Погружение в музыку

Затем попытаться понять каждую строку, поскольку каждая строчка – глубокая мысль, за каждой строкой – уникальная догадка в попытке познать Человека.

И не только Человека, но и принципы Вселенского устройства.

Внимательно посмотрите друг на друга и почувствуйте, что все это написано о вас и о том, кто сидит напротив вас. Прочитайте этот фрагмент друг другу.

И возьмите его (и всю оду Державина) с собой в Жизнь.

Клянусь, в вашей жизни будет немало ситуаций, когда этот стих поможет вам.

Осмелюсь предположить, что здесь, в этом фрагменте, – ответ на вопрос,

КТО МЫ,

ОТКУДА

И КУДА ДЕРЖИМ ПУТЬ.

Вариант третий: музыкальный

Однажды Людвиг ван Бетховен (см. модуляцию 2) написал фортепианную сонату, которую после его смерти немецкий музыковед Людвиг Рельштаб назвал «Лунной сонатой», или (в дословном переводе с немецкого) «Сонатой лунного света».

Несмотря на то, что мы привыкли к этому названию, вынужден разочаровать любителей этой музыки.

Думаю, Бетховен, будь он жив, очень рассердился бы на поэта, окрестившего его музыку подобным образом.

Ибо музыка эта значительно больше, чем пейзаж, где всё – в лунном свете.

Она – о Человеке и его ПОДЛИННОСТИ.

Сколько бы человечество ни совершало преступлений на своей маленькой планете, эта музыка – его (человечества) адвокат, защитник.

Она – о человеке, который не только спит, ест и пьет, но который несет в себе трагедию знания о Смерти и одновременно великую веру в Бессмертие.

Послушайте эту музыку и попробуйте понять, сколь велики мы, люди Земли, мчащиеся в неизвестность на нашей маленькой планете,

среди грандиозных палящих солнц,

смертоносных взрывов сверхновых,

чудовищных всепоглощающих черных дыр и

постоянно уходящих от нас в Неизвестность людей.

Мы зажжем свечи, создадим полумрак и будем смотреть друг на друга.

Что же мы увидим?

И что услышим?

(Слушаем первую часть «Лунной сонаты» Л. ван Бетховена).

Итак, перед вами – три варианта попытки постичь, кто мы такие – Люди на Земле.

Одна из попыток сделана на вербальном уровне (риторическом), вторая – на полувербальном (поэтическом), а третья – на невербальном (чисто музыкальном).

И прежде чем спросить вас о том, какая из этих трех попыток оказалась для вас самой глубокой, мы должны разобраться с понятием вербальности.

http://ast.ru/audio/play/01_l_van_betkhoven_pervaya_chast_lunnoi_sonaty_mp3/

Л. ван Бетховен. 1-я часть «Лунной сонаты»

Встреча вторая. Это странное слово – «вербальность»

(На этой встрече вы должны быть особенно внимательны, ибо понятие «вербальность» мы будем использовать в наших встречах не раз).

Для того чтобы общаться друг с другом, мы обозначили все окружающее нас словами.

Предметы, понятия, действия.

Стул и небо, пресыщение и голод, тетрадь и стол, тарелка и цветок, движение и сон.

Все это мы способны описать, кое-что – зарисовать.

Таким образом, мы можем утверждать, что живем в вербальном мире – мире обозначений и действий.

Само слово «вербальность» означает «разговорность» или «словесность». Разговаривая друг с другом, мы передаем друг другу информацию при помощи слов.

Слова могут значить больше или меньше.

От обозначения небольших предметов до космических объектов.

А теперь давайте импровизировать и фантазировать.

Вы встречаете знакомого и спрашиваете у него: «Как дела?» И получаете один из возможных ответов. Например, «хорошо» или «плохо».

Возможны тысячи вариантов ответа в зависимости от уровня ваших взаимоотношений.

Если вы не очень близки друг другу, то для ответа на ваш вопрос ему действительно хватит одного слова.

(Иногда не нужно ни одного. У меня есть один знакомый. Каждый раз, когда мы встречаемся, он приветствует меня следующим образом: «Привет! Как дела? Хорошо?» Этим самым он лишает меня необходимости искать слова для ответа. Достаточно только кивнуть и идти дальше).

