Записки «ренегата»

Вообще, работая в тайге, сталкиваешься порой с разным людом – так, наш однокашник по фамилии Мещеряков, худенький очкарик по кличке «Мещеристое тело», был убит своими подчиненными – бомжами, нанятыми «бить», то есть копать шурфы^[21], из-за того, что не дал им похмелиться.

Глубокое уважение вызывали старые полевики, интеллигенты. Мне посчастливилось работать студентом в экспедиции на Камчатке и Курилах с известным зоологом профессором Гордеем Федоровичем Бромлеем (фото 7). Семья Гордея Федоровича попала в Санкт-Петербург чуть не во времена Петра I. Как я узнал из воспоминаний еще одного славного петербуржца-ленинградца – Александра Городницкого, их именем до революции назвали даже одну из улиц города – Бармалеевскую! Этой семье до революции принадлежала фабрика «Красный треугольник». Это Гордей Федорович научил меня играть в старинную испанскую карточную игру канасту, поражал энциклопедическими знаниями (подобно еще одному человеку, которого я бесконечно уважал, – гидробиологу Киру Назимовичу Несису) – он, казалось бы, знал практически все. Мы с ним ездили в горную «Камчатскую Швейцарию» – Эссо с горячими источниками и на острова северной гряды Курильских островов – Парамушир и Шумшу. На островах мы почти спустились в кратер вулкана Эбека, помешал наплывший туман, но запах серы и голубое озеро на дне вулкана запомнились навсегда. На острове Шумшу нашли остатки японских танков и самолетов, бастионы и бункеры, построенные, по слухам, пленными китайцами, которых японцы тут же и убивали по окончании работ. Сейчас, встречаясь с потомками самураев, трудно поверить, что такое возможно. Мне не так повезло, как моему приятелю, который нашел на островах настоящий самурайский меч, – мне достался только проржавевший штык.

По возвращении на Камчатку мы столкнулись с поразившим меня «экологической дремучестью» эпизодом. Проезжая на грузовике по дороге, мы увидели на небольшом холме медведя, с любопытством наблюдавшего за движущимися по шоссе машинами. Через 2–3 часа, возвращаясь тем же путем, мы увидели машину пограничников и лежащую тушу убитого медведя. Мы спросили: «Вы его на пропитание убили или шкура понравилась?» – «Нет, – был ответ. – А чего он сидит?». Как прокомментировал с грустным сарказмом Бромлей – «А чего он живет»?

На каникулах я попадал несколько раз в Москву на первых курсах, мне удалось увидеть Владимира Высоцкого – легенду бардовской песни в спектакле «Гамлет» в Театре на Таганке. Я любил и люблю его стихи и песни (хотя ранние отдают «блатняком»), особенно мне запала в душу относительно малоизвестная его песня «Что за дом притих»:

 
Что за дом притих, погружен во мрак,
На семи лихих продувных ветрах,
Всеми окнами обратясь во мрак,
А воротами – на проезжий тракт…
 
 
В дом заходишь, как все равно в кабак,
А народишко: каждый третий – враг,
Своротят скулу: гость непрошеный,
Образа в углу и те перекошены…
 
 
Кто ответит мне, что за дом такой,
Почему во тьме, как барак чумной?
Свет лампад погас, воздух вылился,
Али жить у вас разучилися?
 
 
Двери настежь у вас, а душа взаперти,
Кто хозяином здесь? Напоил бы вином,
А в ответ мне: «Видать, был ты долго в пути
И людей позабыл. Мы всегда так живем.
 
 
Траву кушаем, век на щавеле,
Скисли душами, опрыщавели,
Да еще вином много тешились,
Разоряли дом, дрались, вешались».
 
 
Я коней заморил, от волков ускакал,
Укажите мне край, где светло от лампад.
Укажите мне место, какое искал,
Где поют, а не плачут, где пол не покат.
 
 
О таких домах не слыхали мы,
Долго жить впотьмах привыкали мы.
Испокону мы в зле да шепоте,
Под иконами в черной копоти.
 
