000
ОтложитьЧитал
Он устраивал скачки, оживляя весь Лисльвуд присутствием прекрасных беговых лошадей и жокеев, однако и это удовольствие, как и все другие, вскоре приелось баронету. В одно прекрасное утро в газете появилось объявление о продаже беговых лошадей сэра Реджинальда Лисля, «включая Клэрибелля, постоянно одерживавшую победы на скачках». Со временем ему надоело и все остальное, все потеряло цену в его пресыщенных глазах. Клэрибелль была тиха, мягка, хотя и не нежна. Она сопровождала скучающего мужа, когда ему вздумалось путешествовать, и пила воды в Спа, когда он велел ей это, пробегала с ним по картинным галереям, заполненным произведениями фламандской и итальянской живописных школ, не умея отличить одну от другой и принимая Тициана за Тэниера, а Сальватора Розу за Рубенса. Если бы он предложил ей взойти на Монблан, она храбро взобралась бы на самую вершину, даже если бы это могло стоить ей жизни. Подобное рабское послушание, сопровождавшееся спокойной улыбкой, нельзя было назвать прирожденной кротостью: в нем скорее выражалась полная апатия ко всему окружающему, поскольку для нее это было легче, чем чему-то противиться или сопротивляться. Она слушала баронета, когда он говорил, и летними вечерами читала ему вслух описания боксерских боев, помещенные в «Бель-Лейф», не понимая ни слова читала. Она садилась в его фаэтон, чтобы ехать на какие-нибудь скачки, хотя была не в состоянии отличить победившую лошадь от прочих и едва помнила клички своих пони. Когда сэр Реджинальд хворал, она ухаживала за ним с величайшей заботливостью, если он начинал сердиться, она без возражений переносила его вспышки, если он был печален, она всегда старалась успокоить его, а когда он скончался, горевала о нем. Она покинула Лисльвуд тотчас же после похорон, уехав на воды, находившиеся где-то в Суссексе, сопровождаемая только сыном и горничной. Огромный великолепный замок с его прекрасными комнатами, в которые недавно взошла мрачная смерть, наводил на нее какой-то странный ужас, а вид темных аллей расшатывал ее нервы. Тетка ее умерла вскоре после ее замужества, и у нее не осталось ни родных, ни друзей, вследствие чего она страстно привязалась к единственному сыну и всецело посвятила ему себя. Вспоминала ли она о прекрасном капитане с тех пор, как стала свободной? Может быть, и в этом нет ничего странного: ведь она так терзала этого человека восемь лет тому назад! Ей не было известно, жив он или умер, и она не имела ни малейшей возможности узнать о его участи. Сэр Реджинальд никогда не произносил имени своего экс-приятеля, и она не смела даже думать о Вальдзингаме: по мнению ее, было нечестно помышлять о ком-то, когда муж недавно сошел в могилу, и серебряные украшения его гроба еще не успели потускнеть в сыром склепе. Она начала путешествовать с сыном, показывая ребенку громадные, мрачные соборы, которые она некогда посещала со своим отцом. Они посетили Антвер, Кельн, Брюссель, Мюнхен и после шестимесячного путешествия вернулись в Лисльвуд. И вот на другой день после своего приезда она вновь увидела Артура Вальдзингама – на том самом месте, где оставила его восемь лет тому назад.