Если же вы находитесь в дружественных отношениях, то вопрос «как дела?» может подразумевать множество смыслов и уровней —

от успешной сдачи экзаменов до впечатлений от поездки на рыбалку,

от вопроса о здоровье брата до разговора о том, какая профессия избрана вашим собеседником.

А теперь представьте себе человека, которого вы давно не видели (и весьма рады встрече).

И вот какой неожиданный разговор возник между вами:

Вы:

– Как дела?

Он:

 
– О, знал бы я, что так бывает,
Когда пускался на дебют,
Что строчки с кровью – убивают,
Нахлынут горлом и убьют!
 

Думаю, вы испугались такого ответа. Да и поняли вы не очень много. Разве только то, что у вашего знакомого идет горлом кровь.

Вы взволнованы и задаете вопрос:

А был ли ты у врача?

Тот отвечает:

 
От шуток с этой подоплекой
Я б отказался наотрез.
Начало было так далеко,
Так робок первый интерес.
 

Опять не все понятно.

Хотя ясно, что кровотечения начались давно. Нужно поддержать этот странный разговор…

ВЫ:

Как давно начались эти кровотечения?

И получаете не то чтобы ответ. Но что-то совсем уж странное:

 
Но старость – это Рим, который
Взамен турусов и колес
Не читки требует с актера,
А полной гибели всерьез.
 

Здесь уж вам совсем не до шуток! Какие тут шутки, когда ваш собеседник, ни к селу ни к городу говорящий о Риме, о каких-то «турусах и колесах», вдобавок рассуждает о каком-то актере, который должен погибнуть. Или это он – о своей смерти?

Вы все же не сдаетесь, а бормочете что-то о том, что все будет хорошо и что нет никаких причин для смерти.

Но произнося все это, вы растерянно смотрите по сторонам: нет ли поблизости машины скорой помощи? Поскольку вам становится совершенно ясно, что ваш собеседник просто сошел с ума и нуждается в помощи квалифицированного психиатра. Иначе – не миновать беды.

И только для того, чтобы потянуть время и высмотреть где-нибудь машину, вы задаете еще один вопрос:

Как ты попал в Рим и почему этот город требует смерти актера?

И получаете ответ, окончательно свидетельствующий о том, что ваш собеседник должен быть немедленно госпитализирован:

 
Когда строку диктует чувство,
Оно на сцену шлет раба,
И тут кончается искусство,
И дышат почва и судьба.
 

Не правда ли, странный разговор?

Но вы, дорогие читатели, конечно же, поняли, ЧТО произошло. Ваш друг более чем нормален.

Просто на ваши вербальные (прозаически бытовые) вопросы он отвечает стихами.

И если считать, что ваш друг «заболел», то только Большой поэзией.

Причем следует сказать, что стихотворение, которым он отвечает на ваши вопросы, – одно из прекраснейших творений русской поэзии XX века.

И написал его Борис Леонидович Пастернак. (О Пастернаке – модуляция 3).

А настоящая поэзия уже невербальна.

То есть каждое слово, взятое в отдельности, вербально. Но их сочетание рождает совсем иной смысл.

И для того чтобы понять этот смысл, я попробую произвести еще один не менее странный эксперимент.

Все вопросы, которые прозаически задавал первый собеседник, я переведу в измерение поэзии.

А поскольку это будут мои стихотворные фантазии – назову их автора местоимением «Я».

А вот поэтические ответы моего партнера я попробую перевести в вербальный уровень, то есть в уровень обычной речи. Итак, посмотрим, что получится теперь.

Я:

 
Глазам поверить я не смею –           (Очень рад вас видеть.
Как дар небес средь нищих дней.        Как дела?)
От этой встречи я немею.
Ты где? Во тьме? Иль средь огней?
 

СОБЕСЕДНИК:

Я начал писать стихи. Думал – это в шутку. Но ТАК вошел в это, что теперь каждый стих – как кровь горлом.

Не зря Гейне сказал, что если мир раскалывается надвое, то трещина проходит через сердце поэта.

Я:

 
Так ты отмечен? Это – счастье,           (Сходи к врачу)
Когда, как горлом кровь, текут
Стихи. То Вечности участье,
Коль больно – врач. Шутить ли тут!
 

СОБЕСЕДНИК:

Если бы я только знал, что это так тяжело, то не стал бы пробовать. Оказывается, эта тяжесть, это напряжение – древнее начало. Уже при робких попытках стихосложения в древности поэты поняли, что поэзия – не шутка.

