© Неймарк М. А., 2017
© Бажанов Е. П., предисловие, 2017
© Дипломатическая академия МИД России, 2017
© ООО «ИТК «Дашков и К°», 2017
Предисловие
В современных условиях всё большее практико-политическое значение приобретает комплекс идей и положений, объединенных понятием “мягкая сила”, концептуальное первородство которого прочно связано с именем американского аналитика и политика Джозефа Ная. Смысл “мягкой силы” – проецирование государством своего влияния на окружающий мир с опорой на экономические, информационно-коммуникационные, социальные, гуманитарные и другие гибкие рычаги. Понятие “мягкой силы” вошло в моду, и многие страны современного мира включились в соревнование по наращиванию собственного “мягкого” потенциала. В России всё громче звучат голоса о необходимости многократного увеличения расходов на эти цели.
Сомневаться в правоте сторонников “мягкой силы” не приходится. Она действительно многое дает, да и давала в прошлом. Древние греки оказали огромное духовное воздействие на развитие европейской цивилизации. На другом краю земли китайцы способствовали приобщению народов Восточной и Центральной Азии к премудростям управления государством, продвинутым методам градостроительства, уникальным школам философии, музыки, литературы, архитектуры и пр. В эпоху Возрождения Италия добилась статуса абсолютного законодателя мод в Европе во всех видах человеческой деятельности. В ту эпоху ничего серьезного не предпринималось на континенте без предварительного ознакомления с достижениями итальянцев. У итальянцев учились, как писать картины, руководить банком, строить дворцы, судить преступников, плавать в открытом море. Сменившие итальянцев в качестве лидеров европейской цивилизации французы тоже в конечном счете добились большего своими политическими теориями, литературой, архитектурой, модами, гастрономией, парфюмерией, чем завоеваниями.
Есть немало носителей “мягкой силы” и в современном мире. Это, в частности, Соединенные Штаты Америки. В Новом свете – лучшие в мире университеты, Голливуд, популярная эстрада, раскрученные глобальные бренды от “Майкрософта” до “Кока-колы”, Кремниевая долина, бесспорное лидерство в информационно-коммуникационной сфере, доллар, английский язык.
Нынешний Китай, в свою очередь, находится в центре всеобщего внимания благодаря феноменальным достижениям в развитии экономики. В КНР непрерывным потоком течет иностранный капитал, привлекаемый мудрой экономической политикой китайских властей, толерантным отношением населения и рядом других факторов “мягкой силы”. Всё более мощные гуманитарные импульсы исходят из КНР. Повсеместно открываются отделения Института Конфуция, в которых преподается китайский язык и пропагандируются достижения пятитысячелетней культуры Поднебесной. Растет рейтинг ее вузов и исследовательских центров, всё громче заявляют о себе кинопродукция и литература современного Китая.
Благодаря “мягкой силе” такие миниатюрные государства, как Швейцария, Норвегия и Сингапур, пользуются большей популярностью среди современников, нежели иные из тяжеловесов. Швейцария словно магнитом притягивает финансовыми институтами, горными курортами, часами и демократическим устройством общества, Норвегия – качеством жизни, Сингапур – конкурентоспособностью и удивительно низким для Азии уровнем коррупции.
Древние китайцы утверждали: “Мягкое побеждает твердое”. Им можно возразить: не везде и не всегда. История человечества, увы, явствует, что “мягкая сила” отнюдь не гарантирует ни безопасности государства, ни гармоничных отношений с внешним миром. Случалось, что когда привлекательное государство слабело, немедленно находились желающие окончательно сломать ему хребет. Если оно, напротив, становилось слишком сильным, его, несмотря на всю привлекательность, начинали бояться. И никакая “мягкая сила” не способна порой заставить оппонентов забыть о старых обидах или преодолеть противоречия в политической, экономической и других сферах.
Приведем примеры. Преклонение Древнего Рима перед древнегреческой цивилизацией не помешало ему жестоко покорить великих греков и превратить их в своих вассалов. Не спасла от катастрофы “мягкая сила” Италию эпохи Возрождения и Китайскую империю.