 
И из смрада, где косо висят образа,
Я, башку очертя, шел, свободный от пут,
Куда ноги вели, да глядели глаза,
Где не странные люди как люди живут^[22]…
 

Но в театре на Таганке его яростный, хриплый Гамлет меня тогда не тронул, в отличие от интеллигентно-ироничного Гамлета в фильме Г. Козинцева^[23] в исполнении Иннокентия Смоктуновского. Не зря на родине Шекспира Британская Академия искусств присудила фильму премию как лучшему фильму по Шекспиру! Кстати, вы можете представить себе японца, у которого любимый певец – В. Высоцкий? Я встречал такого – директора представительства японского торгового дома Мицуи – г-на Точибана^[24]. Позже я время от времени вспоминал эту его песню, когда жил в «хрущобах» – панельных домах на бухте Тихой Владивостока, куда в свое время сселили кучу народа из бараков, но об этом позже.

В то же время я открыл для себя Михаила Афанасьевича Булгакова, который стал популярен в нашей стране гораздо позже. Сейчас никто (из мыслящих людей) не сомневается, что «Мастер и Маргарита» – великий роман с трудной и таинственной судьбой. Ведь в отличие от прекрасных шекспировских фильмов, попытки его экранизировать мало кому удавались, за исключением Владимира Владимировича Бортко, который до этого попал в «яблочко» с фильмом «Собачье сердце» по одноименной повести М. Булгакова. В таких случаях режиссер оказывается между «Сциллой» вольной интерпретации великого автора и «Харибдой» – буквально следовать самому произведению. Здесь автор оказался во второй ситуации, бережно перенеся на экран и роман и повесть. Может, оно и правильно, так как «отсебятина», в виде НКВДэшника в исполнении Валентина Гафта в «Мастере…» выглядела довольно инородно. В последнее время, правда, я начинаю думать, что главным героем романа является не Мастер и не Маргарита, а Воланд, а сам Мастер – воплощение всех слабостей самого Михаила Афанасьевича, что не ставит все же под сомнение его талант. Тогда мы читали М. Булгакова, многие неизданные произведения братьев Бориса и Аркадия Стругацких и даже строго запрещенного в СССР Александра Солженицына, отпечатанные на машинке (единственное его произведение, увидевшее свет – «Один день Ивана Денисовича», можно было прочитать в журнальном варианте). И спорили до хрипоты о Сталине, лагерях, многопартийности (о ней не смели даже мечтать в нашей стране – такой незыблемой казалась «руководящая и направляющая роль компартии»). Тогда же пели бардовские песни, зачитывались произведениями Гарсия Маркеса, Эрнеста Хемингуэя: портрет Папы Хэма в свитере украшал многие комнаты студенческих общежитий, где сейчас висят фото поп-звезд современности и выходцев из «Фабрики звезд».

Кроме научных достижений для нас, студентов, гораздо более значимыми были человеческие качества преподавателей, чувство юмора, даже их маленькие слабости. Например, когда умер преподаватель зоологии беспозвоночных Цымбалюк, весь наш курс, находящийся на практике в «полях», ринулся во Владивосток на его похороны. Ехали на товарняках^[25], перескакивая на подступах к городу с товарных вагонов на электрички. Этот желчный человек запомнился не только тем, с каким увлечением он рассказывал о паразитах (в это трудно поверить, но это было интересно!), но и своим бурным романом со студенткой третьего курса, у которой была характерная кличка «самые широкие бедра биофака». Уже смертельно больной, он принимал у нас экзамен по зоологии, и, поскольку ему было трудно, студенты сначала сдавали первую часть ассистентке кафедры, а потом, пройдя этот «фильтр», попадали к преподавателю. Однако были и исключения. Первая красавица нашего курса Томочка как-то не очень вникала во все эти «беспозвоночные» премудрости, и ассистентка хотела ее отправить «поучить еще». Повернувшись к преподавателю, она сказала: «Что с ней делать, она ничего не знает!». Но мимо зорких глаз Цимбалюка ее красота не могла пройти, и он пригласил ее к себе. Последовал вопрос: «У двустворчатых моллюсков есть голова?». Подумав немного, Томочка сказала: «Н-нет». – «А у головоногих?» – «Есть». – «Ну, вот видите, – сказал, просияв Цимбалюк, – а вы говорите, что она ничего не знает». – «А Phtirius pubis (вошь лобковая) где водится?». – «Не знаю»… – «Ну, девушка, это надо знать!» И поставил ей четверку. При всем при том экзамен этот был один из самых трудных.