Я:

 
Мы Вечность пробыли в разлуке…           (Как давно начались
Когда ты понял, что – поэт?                кровотечения?)
Когда пошел на крестны муки
И стал страдать за целый свет?
 

СОБЕСЕДНИК:

Я потерял чувство возраста, когда понял, что первыми подлинными людьми искусства были римские гладиаторы.

Каждый выход на сцену для них – игра с судьбой, где решается вопрос жизни и смерти.

И это совсем не то, что свободные актеры Рима, которые читали свои смешные и грустные тексты на турусах – специальных повозках с колесами. Да к тому же на них были маски. Если маска комедийная – играй комедию. Трагедийная – не избежать тебе смерти.

Сегодня умер здесь, а завтра переезжаешь на другую площадь, чтобы и там умереть под аплодисменты толпы.

Я:

 
Ты понял парадоксы Рима,           (Ты не умрешь)
Но то не гибель – вечный круг,
В стихах бытует смерть незримо.
Живи, дыши, пиши, мой друг. (А ты – живи, пиши, мой друг!)
 

СОБЕСЕДНИК:

Да, это – не смерть, а судьба. Судьба подлинности. Ибо искусство на планете перепутано с жизнью.

Все, что необходимо делать в жизни, – это искусственность. Искусство же – это и есть подлинная жизнь.

Вот теперь можно вновь вернуться к музыке.

Итак, поэзия – это полпути между вербальностью, то есть когда каждое слово еще понятно и объяснимо, но их сочетание рождает совсем новые чувства и состояния, и невербальностью.

Музыка – высшая форма невербальности.

Или, лучше сказать, вершина невербальности в искусстве.

То есть она не имеет корней в человеческих понятиях, которые можно выразить обычной речью, состоящей из слов, о которых мы договорились между собой на нашей планете для того, чтобы понимать друг друга. Вот с этой точки зрения можно оценить три варианта рассказа о Человеке.

Первый, где я старался использовать самые эмоциональные понятия и слова вербального мира. И мы, вполне вероятно, осознали, СКОЛЬ УНИКАЛЕН ЧЕЛОВЕК!

Второй вариант – поэтический. Стих Державина скрывает в себе намного больше, чем просто сочетание слов. Ибо за каждым словом, фразой существует целое понятие, а за каждым предложением – образ. И в нашем сознании появляется не только ваш сосед, но миллионы, даже миллиарды людей – соседи по планете. Ибо Державин рассуждает не об одном конкретном человеке, а о человечестве.

Третий. Когда мы слушали Бетховена, то оказались вне всяких слов, вне всяких понятий и вне всяких суждений. Эта музыка уже представляет Человечество во Вселенной. Это и вы, и сидящий напротив вас, и Бетховен, и вся поэзия, и вся история цивилизации. Но заметьте, чем больше я пишу,

ТЕМ ДАЛЬШЕ МЫ ОТ САМОЙ МУЗЫКИ, ИБО МУЗЫКА – ПРЕВЫШЕ ЛЮБЫХ СУЖДЕНИЙ, ЛЮБЫХ СТИХОВ, ЛЮБЫХ ПОНЯТИЙ.

Где же и в чем корни музыки? Можно ли ее, музыку, объяснить?

Вот здесь-то и начинается самое невероятное.

Послушайте вторую часть Четвертого фортепианного концерта Бетховена…

http://ast.ru/audio/play/02_l_van_betkhoven_2_aya_chast_fortepiannogo_kontserta_4_mp3/

Л. ван Бетховен. 2-ая часть фортепианного концерта № 4

О чем эта музыка?

Для музыканта, играющего ее, – вопрос, мягко говоря, странный. Потому что всякая попытка описать этот музыкальный диалог словами моментально уменьшит выразительную силу музыки. Заметьте, не уничтожит, а уменьшит.

А раз все-таки не уничтожит, то мы (робко) попробуем найти словесный эквивалент того, что происходит в музыке. Сначала на вербальном уровне.

В этой музыке – два героя.

Фортепиано – человек, а оркестр – внечеловеческая сила.

Фортепиано молит о чем-то, но оркестр неумолим.

Что это?

Противостояние жизни и смерти? Мольба человека о бессмертии? Необратимость времени?

Некоторые исследователи считают, что фортепиано – это Орфей, который молит бога смерти Аида вернуть из царства мертвых его любовь – Эвридику.