Катастрофическим Рубиконом для Италии стал 1492 г. Французский король Карл VIII двинул войска на Неаполитанское королевство. В различных областях Апеннинского полуострова агрессоров встречали как освободителей, с надеждой, что французы помогут избавиться от местных бесчестных правителей. Но всё же патриотические силы собрали армию и дали французам решающий бой. И хотя итальянцы имели подавляющее превосходство в живой силе, их разбили в пух и прах. Судьба Италии была проиграна в течение одного часа. Если бы итальянцы победили, то, вполне возможно, почувствовали бы себя единым народом, способным отстаивать свою свободу. С Италией стали бы считаться как с нацией, которую лучше не трогать. Европейские державы перестали бы жадно делить итальянские земли.
Экспедицию Карла VIII на Апеннинский полуостров можно сравнить с “опиумными” войнами англичан против китайцев середины XIX столетия. Те войны, явившиеся для Англии легкой прогулкой, повлекли за собой цепную реакцию трагических последствий – длительный период иностранного вмешательства в дела Поднебесной, кровавых конфликтов, восстаний и революций. Англичане (подобно Карлу VIII) продемонстрировали всему миру бессилие великой нации, возможность беспрепятственного захвата огромной добычи, неспособность сверхцивилизованных, изнеженных существ действовать сплоченно, их готовность раболепствовать перед жестоким и решительным агрессором. Великие народы, итальянцы и китайцы, гордившиеся своими достижениями, подверглись уничижению и разгрому.
Войны в Китае спровоцировали развал империи, которая не научилась как следует защищать себя. В результате на протяжении длительного периода китайская цивилизация находилась в состоянии разложения. Италия из-за вторжений извне тоже лишилась статуса в военной и политической областях. На нее обрушились практически все сколько-нибудь боеспособные армии Европы. Банды самых отъявленных мерзавцев шныряли по Италии, наводя ужас на крестьян и горожан. Голод и чума охватили весь Апеннинский полуостров. Никто не имел достаточных сил и воли положить конец этой вакханалии. Она продолжалась более тридцати лет. Развязка наступила в 1527 г. Армия испанского короля Карла V, собранная из лоскутов по всей Европе, не испытывая сколько-нибудь серьезного сопротивления, взяла под контроль Рим. Далее, на протяжении девяти месяцев, шло уничтожение великого города: грабежи, поджоги, издевательства, пытки, убийства. Даже могилы разрывались в поисках ценностей.
Римская катастрофа не имеет аналогов в европейской истории как акт национального унижения. В городе на Тибре располагалась штаб-квартира католической церкви, к которой принадлежало большинство тех, кто уничтожал Рим. Эти люди не просто бандитствовали, они совершили непростительное богохульство, подняв руку на свою церковь. Итальянцы, которые беспомощно наблюдали за всем этим, осознали, что они не просто военные и политические импотенты, а по сути предатели своего морального и духовного наследия.
В современном мире мы видим примеры другого рода: когда носители “мягкой силы” обладают одновременно “твердой силой”, которую подчас неправильно используют, отталкивая от себя другие отряды человечества. Речь идет прежде всего о США. Казалось бы, Америка, нарастив столь впечатляющий багаж “мягкой силы”, должна купаться в океане вселенской славы. Ан нет. На Ближнем и Среднем Востоке, в Латинской Америке, в Южной и Восточной Азии многие испытывают к Соединенным Штатам негативные чувства. США обвиняют в империализме, гегемонизме, вмешательстве в чужие дела, агрессиях.
Немало претензий к Дяде Сэму высказывается в России, да и повсюду в Европе. И там, где Америку не любят, никакая “мягкая сила” не в состоянии помочь заокеанским стратегам добиться доминирования.
Китай, в отличие от США, ведет себя сдержанно, не пытается подчинить своей воле другие народы. И тем не менее китайский имидж, быстро улучшавшийся после начала реформ Дэн Сяопина, в последнее время начал портиться. Почему? Набравший мощь гигантский “дракон” внушает всё больший страх. Синдром страха докатился даже до Европы, где идут разговоры о том, что восточный исполин вот-вот всех подомнет под себя.
Не помогают взаимопритяжение культур, тесные торгово-экономические связи достижению гармонии в отношениях Китая и его дальневосточных соседей. Острый характер приобрели территориальные споры. Пекин и Токио уже почти физически сталкиваются из-за богатых энергоресурсами островов Дяо-юйдао (Сенкаку). Южная Корея яростно отстаивает свой суверенитет над островом Токто (Такэсита), на который претендует и Япония.
