица может нам помешать?
Курица не помешала. Они отправились в спальню, и Эльдар снова ее поцеловал. «Какие мы все, мужики, сволочи...» – еще успел подумать он.
Ремарка
Персональные пенсионеры, проживающие на территории Литвы, лишены льгот, которыми они пользовались до последнего времени. В Вильнюсе насчитывалось около девяти с половиной тысяч семей персональных пенсионеров. Они пользовались 50-процентной скидкой в оплате жилья и коммунальных услуг. Все остальные льготы, такие, как возможность лечиться в специальных поликлиниках или покупать продукты в специализированных магазинах, были отменены в Литве ранее.
Сообщение Балтфакс
Ремарка
Памятник Георгию Димитрову демонтирован в Софии. Он стоял в бывшем парке Свободы, а ныне в «Борисовой градине» (названной так по имени болгарского царя). Рабочие погрузили скульптурный портрет основателя Болгарской компартии на грузовик и увезли в неизвестном направлении. На очереди – демонтаж памятника маршалу Федору Толбухину, который установлен напротив Софийского университета и уже несколько месяцев залит красной краской.
Сообщение Интерфакс
Ремарка
Правительство Эстонии приняло решение прекратить снабжение расквартированных в Эстонии бывших советских Вооруженных сил хлебобулочными и мучными изделиями. Причиной такого решения служит то, что Россия не выполняет своих обязательств по поставкам в республику зерна и таким образом косвенно отказывается кормить своих солдат.
Сообщение РИА «Новости»
Глава 2
В Баку никто не мог понять, что с ним произошло. Мурад Керимов уехал в Москву в конце декабря девяносто первого года молодым человеком тридцати лет, а вернулся поседевшим и осунувшимся, словно постарел за несколько дней сразу на десять лет. Теперь ему никто не давал его тридцати, а многие считали, что ему уже за сорок.
Обстановка в городе была сложной. После того как под давлением оппозиции правящий режим принял решение о создании специального органа – Национального собрания, в который вошли по двадцать пять человек от властей и оппозиции, казалось, что общая ситуация должна несколько стабилизироваться. Но властные структуры в очередной раз просчитались. Если оппозиция выступала достаточно консолидированно, то остальные двадцать пять депутатов никак не могли прийти к общему мнению. Среди них нашлись откровенные перебежчики, которые сразу начали голосовать за предложения правительства, и депутаты, недовольные существующим положением дел, при котором им казалось, что их обходят в должностях и назначениях. Именно поэтому это Национальное собрание почти сразу превратилось в орган, оппозиционный президенту Муталибову. Сказалась и двусмысленная позиция премьера Гасанова, который все время мечтал стать первым лицом государства. Много раз он был почти в шаге от своей цели – и каждый раз эта цель непостижимым образом отдалялась.
После того как в сентябре прошлого года была торжественно распущена правящая Коммунистическая партия и на ее месте не было создано никаких структур, было понятно, что президент потерял свою последнюю опору. Через два месяца в Нагорном Карабахе разбился вертолет, в котором находилось почти все руководство республики, в том числе государственный секретарь, прокурор республики, советник президента, народные депутаты. Муталибов потерял своих последних союзников. Но он все еще рассчитывал на нескольких людей, которых выдвигал и назначал на самые важные, самые «денежные» должности в республике. Ему все еще казалось, что они сумеют его поддержать, не сдадут оппозиции. Ведь у них были не только должности, но еще и деньги, люди, влияние... Однако все чувствовали, что власть ускользает из его рук. Оппозиция действовала все более уверенно и открыто. После развала страны войска и внутренние органы союзных министерств уже не могли защищать существующий в Азербайджане режим.
В Нахичеванской республике Верховный Совет единогласно избрал своим спикером Гейдара Алиева, который первым в республике поднял новый трехцветный флаг. В Нагорном Карабахе продолжались почти ежедневные военные столкновения, которые становились все более и более кровопролитными. Воевали уже с применением орудий и минометов, которые выкупали у военных частей, дислоцированных на территориях обоих республик.
Было понятно, что такая патовая ситуация невозможного противостояния внутри республики – при наличии нерешенной карабахской проблемы – не может долго сохраняться. Все жили в ожидании чего-то ужасного, кошмарного, которое рано или поздно должно было произойти.
Мурад привычно приезжал на работу – но теперь уже не раньше всех, а к двенадцати часам, – запирался в своем кабинете и почти никого не принимал, благо и посетителей было уже не так много. С первого января были повышены цены на все виды товаров. Не было машин, которые раньше получали из Москвы, больше не выдавались квартиры и дачи, были отменены персональные надбавки, стипендии и зарубежные командировки.
