000
ОтложитьЧитал
0.7. Повествовательные (нарративные) структуры [ «ящичек» № 6]
0.7.1. От сюжета к фабуле
0.7.1.1. Когда уже актуализован уровень дискурса, читатель знает, что «происходит» в данном тексте. Выходя на все более высокие уровни абстракции, читатель может дать резюме текста в форме одного или нескольких макровысказываний (см.: van Dijk, 1975).
Чтобы лучше понять этот последовательный процесс абстрагирования, стоит вернуться к старому противопоставлению, пригодному и поныне в качестве первого подступа к проблеме: к различению, предложенному русскими формалистами, между фабулой и сюжетом[53].
Фабула – это базовая схема повествования, логика действий и синтаксис персонажей, ход событий во времени. Отнюдь не всегда это последовательность именно человеческих действий (физических или иных): фабула может представлять собой также и трансформацию идей во времени или ряд событий, происходящих с неодушевленными предметами.
Сюжет – это «история» (the story, la storia) как она действительно повествуется: со всеми временными смещениями (т. е. прыжками вперед или назад), описаниями, обсуждениями, замечаниями в скобках, а также со всеми языковыми приемами.
Согласно этим определениям, сюжет повествовательного текста совпадает с его дискурсивной структурой. Сюжет можно также рассматривать как предварительный и гипотетический синтез, осуществляемый читателем тогда, когда уже завершена актуализация структур дискурса. Возможно, что при таком предварительном синтезе актуализованных интенций некоторые лексические элементы, а также некоторые менее важные или (по всей видимости) нерелевантные микропоследовательности могут быть пропущены, оставлены без внимания; некоторые же предложения могут быть переформулированы путем аналитического перефразирования. Из-за всех этих неопределенностей я не выделил фазу актуализации сюжета в отдельный «ящичек». Но очевидно, что, переходя от одной промежуточной абстракции к другой (число и формы которых неопределенны), читатель в конце концов способен выстроить более определенный ряд макровысказываний, образующих возможную фабулу.
Некоторые современные теории текста наивно предполагают, что эти макровысказывания должны представлять собой синтез микровысказываний, выраженных на уровне структур дискурса. Во многих случаях это может быть верно (некоторые полагают, например, что всего «Царя Эдипа» можно резюмировать как «найди виновного!»), но есть немало и таких повествований, применительно к которым нарративные макровысказывания должны расширять микроструктуры дискурса.
Вот лишь несколько примеров.
1) Какова фабула двух первых стихов «Божественной комедии» Данте?[54] (Иначе говоря, какими макровысказываниями можно резюмировать эти стихи?) Согласно средневековой теории четырех смыслов[55], здесь можно говорить по крайней мере о четырех фабулах, каждая из которых выходит за пределы линейной манифестации текста.
2) Повествовательную структуру известной фразы / Dieu invisible créa le monde visible /[56] – как хорошо знает каждый лингвист – можно изобразить так: «Есть Бог. Бог невидим. Бог создал мир. Мир видим».
3) Или вспомним восклицание старого Горация у Корнеля: / qu’il mourût! /[57]. Потребуется значительное расширение текста, чтобы перевести этот простой речевой акт в фабулу, т. е. в повествовательную форму.
Выше я употребил выражение «возможная фабула», потому что само понятие фабула (по крайней мере в его традиционном толковании) довольно проблематично. Можно сказать, что формулировка фабулы во многом зависит от сотворческой инициативы читателя: от того типа и уровня абстракции, который читатель избирает. Фабулы – это повествовательные изотопии. Так, например, «Айвенго» может быть и повествованием о том, что произошло с Седриком, Ровеной, Ребеккой и другими, а может быть повествованием о столкновении норманнов и англосаксов. Первая интерпретация хороша для переделки романа в киносценарий, вторая – для краткого резюме в статье для марксистского журнала.
Что такое «Царь Эдип» Софокла – история о раскрытии преступления (the story of detection) или история об инцесте и отцеубийстве? Я думаю, что есть традиционное предание об отцеубийстве и инцесте и есть трагедия Софокла, которая представляет собой историю раскрытия преступления, запечатленного в этом традиционном предании об отцеубийстве и инцесте. Впрочем, можно считать, что главный «интерес» трагедии Софокла – это именно традиционное предание, которое сюжет трагедии раскрывает для нас по ходу детективного сюжета. Следовательно, можно сказать, что в «Царе Эдипе» есть повествование первого уровня (детективное) и повествование второго уровня.