Отдельная область трений – исторические обиды. Китайцы не могут простить японцам агрессию в 1931–1945 гг., которая обошлась Поднебесной в десятки миллионов человеческих жизней. Каждая попытка японцев уйти от ответственности за прошлые преступления вызывает в КНР массовое недовольство, вплоть до погромов японских магазинов и предприятий. Японцы же отнюдь не считают себя виноватыми. В их школьные учебники раз за разом включаются материалы, обеляющие агрессию Токио против Китая, Кореи и других азиатских народов. Япония, мол, несла азиатам “освобождение” от белых колонизаторов. Не очень принято в Японии признавать культурное влияние на страну в прошлом со стороны дальневосточных соседей. Знакомый японский ученый заявил мне недавно: “Да, в VII–IX веках мы стремились учиться у императорского Китая, но в конце концов в ужасе отшатнулись от него из-за ханьских пороков: гаремов, многоженства, евнухов, взяточничества, нечистоплотности”. А вот японские заслуги перед китайцами и корейцами превозносятся. И тем и другим, мол, создали современную промышленность, медицину, образование, культуру.
Мешают гармонизации отношений между странами Дальнего Востока и различные стратегические ориентиры. Пекину не нравится, что Токио и Сеул наращивают военно-политическое партнерство с Вашингтоном, а Токио и Сеул с подозрением взирают на российско-китайское взаимодействие, на поддержку Пекином Пхеньяна. Последний, в свою очередь, недоволен заигрыванием КНР с Республикой Корея. А есть еще идеологические нестыковки. У Китая – с капиталистическими демократиями Японии и Южной Кореи, у чучхейской Северной Кореи – со всеми. Вспыхивают между партнерами торгово-экономические споры из-за демпинга, качества товаров, валютного курса.
Посмотрим теперь на воздействие “мягкой силы” на взаимоотношения России с внешним миром. Возьмем российско-украинские отношения. Кембриджский профессор как-то заявил с трибуны конференции: “Русские и украинцы, вероятно, два самых близких народа на земле”. И, действительно, мы очень близки, всё друг о друге знаем и понимаем. В экономической сфере мы также сплетены тысячами уз – от газа до челночной торговли в приграничных районах. И что же? У нас в результате всё в порядке в политической области? Да нет, духовное братство и экономическая взаимозависимость сами по себе, а различия в государственных интересах – особняком. Киев боится попасть в орбиту российского влияния, его влечет на Запад, отсюда – разногласия. В недавнем прошлом Москва и Киев сталкивались по проблемам флота в Севастополе, косы Тузла, хотя продолжали при этом питать совместную любовь к Гоголю и Верке Сердючке.
Москва и Тбилиси тоже рассорились отнюдь не из-за взаимного дефицита “мягкой силы”. Не потому, что мало знали друг друга и не нуждались в экономическом сотрудничестве. Причина разлада лежит в чисто политической плоскости, в противоречиях по Абхазии и Южной Осетии. Из-за них дипотношения разорваны, но при этом граждане двух стран тепло общаются и вместе плачут, слушая печальные песни Брегвадзе и Малинина, и вместе смеются над похождениями героев “Мимино” и “Кавказской пленницы”, поднимая в честь друг друга бокалы “Мукузани” и стопки “Столичной”.
Обратимся теперь к российско-американским отношениям. США – один из лидеров в зарубежных маршрутах наших граждан. Да и те из россиян, которые остаются дома, во многих сферах жизни отдают предпочтение Америке. Бóльшая часть демонстрируемых в кинотеатрах и по телевидению фильмов отсняты в США. Оттуда же транслируются кинофестивали, музыкальные шоу, поединки боксеров. Потоки американизмов захлестывают Россию чуть ли не ежечасно, внедряясь в ткань русской речи. В моде заокеанские рок-группы, джинсы, айпады.