Другие говорят, что это – мольба человечества, обращенная к Мойрам – богиням судьбы, которые ткут нить человеческих жизней. Как только нить обрывается – человек умирает.

Третьи утверждают, что перед нами – извечный конфликт человека и общества.

Человек – уникален, а общество стремится погубить человеческую неповторимость, поставить человека в ряд, чтобы было легче им управлять.

Четвертые полагают, что в этой музыке – попытка выразить хрупкость человека перед Необъятным.

Пятые могут обсуждать конкретную судьбу самого Бетховена, который уже в самом начале своего творческого пути начал глохнуть. И музыка – не что иное, как разговор Бетховена с неумолимой Судьбой. Даже не столько разговор, сколько мольба.

Но какие бы предположения ни высказывались – все они будут ничтожны перед самой музыкой, ибо чувство всегда больше, чем слово, его обозначающее.

Итак,

Музыка – это чувство.

Но и не только.

Музыка – это пластика.

Когда вы видите Миланский собор, то, пытаясь выразить впечатление от его воздействия на вас, сможете сказать что-нибудь в стиле: «О-о-о! Какая красота!»

Но эта фраза в отношении собора ничего не объясняет. Вы никак не можете на вербальном уровне передать, пересказать, как выглядит собор, тому, кто его не видел. Вы можете говорить о вашем потрясении собором, но это не только не несет информации, но и вызывает огорчение у того, кто не был в Милане и не видел собора.

Ведь то же самое вы можете сказать, глядя на невиданный собор в Севилье.

Вся беда и заключается как раз в том, что одинаковость фраз – не ваша вина,

а наша человеческая неспособность найти в словах эквивалент потрясающей пластичности архитектуры, невероятной текучести ее форм.

Ибо на вербальном уровне говорить об искусстве очень и очень сложно.

Когда поэт Осип Мандельштам (см. модуляцию 3А) написал стихотворение «Silentium» (что в переводе с латыни означает «Молчание»), то ему удалось выразить мысль о первооснове музыки в строительстве мироздания. Здесь слева – стих, а справа – мои комментарии.

Прошу прощения, что я позволил себе прокомментировать этот стих. Те, кому это не нужно, – не читайте того, что я написал справа. Но перед вами – путь вверх по ступеням от вербальности через поэзию к музыке.

И чем выше по ступеням пирамиды, чем ближе мы к Музыке сфер, тем большую немоту мы обретаем.

Именно поэтому мы вербально не готовы определить отличие красоты собора в Милане от собора в Севилье.

Посмотрите на изображения этих двух соборов и вспомните еще раз о том, что архитектуру называют «застывшая музыка». Ведь из всех искусств она к музыке ближе всех.

Зная это, мы можем только смотреть, рассматривать, задирать вверх голову, восклицая от восторга. Участится наше дыхание; быть может, мы, как Мандельштам (см. в модуляции к Пастернаку), глядя на Нотр-Дам в Париже, почувствуем, что мы тоже должны создать в жизни что-нибудь подобное.

 
Но чем внимательней, твердыня Notre Dame, (по-русски читается «Нотр-Дам»)
Я изучал твои чудовищные ребра,
Тем больше думал я: из тяжести недоброй
И я когда-нибудь прекрасное создам.
 

Видите? Поэт создал поэтическую мысль.

Но и в ней нет вербальных определений того, как выглядит собор.

Поэт передал энергию, рожденную в его душе созерцанием собора. Причем, заметьте, эта энергия вызвала к жизни чувство творческой зависти.

Искусство – это энергия.

Творческая энергия.

Чувство любви всегда сильнее слова и понятия «любовь».

Энергия же любви – это сфера, не поддающаяся ни словесному, ни даже понятийному определению.

Ибо если чувство – внутри чувствующего, то энергия, рожденная этим чувством, направлена вовне и способна даже на планетарные преобразования.

Поэтому музыка (которая одновременно и чувство, и энергия), попадая в готовую для восприятия человеческую душу, обладает огромной преобразующей силой.

И то, что мы, люди на планете Земля, достигли такого уровня, что сумели выразить чувства и энергию при помощи музыки, – наше величайшее достижение. Достижение Разума. И Духа.

Стараясь определить, О ЧЕМ МУЗЫКА, мы этим самым попытались свести ее к вербальным (речевым) понятиям и таким образом уменьшить ее значение.