III. Новый владелец Лисльвуд-Парка
С момента возвращения индийского офицера прошло полгода. Стоял март, и вершины дубов прекрасного лисльвудского парка гнулись под напором мартовского ветра. Лисльвуд – громадное, великолепное поместье: на много километров тянутся его земли, составляющие вместе с замком собственность молодого баронета. За обнаженными холмами видны довольно порядочного размера фермы, плата с которых взимается сэром Рупертом Лислем после сенокоса, жатвы, стрижки овец или убоя свиней. Можно пройти много миль по тенистым проселочным или по ровной большой дороге, миновать леса низкорослой сосны и множество разбросанных между холмами деревень – и вы все еще будете на землях сэра Руперта. Спросите где хотите: кто владелец этой дороги, осененной орешником и шиповником, этих сочных лугов за изгородями или этих красивых коттеджей? Спросите кого хотите, и вам непременно ответят: «Это собственность сэра Руперта Лисля». Если вы остановитесь в деревенской гостинице и поднимете глаза на грубую вывеску, качающуюся над входом, то прочтете: «Герб Лисля», или «Корона баронета», или же «Гостиница сэра Руперта Лисля». Если во время прогулки по окрестностям Лисльвуда вы увидите какого-нибудь фермера, присматривающего за работниками, стоя на стоге сена или в дверях житницы, знайте: это один из ленников сэра Руперта. Имя «Лисль» – такое же древнее и знаменитое в Суссексе, как Гастингская битва: Оскар, один из лордов Лисль, командовал в этом страшном сражении полком стрелков, который помог победить Гарольда, короля англосаксов. Жалованные грамоты и титулы семилетнего баронета могли бы покрыть собою самую длинную аллею Лисльвуд-Парка, если бы кому-нибудь пришло в голову развернуть их во всю длину. Церковь Лисльвуда заполнена памятниками и трофеями этого старинного рода, знамена, отбитые у неприятеля при Кресси, Гарфлоре и Флоддене, лоскутьями висят на портретах кавалеров и воинов, прах которых покоится под плитами храма, а в ризнице, бывшей некогда часовней Лисль, почтенный ректор постоянно задевает стихарем за превосходнейшие скульптуры. Куда ни взглянешь, повсюду взор встречает знатное имя Лисль: оно написано на стенах, покрытых изречениями на исковерканном латинском языке, оно красуется на органе, пожертвованном церкви дедом настоящего баронета, и над папертью, где, согласно завещанию шестого баронета, еженедельно раздают хлеба неимущим жителям Лисльвуда.
Налюбовавшись всеми этими памятниками старины, этим материальным доказательством знатности и богатства рода Лисль, с недоумением обнаруживаешь, что владельцем этого громадного поместья является бледный, болезненный мальчик, вяло играющий в саду. Неужели и вождь нормандских стрелков – могучий гонитель саксонцев, и герои Кресси и Флоддена, все эти благородные роялисты, сражавшиеся под знаменами Руперта дю-Рин, и храбрые джентльмены, одержавшие победу над надменным сыном Луси Ветера в Местон-Муре – эти гордые, неустрашимые люди оставили после себя только слабого ребенка с золотистыми волосами, чтобы наследовать всю их славу и богатство?
Казалось, тяжесть громадного наследства должна была бы раздавить такое слабое и нежное создание, а ведь у него даже не было никаких близких родственников, с которыми он мог бы его разделить. Все, что принадлежало его матери, со временем тоже должно было перейти к нему, вдали от света и людей, изнывавших в бесконечной борьбе, он, казалось, тяготился своей баснословной роскошью…
Мартовский ветер гнул голые ветви дубов Лисльвуд-Парка, а леди Лисль, ныне миссис Артур Вальдзингам, ожидали с континента, куда она отправилась после своей свадьбы с индийским офицером.
Вторая свадьба Клэрибелль была обставлена совсем не так, как первая. Холодное пасмурное утро неприветливо встретило крестьянских детей, выстроившихся в ряд вдоль дороги, которая вела в церковь, и на этот раз путь невесты не был усыпан цветами, потому что зима стояла необычайно холодная, и в лисльвудских садах не удалось отыскать ни одного подснежника. В это февральское утро ледяной ветер раздувал шелковое платье новобрачной и ерошил черные волосы молодого мужа. Ректор, не попадая зуб на зуб, совершал свадебный обряд, а проливной дождь барабанил в окна, заглушая его монотонный голос, а рука новобрачной так дрожала, что она едва справилась с пером, которым вписала свое имя в метрическую книгу.
На этой свадьбе не присутствовал никто из посторонних: нотариус леди Лисль покинул ее, а соседи не были приглашены. Экипаж леди Лисль ожидал у ворот кладбища, чтобы отвести новобрачных на железнодорожную станцию, находившуюся в нескольких милях от Лисльвуда, откуда они отправлялись в Довер, где намерены были сесть на какой-нибудь пароход, который доставил бы их на материк. Леди Клэрибелль как будто совестилась, что выходит замуж за своего обожателя, который был некогда отвергнут ею. Казалось, она хочет, чтобы брачная церемония поскорее закончилась, чтобы можно было бежать из Лисльвуда, где ее все знали. Она кинулась на холодные плиты ризницы и нежно прижала к себе маленького баронета. Первый раз в жизни она при людях поддалась сердечному порыву, и такая чувствительность удивила присутствовавших.