Никто не знал и не понимал, что именно произошло в Москве. Шепотом рассказывали, что Мурад изменился так после смерти своей двоюродной сестры, которую очень любил. Никто даже не подозревал о его связи с Кариной Геворкян, которая раньше жила в Баку, училась с ним в одном классе и с которой они снова встретились в январе прошлого года. Это любовь, которая вспыхнула между ними с новой силой, толкнула их на безумство. Мурад выбирал любую возможность, чтобы уехать в очередную командировку в Москву и встретиться с любимой женщиной. Через несколько месяцев Карина объявила ему, что ждет ребенка. Их общего ребенка. Оба понимали, насколько сложным и почти невозможным будет ее появление в Баку на фоне разгорающегося конфликта в Нагорном Карабахе. Мурад понимал это даже лучше Карины – нетерпимость в соседних республиках достигла своего апогея.
Очевидно, в какой-то момент он просто сорвался. А может, она подсознательно поняла, что их совместное существование невозможно и родившийся ребенок станет большой и больной проблемой для обоих. Поэтому, ничего не сказав Мураду, она приняла решение и сделала аборт. Он узнал об этом только через месяц, когда все уже было сделано. А потом умерла ее бабушка. В состоянии депрессии Карина приняла слишком большую дозу снотворного. А может, сознательно выпила эти таблетки, чтобы никогда больше не просыпаться... Мурад узнал об этом случайно, у соседки, которая встретила его на лестничной клетке. Вот тогда он и поседел за несколько часов. И вернулся в Баку совсем другим человеком.
Теперь, запираясь в своем кабинете, он вспоминал ее голос, улыбку, аромат ее волос, ее шутки, их споры, их совместную поездку в Прибалтику. Работать не хотелось – писать он уже просто не мог. Даже не мог себе представить, что снова сядет за письменный стол, чтобы попытаться что-либо сделать. Кажется, кто-то из поэтов сказал, что после Освенцима нельзя вообще ничего писать, вспомнил Мурад. Может быть, и он в таком же положении сегодня...
Раздался телефонный звонок. Мурад посмотрел на аппарат. Это был правительственный телефон, все еще остававшийся непременным атрибутом секретарей писательского союза. Мурад снял трубку.
– Слушаю вас, – негромко сказал он.
– Здравствуйте, Мурад Рагимович, – услышал он взволнованный голос заведующего отделом кабинета министров. – Нам нужно с вами срочно встретиться.
– Что случилось?
– Мы хотим срочно отправить вас в составе нашей делегации в Киев на переговоры с представителями соседней республики. Там будут по три человека от Азербайджана и Армении. Встреча пройдет под эгидой американцев; они готовы оплатить дорогу, пребывание в отелях и спонсировать вашу встречу.
– Почему американцев? – не понял Керимов.
– Они разработали какой-то проект, – пояснил позвонивший. – От нас поедут трое, в число которых решено включить и вас. С одной стороны, вы секретарь Союза писателей, а с другой – были ранены в Афганистане, прошли войну... Ваша кандидатура согласована с руководством республики... Алло, вы меня слышите?
– Слышу. Когда нужно выезжать?
– Завтра. Билеты мы вам уже купили. Предупредите семью, что задержитесь в Киеве на два дня.
– У меня нет семьи, – сдержанно ответил Керимов.
– Извините, – пробормотал заведующий, – я не знал, что вы холостой.
На следующий день Мурад вместе с двумя другими членами делегации вылетел в Киев. Вместе с ним на встречу отправили бывшего мэра Баку Каракашлы и бывшего секретаря парткома крупного завода Гусейнова, который работал теперь в Комитете защиты мира. Их встретили в аэропорту и привезли в гостиницу. Уже вечером состоялась первая встреча. Руководителем армянской делегации был Феликс Мамиконян, который оказался удивительно интересным человеком – с ним можно было вести любые дискуссии.
Американцы прислали сразу пять наблюдателей, трое из которых очень неплохо говорили по-русски. Их интересовали не только отношения между двумя республиками, но и личное мнение каждого из участников переговоров. При этом все выступавшие высказывались за мирное разрешение конфликта. Но у каждой стороны было свое видение проблемы. Азербайджанцы считали, что Нагорно-Карабахская автономная область должна самоопределяться в рамках их государства, тогда как армянская делегация настаивала на безусловном суверенитете области и создании независимого государства.
На следующий день переговоры продолжились. Один из американских экспертов рассказал, что обстановка в Грузии близка к критической. Президент Гамсахурдиа находится в бункере здания Верховного Совета, который штурмуют отряды оппозиции. У всех присутствующих сразу испортилось настроение. Все понимали, что нестабильная обстановка в Грузии так или иначе будет влиять на положение в соседних республиках, и без того находившихся в сложном положении. Но если Азербайджан имел выходы на Россию и Иран через свою сеть железных дорог, то Армения автоматически оказывалась отрезанной, так как сообщение через Грузию не могло осуществляться из-за военного конфликта, а через Азербайджан не функционировало из-за постоянных обстрелов поездов с обеих сторон. При этом складывалась парадоксальная ситуация, когда грузы не могли идти в Армению через Азербайджан и дальше через Армению в Нахичеванскую республику. Оба новых суверенных государства попадали в своеобразную географическую ловушку, из которой не было выхода.