Нельзя не вспомнить и «отца всех биологов» ДВГУ, декана биофака Альберта Федоровича Скрипченко. Несмотря на то что он был стойкий «лысенковец», его любили – он горой стоял за студентов, выбивая из преподавателей таких «непрофильных» специальностей, как научный коммунизм или исторический материализм, оценки. Это нужно было, чтобы нас не лишили стипендии и мы не голодали (ведь самым фирменным блюдом были у нас в общежитии макароны с терпугом в томатном соусе – банка терпуга на ведро макарон). Один наш однокурсник писал конспекты классиков марксизма, проставляя только названия и автора, а потом излагал ниже свои мысли по этому поводу. И ни разу не попался, поскольку преподаватели проверяли наличие конспектов достаточно формально (правда, такое проходило не всегда^[26]). За исключением отдельных одиозных личностей, они тоже понимали, что многое во «всесильном учении» не так. Преподаватель, читавший нам древнюю философию и диалектику, окончив читать свою последнюю лекцию, сказал: «Ну, все – наука философия на этом кончается, начинается ′′болтология′′». Что говорить, если докторская диссертация нашего тогдашнего ректора Умпелева называлась «История партийной организации орденоносного Дальзавода»? В общем, преподаватели делали вид, что им очень важно, чтобы мы знали, что Ленин писал в работе «Как нам реорганизовать Рабкрин?» или решения ХХIV съезда компартии, а мы делали вид, что знаем. Система двойных стандартов действовала вовсю. Например, преподаватель научного коммунизма рассказывал, как он плевался, когда коллеги из ГДР ознакомили его с образчиками порнографии, и как он гордо вышел из зала, а позднее был отстранен от преподавания за «аморалку». Уж и не знаю – что он там натворил! К счастью, кроме бесполезных знаний о «судьбоносных решениях» партийных съездов, мы получали много полезного благодаря присутствию многих крупных ученых – палеонтолога Краснова, ботаника и эволюциониста Красилова, генетика Воронцова, у которых нам посчастливилось учиться. Правда, лекции Николая Николаевича Воронцова были первой «парой» – утром, поэтому я их часто пропускал, теперь жалею об этом. Приоритеты в течение жизни меняются – я старался использовать принцип: «важное – вперед срочного», но это не всегда получается.

Жизнь вообще удивительная штука. Позже я узнал историю американских эмигрантов, сбежавших из США в Европу во времена маккартизма, а потом в СССР, которых здесь знали под фамилией Старосы. Филипп Старос (его историю изложил в довольно вольной интерпретации Даниил Гранин в своем романе «Бегство в Россию»), его жена Анна и дочь Кристина, именем которой Филипп назвал свою яхту, были яркими звездами на провинциальном небосклоне Владивостока. Вся их семья участвовала в съемках еженедельной программы на местном телевидении «Do you speak English?». Вели передачи обычно Кристина с ее мужем – Александром Лапицким, или с ее мамой (Филипп был слишком занят наукой), но были задействованы и дети. Например, дочь Кристины – Иванна, с участием которой связан забавный эпизод. Программы шли в прямом эфире, как ни странно, и каждая передача обычно посвящалась какой-то теме. В данном случае – как празднуется день рождения в США. Иванна по сценарию должна была говорить только по-английски, но когда ее мама внесла в студию испеченный по этому случаю торт, она, забывшись, басом произнесла: «Обожаю торты!».

Не менее ярким человеком был наш преподаватель психологии Владислав Витольдович Милашевич. Благодаря всем им мучительное изучение английского языка для меня превратилось в удовольствие. В школе я учил французский язык, и английский был для меня «китайской грамотой». Владислав Витольдович на основе достижений недооцененных в мире школ психологов А.Н. Леонтьева и Л.С. Выготского и лингвиста Л.В. Щербы разработал экспресс-методику обучения переводу с английского языка. Ее суть – в понимании структуры языка, самого предложения по типу примера, приведенного тем же Щербой: «Глокая куздра будланула бокра и кудрячит бокренка». То есть вы не знаете, что такое «куздра», тем более «глокая», но вы понимаете, что «кто-то что-то сделал с кем-то». Остается только посмотреть в словаре – что же такое «куздра?» и т. п. Поучившись десять дней по этой системе, причем сама система занимала только три дня, остальное – практические занятия, я, абсолютный ноль в английском языке (а Владислав Витольдович предпочитал именно таких учеников), начал читать и переводить тексты по биологии, детективы Агаты Кристи. Мне оставалось только лазить в словарь, так как запас словарный у меня был сами понимаете какой. Разговаривать я по-прежнему не мог. Когда наша университетская преподавательница английского (знаменитая госпожа Постникова) меня что-то спрашивала, я бледнел, потел, с трудом подбирая слова – ситуация, согласитесь, знакомая многим. При этом когда я ей говорил, что учил французский, а не английский в школе, она неизменно отвечала: «У нас, сэр, не ликбез, а университет, и извольте соответствовать!».