Дядя Сэм вроде бы может удовлетворенно потирать руки: Россия у него в кармане и готова стать послушным партнером. Но этого не происходит. Напротив, Кремль всё более решительно сопротивляется американской гегемонии, спорит с Соединенными Штатами по многим принципиальным темам. В данной связи вспоминается начало XIX столетия. Когда Наполеон вторгся на наши просторы, дворянство, которое к тому времени офранцузилось до безобразия (даже французский язык предпочитало родному), тем не менее возглавило сопротивление захватчикам и сыграло важнейшую роль в разгроме наполеоновской империи.
А вот с Китаем всё наоборот. Мы покривили бы душой, если бы стали утверждать, что народные массы России и Поднебесной без ума друг от друга и от культуры соседа. Мы переживаем, что в Китае уходит то поколение, которое владеет русским языком и досконально знает нашу страну. Но ведь именно когда это поколение находилось у власти, Москва и Пекин скатились к крайней враждебности. Ныне же российско-китайские политические отношения – невзирая на цивилизационную отчужденность и вяловатую экономическую составляющую – являются образцовыми. Почему? Да по той очевидной причине, что политические интересы двух гигантских соседей в основном совпадают.
Политические интересы определяют главное и в китайско-американских отношениях. Вплоть до 1970-х гг. США и КНР находились в состоянии конфронтации и лишь 5 % американцев отзывались о китайцах положительно, остальные называли их “коварными”, “воинственными”, “невежественными”. Но вот в 1972 г. президент Никсон совершает в Поднебесную сенсационный визит, Вашингтон сближается с Пекином с целью совместного противостояния Советскому Союзу. И в общественном мнении за океаном мгновенно происходит переворот, в адрес обитателей “Срединной империи” начинают звучать замечательные эпитеты: “трудолюбивые”, “умные”, “артистичные”, “прогрессивные”, “практичные”. Восторги продолжались до тех пор, пока Китай оставался сравнительно слабым и являлся попутчиком США на мировой арене.
Ныне, когда Поднебесная превратилась в “сверхдержаву” и показывает зубки, от восторгов не осталось и следа. У современного Китая недостатков в 10 раз меньше, чем у КНР образца 1972 г., а американцам чудится, что их стало несравненно больше. В экономике эти страны, пользуясь китайским выражением, “близки как губы и зубы”, товарооборот превышает российско-китайский почти в шесть раз. Бурно развиваются гуманитарные связи: юные китайцы рвутся на учебу в Новый свет, а американцы испытывают почти религиозный экстаз по поводу достижений древней цивилизации Поднебесной. Но на фоне такого экономико-культурного слияния между Пекином и Вашингтоном разворачивается геополитическое противоборство. И их взаимное восприятие ухудшается.
Подобные примеры из современной жизни человечества можно приводить бесконечно. Так что панацеи от политических противоречий нет. Вернее, панацея заключается только в урегулировании самих этих противоречий. Выдающийся английский историк Арнольд Тойнби в мемуарах отмечал, что в 1911 г. немцы убеждали его: Германия и Великобритания настолько тесно сотрудничают, что стали неразлучными партнерами и уже никогда не будут воевать друг против друга. И Тойнби проникся оптимизмом, поверив в то, что Европе гарантировано светлое будущее. Но три года спустя Лондон и Берлин (вместе с другими) развязали Первую мировую войну, за ней последовала еще и Вторая – и никакая “мягкая сила” (экономическая взаимозависимость, культурная близость, научное сотрудничество), увы, не помогли.
Ставя перед собой цель нарастить российскую “мягкую силу”, надо понимать, что, с учетом размеров и потенциала России, сложной истории наших взаимоотношений с немалым числом государств, Москву даже при самых благоприятных тенденциях развития отечества будут не столько обожать, сколько побаиваться. Хорошо бы, чтобы при этом уважали.
Е. П. Бажанов, ректор Дипломатической академии МИД России, доктор исторических наук, профессор, заслуженный деятель науки РФ
Глава I
Концепты и концептуализация “мягкой силы”
Развитие современных мирополитических процессов чрезвычайно актуализирует ресурсные возможности применения “мягкой силы” в глобальной политике. На совещании с российскими послами и постоянными представителями при международных организациях в июле 2012 г. президент России В. В. Путин особо отметил, что «традиционные, привычные методы международной работы освоены нашей дипломатией достаточно хорошо, если не в совершенстве, но по части использования новых технологий, например так называемой “мягкой силы”, безусловно, есть над чем подумать».