Но на начальном этапе постижения музыки мы вынуждены искать какие-то параллели в вербальном мире, чтобы, познав, затем отказаться от всяких аналогий.

Ибо высшая стадия восприятия музыки – это стадия пластическая.

Но как хорошо, что у нас есть очень интересный вид искусства – поэзия.

То есть, как мы условились, полпути между обыденной речью и неизреченной энергией.

Можно ли найти в ней хоть какой-то эквивалент второй части бетховенского фортепианного концерта?

Давайте попробуем. Для этого я выбрал еще одно стихотворение, представляющее русскую поэзию начала XX века. Всегда испытываю неимоверное чувство гордости за то, что наша страна обладает поэзией столь мощной энергетики.

Мне очень хотелось бы перевести такие стихи на другие языки, дабы открыть поэзию подобного уровня любителям поэзии других стран.

Но я отдаю себе отчет в том, что перевести стихи ТАКОГО МАСШТАБА невозможно. Ибо будет потеряно 90 процентов поэтического смысла.

Это как раз тот случай, когда при переводе можно передать вербальный уровень.

А все, что делает этот стих явлением подлинной поэзии, переводу не подлежит.

Н. Гумилев

Из сборника «Жемчуга»

ВОЛШЕБНАЯ СКРИПКА

Валерию Брюсову

 
Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка,
Не проси об этом счастье, отравляющем миры,
Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка,
Что такое темный ужас начинателя игры!
Тот, кто взял ее однажды в повелительные руки,
У того исчез навеки безмятежный свет очей,
Духи ада любят слушать эти царственные звуки,
Бродят бешеные волки по дороге скрипачей.
Надо вечно петь и плакать этим струнам, звонким струнам,
Вечно должен биться, виться обезумевший смычок,
И под солнцем, и под вьюгой, под белеющим буруном,
И когда пылает запад, и когда горит восток.
 
 
Ты устанешь и замедлишь, и на миг прервется пенье,
И уж ты не сможешь крикнуть, шевельнуться и вздохнуть, —
Тотчас бешеные волки в кровожадном исступленье
В горло вцепятся зубами, встанут лапами на грудь.
 
 
Ты поймешь тогда, как злобно насмеялось все, что пело,
В очи глянет запоздалый, но властительный испуг.
И тоскливый смертный холод обовьет, как тканью, тело,
И невеста зарыдает, и задумается друг.
 
 
Мальчик, дальше! Здесь не встретишь ни веселья, ни сокровищ!
Но я вижу – ты смеешься, эти взоры – два луча.
На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ
И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача!
 

Я предложил вам, друзья, один из замечательнейших стихов русской поэзии – стихотворение Гумилева (модуляция 3Б) «Волшебная скрипка».

Но вы, наверное, удивлены?

Только что говорили об Орфее и Эвридике, о богинях судьбы, о судьбе самого Бетховена.

И вдруг я предлагаю стих (как часто в шутку говорят) «из другой оперы».

Стих не о пианисте, а о скрипаче. О каких-то волках, чудовищах. О «страшной смерти скрипача». При чем же здесь музыка Бетховена?

Я знаю, что наиболее творческие из читателей быстро поймут, в чем дело.

Если бы я привел в пример какой-нибудь из стихов об Орфее или о страдающем и борющемся с жестокой судьбой Бетховене, то совершил бы непоправимую ошибку: я превратил бы музыку в иллюстрацию стиха. Или, наоборот, стих стал бы разъяснять музыку.

В этом случае и стих, и музыка предельно упростились бы в нашем восприятии. А следовательно, навсегда погибли бы для нас с вами.

Но я показал стихотворение, которое не разъясняет и не иллюстрирует музыку, а находится НА ТОЙ ЖЕ ВОЛНЕ, что и музыка Бетховена.

Ведь восприятие музыки – это не количество информации о ней, а качество нашего с вами

эмоционального (чувство),

пластического (объем и движение линий)

и духовного (энергия)

контакта с ней.

А теперь – самое время вернуться к стихотворению Пастернака, удивиться, что оно находится на одной волне со стихотворением Гумилева, Мандельштама, и, обретя это чудо русской поэзии, еще раз послушать вторую часть Четвертого фортепианного концерта немецкого композитора Людвига ван Бетховена.

Задание после второй встречи:

Написать стих или прозу, энергия которых находится на той же волне, что и стихи Пастернака, Гумилева, Мандельштама и музыка Бетховена.