И тут, как я писал выше, мне опять повезло – я встретил семью Старосов, которые кроме программы на местном телевидении организовали клуб английского языка при Доме ученых во Владивостоке. Когда на вечере в Доме ученых их отец, Филипп, меня спросил: «Where is your dog?», я стал пыхтеть, пытаясь сообразить – как построить сложную конструкцию, объясняющую, что у меня сейчас нет собаки, а она есть у моей мамы, и т. п. Он, увидев мое замешательство, сказал: «Не смущайся, take it easy… Скажи: «None of your business»! Главное – чтобы ты не боялся говорить…». Вот так это началось, и через песни, стихи, шутки, т. е. через удовольствие, я стал быстро набирать темпы и сейчас не испытываю особых сложностей, путешествуя по всему миру. И всегда поминаю добрым словом моих учителей.

После моей последней сухопутной экспедиции на Камчатку и Курилы я решил, что пора мне повидать дальние страны, меня звала «Гринландия», страна, придуманная А.С. Грином. Названия его придуманных городов звучали для меня как музыка – Зурбаган, Лисс, Гель-Гью… Мой первый рейс – еще студентом – в 1974 году, однако, был недалеко – по Японскому морю на борту рыболовного сейнера «Атна», переделанного в НИС^[27] – научно-исследовательское судно. Возглавляли экспедицию гидробиолог В. Лукин, врач (у него в дипломе написано было «ликарь», что на украинском языке значит «врач»), ставший позднее гидробиологом, и будущий декан биологического факультета ДВГУ В. Кудряшов. Нам они казались мастодонтами, хотя им было лет по 35–40. Эти здоровенные мужики легко управлялись с членами экипажа, научной и водолазной группами, в последней из которых было тоже немало крепких парней. Один из них, задиристый, по кличке «Геша-крокодил», дружил с радистом, пузатым, как бочонок, двухметровым радистом, и они часто задирали боцмана, молодого худощавого чеченца, дразня его «чижиком». Знали бы они, во что это выльется! В портовом магазине, куда мы зашли с ними, нам встретились группа здоровенных матросов с соседнего транспортника с обезьянкой на плече одного из этих здоровяков. Не помню, из-за чего разгорелся конфликт, но в этот раз все кончилось без мордобоя. Но это был «ещё не вечер»!

После порта Ванино (была такая песня: «Я помню тот Ванинский порт и вид пароходов угрюмый…») при заходе в залив Де-Кастри (как вам нравится название?) мы посетили наших коллег на двух наземных биологических станциях – Института биологии моря (ИБМ) Академии наук и Тихоокеанского НИИ рыбного хозяйства и океанографии (ТИНРО). Нам были рады везде: в этих глухих местах встретить коллег – невероятная удача и событие! Но если хозяйственные ТИНРОвцы угощали нас копченым лососем, жареным бакланом и парным молоком от коров, которые принадлежали местной жительнице, сосланной в эти места еще при Сталине, то у ИБМовцев кроме подгорелой каши ничего не нашлось. Это совсем не испортило нам радости встреч, и справедливости ради нужно сказать, что на биостанциях ИБМ в бухте Витязь и заливе «Восток» на юге Приморья можно было полакомиться и гребешком, мидией, жареной камбалой. К слову сказать, особенно интересно было на станции «Восток» во время ежегодного «Дня моря»! Дело не ограничивалось банальным выходом Нептуна, там были целые ритуалы: обмен рублей на местные деньги – «пиги», маскарады, постановка современных балетов одним из докторов наук из Петербурга, который когда-то был «балеруном», маскарады. Балет мне особенно понравился, но мне пришлось взять на себя постановку сцен насилия и драк, которые изначально выглядели крайне неубедительно. Тут-то мне и пригодился мой опыт «боевых искусств» – с моей помощью все стало происходить вполне натурально!