Государственный переворот на Украине, интернационализация украинского кризиса, санкционное давление Запада на Россию и ее контрсанкции, кризисное развитие событий на Ближнем Востоке в беспрецедентной, пожалуй, степени выявили значение проблемы концептуальной соотнесенности и практического использования инструментария “мягкой” и “жесткой” силы в мировой политике, ставя экспертно-политологическое сообщество и дипломатию нашей страны перед необходимостью уточнения ее сущностного содержания и потенциальных перспектив.
Эта проблемная тема – в обновленно-укрупненном формате, с учетом нынешних геополитических реальностей, резкого обострения международной обстановки – стала одной из центральных в выступлении В. Путина на аналогичном совещании в МИД России 30 июня 2016 г. Президент подчеркнул, что многообразие и сложность международных проблем, вызовы и угрозы, с которыми сталкивается Россия, “требуют постоянного совершенствования нашего дипломатического инструментария в политической, экономической, гуманитарной и информационной сферах”. И далее: “Наши дипломаты, конечно, понимают, насколько важна сегодня борьба за влияние на общественное настроение, на общественное мнение. В последние годы мы много занимаемся этими вопросами, однако в условиях настоящей информационной атаки, развязанной некоторыми нашими так называемыми партнерами против нашей страны, встает задача еще более нарастить усилия на данном направлении”[1].
“Мягкая сила” существенно расширяет привычный коридор внешнеполитических возможностей государств. Особое значение она приобретает в новых – санкционных – условиях перехода Запада от конкурентно-партнерского сотрудничества с Россией к конфликтному соперничеству на мировой арене. Так, в сценарии самых масштабных за последнее десятилетие маневров НАТО “Соединение трезубца – 2015” подчеркивалось, что они помогут альянсу отточить умение использовать “мягкую силу” и публичную дипломатию, а также действовать в контролируемой и враждебной медиасреде. По словам заместителя генсека НАТО А. Вершбоу, учения призваны продемонстрировать “способность НАТО отвечать на все виды угроз – от обычных боевых действий до гибридной войны и вызовов пропаганды”[2].
Сегодня перед нашей страной со всей остротой стоит задача найти оптимальные формы применения “мягкой силы”, учитывающие как международный опыт, так и национальную специфику с опорой на зарекомендовавшие себя информационно-коммуникационные, гуманитарные и другие методы и технологии. Это тем более важно, что, по словам С. В. Лаврова, выступавшего в рамках “Правительственного часа” в Совете Федерации 18 декабря 2013 г., «мы начинаем осваивать инструменты “мягкой силы”, в том числе на европейском направлении, гораздо позже, чем собственно изобретатели этих инструментов – наши западные партнеры»[3]. А К. И. Косачев, который вплотную занимался этой проблематикой в качестве руководителя Россотрудничества, оценочно конкретизируя задействованный ресурс отечественной “мягкой силы”, с сожалением констатировал: “КПД наших усилий невелик и больше тратится на сохранение того, что есть, без количественного прироста и качественной отдачи”[4]. Особенно наглядно это проявилось в связи с кризисным развитием ситуации на Украине. Характеризуя масштабы использования там “мягкой силы” Россией и Западом и отмечая, что по линии Россотрудничества делалось всё зависящее “в пределах имеющихся ресурсов и компетенций”, он подчеркнул: “Однако это несравнимо с тем, что столь долго и планомерно вкладывали в Украину Евросоюз и США, обращаясь с важными – в том числе идеологическими – посылами непосредственно к обществу, к украинским СМИ и НПО, к экспертным кругам, к молодежи в существенно большей степени, чем к властям или бизнес-структурам. Это гигантские ресурсы, затраченные на массированный стратегический сев, который дал свои мощные всходы в виде того же евромайдана”[5].
Главный редактор журнала “Россия в глобальной политике”, научный директор Международного дискуссионного клуба “Валдай” Ф. Лукьянов рассматривает ситуацию с “мягкой силой” в нашей стране в контексте конкуренции идей и ценностей, которая всё чаще напоминает ему “мягкую” гонку вооружений. Если речь заходит о слабостях российского внешнеполитического арсенала, констатирует он, все комментаторы – и доброжелательные, и не очень – сходятся в одном: дефицит “мягкой силы”. “Проблема не раз признавалась и официально, правда, систематической работы по ее решению не получалось – ни тогда, когда нанимали специальные иностранные компании, ни тогда, когда пытались активизировать работу государственных учреждений”[6].