Очевидно, что, продолжая дальше процесс абстрагирования, читатель будет подступаться к самым глубоким смысловым (интенсиональным) уровням («ящичек» № 8 на рис. 0.3). Здесь [между «ящичками» № 6 и 8] читатель должен будет произвести некоторые «операции сведения» (alcune operazioni di riduzione), которые не отражены на рис. 0.3. Это может быть сведение фабулы или к ряду повествовательных структур наподобие «функций» В. Я. Проппа[58], или к бинарным дизъюнкциям (предложенным К. Бремоном – см.: Bremond, 1973), или же к стандартным темам* и мотивам.
0.7.1.2. Очевидно, что есть тексты без нарративного уровня: вопросы, приказы, минимальные фрагменты диалога и т. д. Однако и такие тексты можно трансформировать в своего рода повествования. Если мне кто-то приказывает: / подойди сюда / – я могу резюмировать содержание этого выражения примерно так: «Есть некто, кто хочет, чтобы я пошел туда». И в этом случае резюмирующее макровысказывание длиннее, чем исходное микровысказывание.
Или, например, рассмотрим такой отрывок диалога:
(17) Павел: «Где Петр?»
Мария: «Вышел».
Павел: «А я думал, что он еще спит».
Из этого текста можно экстраполировать повествование о том, что
a) в мире, известном Павлу и Марии (который, вероятно, можно отождествить с «реальным» миром), есть некий Петр;
b) Павел верил в р (= в то, что Петр еще спит), тогда как Мария полагала, что знает, что q (= Петр ушел);
c) Мария сообщила Павлу о q, и Павел больше не верит в то, что имеет место р, но, напротив, полагает, что знает, что имеет место q.
После (или помимо) подобной «нарративизации» предложенного нам диалога мы можем осуществить его семантическую экспликацию и выявить следующие пресуппозиции: Петр – человеческое существо мужского пола; он знаком и с Марией и с Павлом; диалог происходит в доме или в каком-либо другом закрытом пространстве; Павел хочет что-то узнать о Петре; время разговора – скорее всего, утро, хотя уже не раннее.
В тексте (17) фабула может быть такой, какую я только что попытался экстраполировать. Но можно представить себе и более общие макровысказывания, например: «Павел ищет Петра», «Павел спрашивает Марию о Петре», «Мария дает Павлу неожиданную информацию» и т. п. Каждое из этих трех резюмирующих макровысказываний (связано с разными «ящичками» на рис. 0.3 (например, третье макровысказывание связано с «ящичком» № 10).
Подобным же образом все примеры «разговорного подразумевания» (conversational implicature), приводимые Г. Грайсом (Grice, 1967), заключают в себе потенциальные повествования. Прагматическое значение этих «подразумеваний» заключается в том, что они заставляют адресата конструировать некое повествование (a story, una storia) там, где явно происходит – случайное или умышленное – нарушение связности диалога. Например:
(18) А: «У меня кончился бензин».
Б: «За углом есть гараж».
Реконструируемое повествование:
«А нужен бензин, и Б хочет ему помочь. Б знает, что А знает, что в гаражах обычно можно купить бензин; Б также знает, что за углом есть гараж, и знает (или надеется), что этот гараж открыт и там есть бензин. Поэтому Б сообщает А о местоположении гаража. Сможет ли А удачно воспользоваться подсказкой, полученной от Б?»
Как видите, в этой «истории» есть даже потенциальное повествовательное напряжение («саспенс»).
0.7.1.3. Можно принять или более широкое, или более узкое определение понятия фабула. Вслед за ван Дейком (van Dijk, 1974b) мы можем выбрать узкое определение повествования. Повествование в таком случае определяется как описание неких действий, включающее в себя следующие элементы: некоего деятеля (личность), намерение этого деятеля, некое состояние или возможный мир, некое изменение, имеющее причину и цель, – к этому списку еще можно добавить ментальные состояния, эмоции и обстоятельства. Описание действий должно быть целостно и осмысленно (relevant), а сами действия должны быть трудны, т. е. деятелю не должно быть очевидно, какие действия он должен предпринять, чтобы изменить то состояние, которое не соответствует его желаниям; последующие события должны быть неожиданны, а некоторые из них необычны или странны.