Но вернемся на север Приморья – в Де Кастри. Мы с моим однокашником – Сашей Слабинским, который был там на практике, праздновали нашу встречу, сидя на поляне, разложив на пеньке припасы, включая местный портвейн, запивая все это привезенным с борта судна спиртом, когда из кустов неожиданно вышло стадо коров. Впереди них важно шествовал крупный козел – он, видимо, причислял себя к крупному рогатому скоту, не иначе. За ними выкатилась свора мелких собак. А за ними – вот так сюрприз – неопределенных лет дама в платье с глубоким декольте. Платье было короткое, в крупных маках, на лице у дамы была наложена косметика, ярко-красная помада, черные глаза горели как угли. Потом мне рассказали, что это как раз та дама, сосланная в эти края за танцы перед немцами в ресторане, где-то в Гродно. Одиночество, видимо, и послужило причиной такой боевой раскраски – мужчины прибыли! Когда я вернулся на борт, экипаж спорил, кто пойдет к ней на постой – с одной стороны, есть шанс питаться домашним, с другой – даме лет под 60, не меньше! Под громовой смех выбрали радиста, как самого крупного, но несмотря на то, что он говорил, что он «может удовлетворить любую», и «все, что выше колена у мужика – все грудь», он отказался получить «удовольствие»^[28].

Других происшествий при этом сходе на берег не было, несмотря на то, что после тяжелой по 12 часов работе в море народ расслабился довольно сильно, потом утром собирали всех по стогам – было тепло.

Зато следующий заход в порт Сахалина – Углегорск – вылился в крупную драку. Сначала все шло пристойно, все приоделись, старпом выпросил у боцмана его новый костюм, все пошли чинно-благородно в музей А.П. Чехова, который тоже бывал в этих местах. Кстати, никак не могу найти ответ на вопрос: почему Антон Павлович, подробнейшим образом описавший свое путешествие на остров и пребывание на Сахалине, ни в одном своем произведении не поделился с миром впечатлениями от своего возвращения обратно. А ведь он возвращался морем, через Тихий и Индийский океан, посетил Японию и Индию, это путешествие на пароходе должно было оставить глубокие впечатления от разных стран и народов. А остались только его неопубликованные воспоминания, где этот знаток женских душ писал о своих приключениях с японками, что согласитесь, несколько странно и удивительно!

После музея я вернулся на борт и увидел старшего помощника капитана (старпома), получившего синяк под глазом за разорванный боцманский костюм, который он надел, выходя «в люди». Кстати, старпом ко мне относился с симпатией, и утром с мостика иногда можно было услышать:

«Судовое время семь часов, команде – вставать! Костя-ласточка, просыпайся!». Боцман сидел на баке, меланхолически бренча на гитаре, когда пришли подвыпившие главный водолаз и радист. Они опять начали задирать боцмана, который был трезв как стекло и зол как черт. Что тут началось! Сначала досталось водолазу – боцман завалил его тушу на стол кают-компании и лупил наотмашь по лицу. На помощь приятелю поспешил радист – «крокодил Гена», досталось и ему. Сухощавый «чижик» завалил его одним ударом и стал топтаться по его лицу. Все произошло в считанные мгновения, и я, придя в себя, оттащил боцмана, уговаривая лучше поиграть мне на гитаре. Он любил это делать и только начал успокаиваться, когда Геша, побитый, но несломленный, опять появился «на горизонте» и начал грозить, что он-де еще покажет этому сопляку! И все началось сначала… В конце концов вернувшийся капитан и начальник рейса обнаружили боцмана, сидящего со мной на палубе, и двух побитых до неузнаваемости здоровенных мужиков (и мрачного старпома с синяком под глазом) – у водолаза глаз не было видно вообще, и его пришлось отправить в больницу. Так я понял, что на злости и бесстрашии можно справиться почти с кем угодно.