При этом проблемное поле “мягкой силы” “вспахано” российской наукой и экспертным сообществом весьма основательно. В нашей стране ей посвящено большое количество публикаций, как научных, так и публицистических, защищены диссертации разного исследовательского уровня и достоинства, но все они, как правило, базируются на концептуальных построениях американского ученого и политика Дж. Ная[7], изложенные им в основном в статьях и особенно в книге 2004 г. «“Мягкая сила”. Как добиться успеха в мировой политике», которая стала политическим бестселлером и классикой внешнеполитических рекомендаций.
Дж. Най относится к тем концептуалистам-первопроходцам, чьи идеи, мысли, взгляды, оформленные в определенную теоретическую систему, оказались востребованными в большой международной политике. О широком резонансе, который они вызвали в научно-экспертных и политических кругах США, свидетельствует тот факт, что вскоре после публикации этой книги Най вошел в рейтинговую десятку наиболее влиятельных в стране интеллектуалов в области международных отношений[8].
С тех пор взгляды Дж. Ная претерпели определенную эволюцию; изменения, дополнения и новые акценты нашли отражение в его книге 2011 г. (в русском переводе “Будущее власти. Как стратегия умной силы меняет XXI век” вышла в 2014 г.).
В работе, которую вы держите в руках, предпринимается попытка проследить динамику этих изменений в рамках сопоставительного анализа идей в указанных книгах и других публикациях Дж. Ная, что позволит обозначить некоторые особенности проблемного поля “мягкой силы” в новой геополитической реальности, учет которых может быть полезен как в повседневной внешнеполитической практике, так и в разработке новых положений международной стратегии нашей страны.
Исходная проблема в осмыслении “мягкой силы”, ее ресурсов и потенциала – адекватность, точность перевода, что чрезвычайно важно в теоретическом и практико-политическом плане. Существующие терминологические разночтения сказываются, естественно, на понятийном аппарате и на понимании содержательного наполнения: особенности перевода расширяют или сужают, дополняют или специфицируют те или иные составляющие “мягкой силы”, создавая предпосылки для разнообразия ее интерпретационных версий. По-прежнему актуален призыв Декарта: “Определяйте значения слов, и вы избавите мир от половины заблуждений”.
В понятии soft power оба слова – по отдельности – несут самостоятельную нагрузку. Те, кто переводят power как “власть”, неизбежно сталкиваются с противоречием, то есть вместо “мягкой силы” возникает некая “мягкая власть”, что “рождает ассоциацию с “рыхлой”, “слабой”, “податливой” властью, что не соответствует смыслу и сути этой власти. Поэтому soft переводится с иным акцентом – словом “гибкая” и появляется новое понятие “гибкая власть”[9]. Здесь явно ощущается опасение, будто “мягкая сила” есть слабая сила. Не этим ли объясняется, в частности, замечание других политологов о “не совсем корректном переводе русскоязычного издания”[10].
Гибкость власти – это исходный импульс любой грамотной политики – как внутренней, так и внешней. Так что содержательно-терминологически, с точки зрения перевода, эта новация весьма относительна. Еще в XVIII веке французский философ-моралист Люк де Клапье де Вовенарг сформулировал весьма точную политическую максиму: “предел хитроумия – умение управлять, не применяя силы”. К тому же акцент на слово “власть” вызывает и другие ассоциации, связанные, например, с русским выражением “власть употребить”, далеким от сути “мягкой силы”. Власть – всегда насилие. Бывает, конечно, и ограниченное, в мягких формах, но не они определяют его стержневой смысл. Русская языковая специфика такова, что слово “власть” воспринимается в контексте жестко выраженных императивных коннотаций, слабо согласующихся с “мягкой силой”. Обратимся к первоисточнику. Реагируя на различные интерпретационные версии базового смысла, исходно заложенного им в понятие power, Най вновь предупреждает – уже в книге 2011 г.: ошибочно думать о силе “как “силе над”, а не “силе с” другими[11]. Нельзя абстрагироваться от уточнения, к которому прибегает Най в примечаниях к той же книге: сила предполагает причинную обусловленность и подобна слову “заставить”. Поэтому отнюдь не единичны в нашей стране трактовки смысловых значений “мягкой силы”, которые характеризуют ее как гибкость, пластичность, ненавязчивость, эфемерность, хрупкость, соблазнительность и даже женственность[12].