К этой схеме ван Дейка можно было бы добавить много других элементов. Но это узкое определение относится только к так называемым естественным повествованиям («Я расскажу вам, что случилось вчера с моим мужем…»), а среди искусственных, или художественных (fictional), повествований – к классическим формам романного жанра (the classical forms of novel and romance). Требования неожиданности и осмысленности, по-видимому, не соблюдаются в современных экспериментальных романах, а Книга Бытия с начала и до сотворения Адама, несомненно, рассказывает осмысленную (relevant) историю (где есть и деятель, и цель, и изменения, и причины), но ни одно из сообщаемых событий не может быть названо неожиданным ни для деятеля, ни для читателя. Поэтому мы можем принять более гибкое определение повествования (не очень отличающееся от того, которое дает Аристотель в своей «Поэтике»): достаточно, чтобы был некий деятель (не важно – человеческое существо или какое-либо иное), чтобы было начальное состояние, затем – ряд изменений, следующих друг за другом во времени и имеющих некие (не всегда четко определенные) причины, а также – конечный (хотя бы временный, преходящий) результат. В этом смысле повествование имеется даже в химическом тексте Ч. Пирса (см. главу 7), где речь идет о производстве лития.
Таким образом, можно выделить фабулу (или несколько фабул) и в тех авангардистских повествовательных текстах, в которых как будто вообще нет никакого повествования; правда, может оказаться трудным установить, кто в этих текстах деятель, что является причиной чего и в чем состоят относящиеся к делу (relevant) изменения[59].
Можно даже найти фабулу и в трактате по метафизике, например, у Спинозы в его сочинении «Ethica more geometrico demonstrata» («Этика, доказанная по образцу геометрии»). Рассмотрим первые предложения этого трактата:
(19) Per causam sui intelligo id cujus essentia involvit existentiam; sive id cujus natura not potest concipi nisi existens[60].
Здесь имеется, по крайней мере, предполагаемый деятель (ego [= я]), который совершает некое действие (intelligo [= разумею]) относительно некоего объекта (id [= то]), который, в свою очередь, становится деятелем другого повествования, «вложенного» в первое (Бог есть causa sui [= причина самого себя]). По сути дела, в этом повествовании нет изменений. «Этика» Спинозы повествует о вселенной, в которой не происходит ничего «нового» (поскольку ordo et connectio rerum idem est ac ordo et connectio idearum[61]). В этой вселенной есть деятель, который есть причина своей абсолютной неизменности на всем протяжении времени (и даже до времени). Но было бы неверно сказать, что изменения и время отрицаются: они лишь сведены к нулевой степени. Фабула может быть антифабулой. Верно и то, что на таком элементарном уровне фабула относится или к «ящичку» № 8 (как чистая оппозиция ролей), или к «ящичку» № 10 (как структура мира) (см. рис. 0.3).
Впрочем, даже если текст не содержит никакой связной фабулы, его все равно можно рассмотреть с нарративной точки зрения: с точки зрения того, как текст повествует о различных этапах (стадиях, шагах) своего создания. Таким способом можно прочитать научный текст, как это превосходно делает, например, А. Греймас в своем анализе «нефигурального дискурса» («discours non figuratif»), а именно: введения Ж. Дюмезиля к его «Naissance d’Archange» («Рождение архангела») (см.: Greimas, 1975). В этом научном тексте А. Греймас обнаруживает не только «дискурсивную организацию» («organisation discursive») (соответствующую «ящичку» № 4 на рис. 0.3), но и «нарративную организацию» («organisation narrative»), соответствующую частично «ящичку» № 6 (в той мере, в какой речь идет о борьбе с научными оппонентами, о победах и поражениях в этой борьбе), а также «ящичкам» № 9 и № 10. Текст, таким образом, предстает как повествование об исследовательской работе, ее последовательных шагах и тех изменениях, которые были внесены в начальную ситуацию деятелем, субъектом повествования (т. е. исследователем, который выступает как воплощение самой Науки).
0.7.2. Предвидения и инференциальные прогулки (вылазки) [ «ящичек» № 7].
0.7.2.1. Роль читателя заключается не только в том, чтобы определять уровень абстракции, на котором следует формулировать макровысказывания фабулы. Фабула формулируется не по завершении чтения текста: фабула – это результат непрерывного ряда абдукций – догадок, возникающих по ходу чтения. Иными словами, фабула прочитывается постепенно, шаг за шагом.
Поскольку каждый шаг обычно связан с изменением состояния и с ходом времени, читатель вынужден совершать промежуточные экстенсиональные операции: он должен предположительно рассматривать различные макровысказывания как описания событий, происходящих в некоем «взятом в скобки» возможном мире. Каждое из этих высказываний-описаний касается того, какое изменение совершает или переживает тот или иной персонаж в определенный момент, поэтому читатель должен строить догадки о том, что может произойти при следующем «шаге» повествования.