Как я уже говорил, с детства я был довольно хлипким, в школе меня поколачивали, и я решил, что в студенчестве мне пора стать «настоящим мужчиной». Как многие герои Хемингуэя, начал заниматься боксом, позднее перейдя на каратэ. Занимался я каратэ по системе Сетакан, где-то года три. И мне это (так же, как и занятия боксом) очень пригодилось, когда я стал подрабатывать санитаром в психиатрическом отделении военного госпиталя. Проработал я там недолго, но эти дни и ночи оставили неизгладимое впечатление. Я понял, что если ты попал в эту систему, то доказать, что ты нормальный, практически невозможно. Поэтому слухи о содержании диссидентов в психушках совсем не кажутся мне неправдоподобными. За эту работу я получал очень неплохие по тем временам деньги – 140 рублей за 4 суточных дежурства в месяц^[29]. У меня был белый халат, связка ключей от всех дверей. Больные ко мне относились хорошо, я их слушал, сидя на стуле, набитом камнями (чтобы его невозможно было поднять и ударить кого-то по голове). Бред сумасшедшего слушать было тяжело, но интересно, например: «Когда Наполеон посмотрит на женщину просто так, он увидит скелет, а когда он посмотрит через сапог своего солдата – он увидит русскую красавицу…». Или бред мании преследования у солдата стройбата, который считал, что он адмирал, которого преследуют наемные убийцы. Он подозревал всех, в том числе и меня. И на всякий случай подкупал меня, нарвавши бумажек и принося их под видом толстой пачки купюр. Я никогда не орал на пациентов, свои «боевые» навыки применял крайне редко, только в случае необходимости. Так произошло, когда один солдат, уже выздоравливавший, сообщил мне, что звонят в дверь. Входную дверь в здание отделения открыть мог только я, поэтому я вышел в коридор – там за дверью никого не было. Вернувшись, я продолжал пересчитывать собранные ложки – после обеда я их собирал и прятал, чтобы их не использовали как оружие. Он опять подошел и сказал: «Ты что не слышишь, звонят!», я решил, что опять не услышал звонка и пошел проверить – там опять никого не было! Когда я вернулся в палату, увидел его хитрый взгляд и сразу понял, что он меня разыгрывает, услышав хихиканье за моей спиной других больных, внимательно следящих за нашим «поединком». Поняв, что мой авторитет может быть подорван (а это опасно, так как после этого начались шутки: «Вот сейчас отберем ключи у тебя и разбежимся»! – кроме меня вечером в здании была только медсестра), я стал внимательно следить за этим пациентом. И когда он придумал очередную «подлянку», я с размаху ударил его по уху. Он был намного крупнее и сильнее меня, но как-то сразу осекся и всегда после этого бежал мне помогать, если нужно было кого-то придержать во время припадка. Был там парень из дисбата^[30] с острова Русский, который практически все время лежал, уставившись в потолок. И когда кто-то из матросов начал бахвалиться, что ему-де «по херу», где служить, он повернул голову и тихо, но внятно сказал: «Был бы там, так не говорил» и опять замолчал надолго.

За сутки удавалось поспать часа два-три, по очереди с опытной пожилой медсестрой Клавой, запершись в карцере, если там никого не было, хотя этого не полагалось. Ели мы то же, что и больные, и для студента это тоже был плюс. Ушел я с этого хлебного, но опасного места не по своей воле – умерла моя бабушка, которая меня вырастила, и я улетел на Кавказ на ее похороны. Вспоминая эту историю, думаю, что сейчас бы я на такую работу не решился. По молодости все воспринимается совсем по-другому. Когда много лет позже я был в гостях у своего австралийского приятеля на острове Тасмания, я встретил молодого русского парня, который жил у него в доме и учился в университете. Подрабатывал он в баре «вышибалой», поскольку был спортивен и здоров «как бык».

Он рассказал, как однажды ударил пьяного клиента лицом об коленку за то, что тот бил стаканы об пол бара. Его уволили, и он, обдумав все, понял, что бить человека за то, что он бьет стаканы, нехорошо. «В процессе» это в голову ему не приходило. Парень рассказал, как, уезжая в годы «дикого капитализма» (шел 94-й год) с острова Сахалин, он увидел, как пожилого владельца «Запорожца» забили «быки», выскочившие из «мерина» (мерседеса, а может «бумера» – БМВ), который он поцарапал.

После нескольких лет жизни в Австралии, где расслабленные «оззи» – австралийские мужики, вышедшие разбираться друг с другом из бара, в худшем случае трясут друг друга за грудки, ему было дико вспоминать этот случай^[31].