Иногда русский перевод “мягкой силы” обосновывают социально-психологическими особенностями народа той или иной страны, характером восприятия им окружающего мира. Так, считается, например, что американскому пониманию ближе смысл “разумная сила”, то есть стратегия внешнеполитического влияния, ориентированная на применение силы “с умом”.
Китайской политико-лингвистической интерпретации этого понятия больше подходит перевод “мудрая сила”, отражающий сдержанность китайской дипломатии, конфуцианские корни стратегической культуры КНР. В малых и средних европейских странах “мягкая сила” прямо отождествляется с “умной силой” как синоним эффективности, оптимального соотношения ограниченных ресурсов внешнеполитического влияния и дипломатических достижений. Для Европейского союза, с учетом его структурно-интеграционных особенностей и внутренних проблем, более адекватным выглядит вариант “собранная, скоординированная сила”[13].
Таким образом, в отношении “мягкой силы” исходно создалась очень непростая понятийно-терминологическая ситуация, допускающая не совсем совпадающие переводческие версии. И здесь, разумеется, нет каких-либо волюнтарных языковых передержек. Налицо неоднозначность смыслового содержания обоих компонентов понятия “мягкая сила” в самом английском оригинале, создающая предпосылки для использования в русском переводе слов, которые являются не эквивалентами соответствующих английских лексем, а вербальными инструментами авторских интерпретаций идей Дж. Ная. Эти интерпретации, с одной стороны, привносят не предусмотренные в оригинальной концепции смысловые компоненты, а с другой – приводят к утрате тех смысловых связей, которые имеет английское слово power, а в значительной степени также и русское слово “сила”[14].
Но в любом случае адекватность перевода концептуальному первоисточнику – конечно же, вопрос для специализированных обсуждений, в ходе которых можно было бы свести к минимуму терминологические, а значит, и понятийные разночтения.
Смыслообразующие особенности понятий в трактовке такого тонкого концептуалиста, как Дж. Най, имеют важное практико-политическое значение. В доктринальных внешнеполитических документах, где нюансы никогда не бывают второстепенными, вряд ли корректно использовать слово “власть”, которая все-таки ассоциируется преимущественно с “жесткой силой”. Не потому ли, несмотря на разнообразные и по-своему аргументированные варианты перевода, в Концепцию внешней политики России 2013 г. вошло именно понятие “мягкая сила”?
Но дело не только в терминологии. Для разночтения или акцентированного выделения той или иной стороны “мягкой силы” есть изначальные объективные основания. Дж. Най разрабатывал ее не с нуля, ему удалось привести к единому знаменателю комплекс различных идей, мыслей, внешнеполитических положений. При этом он высоко отзывается о трудах американских политологов, аналитиков, чьи концептуальные соображения он использовал в своей работе. Выражая благодарность своему другу Роберту О. Кеохейну, очистившему металлической щеткой хорошей критики шлак его первых черновых записей каждой главы, Най писал, что они оба были соавторами такого количества книг и статей, что он уже и не знает, кому больше принадлежат его мысли, “действительно мне или ему”[15].
То, что Най опирался на концептуальный опыт своих коллег, естественным образом наложилось на обобщенное понимание “мягкой силы” российскими учеными и экспертами. Так, определенная часть философского сообщества, непосредственно связанная с профильным осмыслением “мягкой силы”, рассматривает ее в рамках дискурсов, конкурирующих между собой за форматирование общественного сознания и научного знания, за утверждение в когнитивной сфере в качестве главной, основополагающей, той или иной модели интерпретации. Сторонники осмысления “мягкой силы” с такого философско-методологического угла, констатируя наличие множества трактовок категории “концепт”, фиксируют неизбежную смысловую отстройку концепта от понятия и идеи. В практическом плане это означает естественное появление многих авторов-интерпретаторов, которые наделяют концепт новыми смыслами[16]. Что, собственно, и произошло с понятием “мягкая сила” в трактовке Дж. Ная.