Строить подобные догадки – значит иметь перед собой дизъюнкцию, или «развилку» вероятностей.
По сути дела, подобные развилки возникают на каждом «шагу» повествования, даже в пределах одного предложения: «La Marquise sortit à cinq heures…»[62] – куда, с какой целью? Читатель-невротик, встретив в тексте переходный глагол, тут же задается вопросами: «Кого? Что?» – но этот невроз обычно нейтрализуется при нормальной скорости чтения.
«Значимые» («relevant») развилки (disjunctions) вероятностей должны, таким образом, возникать на стыках (junctions) тех макровысказываний, которые читатель идентифицировал как значимые компоненты фабулы.
Во многих случаях эти стыки отмечены или на уровне линейной манифестации текста (делением на главы, подглавки и абзацы, а также прочими графическими приемами; в случае романа-фельетона[63] – дроблением на отдельные «выпуски»), или на поверхностно-интенсиональном уровне (эксплицитными предупреждениями или коннотативными намеками, иносказаниями и аллюзиями, создающими напряжение [suspense], и т. д.). Можно сказать, что сюжет (the plot) – это заговор (the plot), использующий все возможные средства для того, чтобы вызвать у читателя заинтересованные ожидания на уровне фабулы.
Ожидать – значит предвидеть и предсказывать: по мере движения фабулы читатель включается в сотрудничество, пытаясь предугадывать предстоящие события и состояния. Действительно наступающие состояния или подтверждают, или опровергают читательские гипотезы (см.: Vaina, 1976; 1977).
Конец текста не только подтверждает или опровергает последние по очереди предсказания, но еще и подтверждает или не подтверждает всю систему гипотез «дальнего действия», которая сложилась у читателя относительно конечной ситуации фабулы.
На рис. 0.3 эта диалектика предсказаний и подтверждений приписана к «ящичку» № 7, находящемуся между «ящичками» № 5 и № 10, – на вертикали экстенсиональности. В действительности данная диалектика непредсказуемым образом распределяется по всему пути интерпретации, но самым определенным образом она связана с заданной в тексте структурой мира (мироструктурой), т. е. с глубинным экстенсиональным уровнем, и только на этом уровне ее можно строго анализировать.
0.7.2.2. Чтобы делать предсказания, которые могут подтвердиться дальнейшим развитием фабулы, М-Читатель прибегает к интертекстуальным фреймам. Вернемся к тексту (5) (см. раздел 0.6.1.5). Когда Рауль поднимает руку, читатель понимает, что Рауль хочет ударить Маргариту (семантическая экспликация), и ожидает, что он ее действительно ударит. Этот второй интерпретационный ход – вовсе не результат актуализации структур дискурса: это предсказание, совершаемое на уровне фабулы (кстати, предсказание, позже опровергаемое: Рауль не ударит Маргариту).
На создание данной гипотезы читатель был подвигнут множеством прежде прочитанных им повествовательных ситуаций (интертекстуальными фреймами). Чтобы найти эти фреймы, читатель должен был, так сказать, «прогуляться» («сделать вылазку») за пределы текста – в поисках интертекстуальной поддержки (т. е. в поисках аналогичных топосов, тем или мотивов)[64].
Я называю эти интерпретационные движения инференциальными прогулками (вылазками): это не просто причуды читателя, это необходимые компоненты в процессе создания фабулы, подразумеваемые именно как таковые структурами дискурса и всей текстовой стратегией.
В создании фабулы нередко принимают участие также и заранее предполагаемые (presupposed) макровысказывания, уже актуализованные в других текстах: читателю предлагается «вставить» эти макровысказывания в повествование – так, чтобы они учитывались при его последующих шагах. Во многих традиционных романах можно найти такую, например, общую стилему: «Наш читатель уже несомненно понял, что…». А в современных повествованиях важным компонентом являются несказанные фразы. Иногда, даже если в повествовании некий шаг ожидается явно, тот факт, что это ожидание возникает в результате инференциальных прогулок (вылазок), входит неотъемлемой частью в стратегию текста: мы радуемся финальному узнаванию Оливера Твиста именно потому, что на промежуточных шагах повествования нам было внушено – именно таким способом – страстное ожидание этого узнавания.