После обеда Мурад спустился вниз позвонить из телефона-автомата, установленного в холле отеля. Там уже кто-то разговаривал. По гортанным крикам и акценту сразу можно было понять, что разговаривает грузин – очевидно, с кем-то из земляков в Тбилиси. Разговор был достаточно эмоциональным.
Мурад увидел подошедшего к нему Феликса.
– Хотите позвонить в Ереван? – поинтересовался он.
– Да, – кивнул тот. – А вы, наверное, в Баку?
– Хочу узнать, как себя чувствует мама, – пояснил Мурад. – В последнее время она часто болеет... – Он немного помолчал, словно размышляя, стоит ли ему добавить вторую фразу. – Она тяжело заболела после того, как в поезде Москва – Баку погибла ее племянница, дочь ее сестры. Поезд взорвали полгода назад.
Он не сказал, кто взорвал, но Феликс его понял. Он помрачнел и тяжело вздохнул.
– Вы думаете, нам нравится то, что происходит? Это средневековое варварство, когда люди убивают друг друга только из-за принадлежности к другой нации.
– Сейчас вы скажете, что не вы начали первыми, – вспомнил свои споры с Кариной Мурад. – И еще вспомните Сумгаит.
– Я могу вспомнить еще многое, – спокойно заметил Феликс, – но не стану этого делать. Нужно думать не о том, как нагнетать страсти, а наоборот, как примирить наши два народа.
– В сегодняшних условиях это почти невозможно, – сказал Мурад.
– И вы полагаете, что противостояние неизбежно? – нахмурился Феликс.
– Я полагаю, что мы обречены на сто лет одиночества, когда все будут воевать со всеми, – мрачно ответил Керимов. – И нет никакой надежды на лучший исход этого затянувшегося конфликта.
– Вам не говорили, что вы пессимист?
– Боюсь, что стал таковым в последние годы...
Он не успел договорить. Дверца кабины телефона-автомата открылась, и оттуда вышел пожилой мужчина лет шестидесяти. Пышные черные усы, крупные черты лица. На глазах у него были слезы. Он растерянно посмотрел на стоявших перед ним мужчин. Было понятно, что он их просто не видит. Грузин пытался что-то сказать, но не мог. Он только открывал рот, откуда вылетали непонятные звуки.
– Успокойтесь, – быстро сказал Феликс, – успокойтесь, дорогой. Идите сюда, здесь есть свободный стул.
Он бережно взял мужчину за руку, усаживая его на стул. Мурад бросился в буфет, принес бутылку газированной воды, открыл ее ударом ладони о край стола. Стаканов в буфете не осталось, и он протянул бутылку незнакомцу. Тот растерянно взял ее, но не стал пить. Посмотрел на нее, затем осторожно поставил на пол, спрятал лицо в ладони и заплакал. Громко заплакал. Это было так страшно, когда плачет пожилой, грузный мужчина шестидесяти лет...
Мурад и Феликс стояли, пораженные таким взрывом отчаяния и горя. Ни один из них не решался что-либо сказать. В таких случаях лучше молчать. Наконец мужчина опустил руки, увидел бутылку и, схватив ее, начал жадно пить. Вода стекала с усов на рубашку и пиджак, но он не обращал на это внимания. Выпив почти всю бутылку, он снова поставил ее на пол и поднял глаза. В них была такая мука, что Мурад даже вздрогнул. Было понятно, что у этого человека не просто горе. Оно было таким страшным, таким горьким, а боль была такой разрывающей, что он даже не мог говорить.
– Успокойтесь, – снова попросил Феликс, – вам нужно прийти в себя.
– Нет, – снова заплакал мужчина. На этот раз почти беззвучно. – Ничего не выйдет, – у него дрожал подбородок, – уже ничего не поможет... Мой сын... мой Гиви...
Он не договорил, отвернулся. Ему было стыдно своих слез. Стало понятно, что он только сейчас узнал о смерти своего сына.
– У него шок, – сказал Мурад, – нужно вызвать врача, чтобы сделал ему укол. Как можно быстрее. Я сейчас скажу, чтобы срочно вызвали «Скорую помощь». Только вы не оставляйте его одного.
Мурад бросился к дежурной, сидевшей в холле, и попытался объяснить ей ситуацию. Испуганная женщина, уже обратившая внимание на громко плачущего мужчину, согласилась вызвать врачей. Мурад вернулся к Феликсу. Грузин что-то бормотал, словно в бреду.
– Сейчас приедет «Скорая помощь», – сообщил Мурад. – Что он говорит?
– О своем погибшем сыне, – ответил Феликс.
Они еще пытались успокоить незнакомого грузина, когда приехала бригада «Скорой помощи». Несчастному сделали укол, на который он даже не среагировал. Врач подняла глаза на двоих мужчин, стоявших рядом с ним.
– Как его фамилия? – строго спросила она.
Они переглянулись.
– Не знаем, – ответил Феликс.
– Как это не знаете? – нахмурилась врач.