В «Парижских тайнах» Эжена Сю есть множество мест (с самого начала романа и вплоть до его конца), в которых М-Читателю позволяется совершать инференциальные прогулки (вылазки) к предположению, что Флёр-де-Мари – дочь Родольфа. У М-Читателя имеется интертекстуальный фрейм (древнегреческая комедия и т. д.), вполне соответствующий данной ситуации. Эжен Сю и сам настолько уверен, что его читатель действительно предпринял подобную инференциальную прогулку (вылазку), что в определенный момент не выдерживает игру и откровенно признается: он знает, что читатель уже знает правду (которая должна была бы открыться только к концу этого огромного романа). Факт подобного предвосхищения конечной развязки в середине романа – любопытный случай повествовательного бессилия, обусловленного внетекстовыми обстоятельствами (коммерческими и композиционными требованиями романа-фельетона как специфического жанра, первооткрывателем которого был именно Эжен Сю). Таким образом, в «Парижских тайнах» – хорошая фабула и плохой сюжет. Но неудачный опыт Эжена Сю говорит нам о том, в какой мере предвидимые инференциальные прогулки (вылазки) входят в сам замысел порождения текста (см. главу 6). Эта проблема детально рассматривается в главе 8.
0.7.3. Открытые и закрытые фабулы
Не всякий выбор, совершаемый читателем на различных вероятностных развилках, имеет одинаковую ценность. В романе вроде «Парижских тайн» чем дальше в текст – тем менее равновероятны альтернативы каждого выбора (поскольку данное повествование представляет собой такую же марковскую цепь[65], как и некоторые произведения современной стохастической музыки). В романах И. Флеминга мы имеем обратную ситуацию: легко догадаться, что Бонд будет делать в начале романа, и трудно угадать, как он будет выбираться из очередной переделки. Эта трудность, впрочем, уменьшается благодаря неизменности общей повествовательной схемы в разных романах Флеминга. Так что дело будет обстоять по-разному для наивного читателя, с одной стороны, и для «дошлого» («smart») читателя – с другой, чья компетенция будет включать в себя интертекстуальные фреймы, принятые Флемингом. Анализ итеративной схемы, предпринятый в очерке о Супермене (глава 4) (а именно подобная схема является основным жанровым правилом для большинства популярных повествований), говорит о том, что, по-видимому, тот М-Читатель, которого имеют в виду популярные тексты такого рода, как раз и должен быть «дошлым».
Напротив, есть тексты, которые нацелены на то, чтобы каждый раз давать М-Читателю неожиданное для него решение, бросая вызов как любому гиперкодированному интертекстуальному фрейму, так и склонности читателя предсказывать, «что будет дальше», по инерции.
Активное сотрудничество, требуемое от читателя, и способность текста подтверждать (или, по крайней мере, не опровергать) широчайший диапазон интерпретационных предположений – такова характеристика повествовательных структур, которые можно называть более или менее «открытыми».
На рис. 0.4 схематически изображены два типа повествования (узлы, помеченные буквой S, обозначают те точки-этапы фабулы, на которых от читателя ожидается то или иное предсказание). В случае (а) отправитель ведет адресата шаг за шагом к точке множественности вероятностей (здесь различные пути развития событий представляются равновероятными). Конец текста – это еще не конечное его состояние, поскольку читателю предлагается совершить свой собственный свободный выбор и переосмыслить весь текст с точки зрения этого конечного решения. Такая ситуация типична для многих текстов авангарда (художественных и нехудожественных) и для поствебернианской музыки.
Типичный пример подобного рода – эпизод с Минуцием Мандрэйком, анализируемый в главе 2: этот эпизод не имеет завершения – или может быть завершен по-разному. Подобным же образом читатель может вообразить разные возможные концовки в «Повести о приключениях Артура Гордона Пима» Эдгара По (заключительное «примечание» автора – «От издателя» – не уменьшает, но даже усиливает, увеличивает открытость текста).
В случае (b) отправитель раз за разом предлагает адресату возможности предсказания, но всякий раз снова и снова утверждает преимущественное право своего собственного текста, недвусмысленно указывая, чтó именно следует считать «верным» в его воображаемом (fictional) мире. Типичны в этом отношении детективные романы[66].
Рис. 0.4
Очевидно, что две диаграммы, изображенные на рис. 0.4, представляют два идеальных типа читательского сотрудничества: открытая и закрытая нарративные структуры здесь жестко противопоставлены друг другу. В реальности практика порождения и интерпретации текстов представляет собой градуированный континуум возможных взаимодействий между читателем и текстом: от α до ω (где α – это максимальная свобода, а ω – наиболее ультимативное требование «идти в ногу»). При этом текст с точки зрения интенций автора может иметь «градус» («оценку») γ, но фактически получить «градус» («оценку») δ, а то и μ – или из-за неудачной текстовой стратегии, или из-за культурной и психологической специфики адресата.