– Не поступила ли я дурно по отношению к тебе, мой Руперт? – воскликнула она. – Не неприятен ли тебе этот брак?
Капитан стоял, отвернувшись от матери с сыном, и каким-то неопределенным взглядом смотрел в окно ризницы, за которым стояли дрожащие от стужи дети, горевшие желанием увидеть новобрачную.
– Вы готовы, леди Лисль? – спросил он наконец.
Она не ответила, однако отослала от себя сына, жадно следя за ним глазами, пока он выходил из ризницы. Услышав стук колес экипажа, увозившего сэра Руперта в Лисльвуд, она взяла капитана под руку, простилась с ректором и вышла тоже из церкви. Крестьянские дети заметили ее бледное лицо, полные слез глаза и светло-русые волосы, мокрые от дождя и растрепанные ветром, заметили они и то, что лицо капитана было еще бледнее и рука его дрожала, когда он отпирал ворота кладбища.
Пролетели шесть недель, отведенных на брачную поездку. Новобрачных ждали с минуты на минуту, во всех комнатах пылал яркий огонь.
К свадьбе сэра Реджинальда с богатой мисс Клэрибелль замок вновь отремонтировали и отделали. Старинные дубовые панели времен одного из первых Генрихов отполировали и украсили позолотой и разноцветными гербами. Перед овальными зеркалами в дорогих резных рамах красовались консоли из золота, серебра, бронзы, черного дерева и стали. В громадной библиотеке, вся мебель которой была сделана из дуба с золотыми украшениями, прорубили сводчатые окна. Рамы фамильных портретов, висевших по бокам двух великолепных лестниц в передней, соединявшихся на широкой площадке, откуда вокруг всего замка шли две галереи, покрыли позолотой, а сами картины отреставрировали. Парадная гостиная была убрана в новейшем вкусе: светло-желтые стены, серебристые карнизы и белая шелковая драпировка, отделанная бахромой самого нежного розового цвета. Пол покрыли ковром, на котором по белому фону были искусно разбросаны букеты полурасцветших роз. Кресла и диваны из какого-то белого дерева, блестевшего, как слоновая кость, обтянули белой шелковой материей и украсили бахромой, их можно было привести в движение легким прикосновением руки – и они начинали скользить по ковру, не оставляя ни малейшего следа.
Эта гостиная сообщалась с другой – меньших размеров, обитой зеленой материей, из нее потайной ход вел в комнаты леди Лисль, отделявшиеся от прочих помещений длинным коридором. Столовая, меблированная согласно требованиям времени, с зелеными бархатными драпировками и зеленым турецким ковром украшена древними статуями, картинами итальянских знаменитостей и фамильными портретами.
В каминах пылал яркий огонь, в серебряных и хрустальных люстрах в честь предполагаемого возвращения новобрачных были зажжены все свечи, белые как снег скатерти, серебряная посуда и огромные позолоченные судки, стоявшие в столовой на буфете, роскошная спальня с драпировками из лилового бархата на белой атласной подкладке, защищенная от сырости двойными рамами уборная, зеркала и фарфоровые безделушки неимоверной цены, пушистые аксминстерские ковры, превосходно выдержанная прислуга, говорившая тихо и ходившая неслышно, осторожно, дорогие вина в серебряных жбанах, утонченная кухня, которой заведовал искусный француз – все это богатство, весь этот блеск и комфорт, вся эта баснословная роскошь развернулись теперь, чтобы польстить чувствам индийского офицера, который бросил к черту свой капитанский чин (интересно, почему?). Он, еще недавно бедный и неизвестный, чувствовал себя миллионером.
Взглянем же еще раз поближе на красавца воина, сидящего за столом напротив своей жены. Посреди всей этой роскоши он не кажется счастливым. Он держит в руках хрупкий и прозрачный бокал, не замечая, что вино потихоньку льется на стол. Он уже выпил порядочно мадеры, но этот благородный напиток не развязал ему язык и не прояснял выражение его лица. Он сильно изменился с тех пор, как приходил в Лисльвудскую церковь, чтобы неотступно следить упорным взглядом за Клэрибелль Мертон. Кажется, будто эта сильная, гордая, великодушная и беззаботная натура истлела под лучами тропического солнца.
Клэрибелль же почти не изменилась. Красота ее еще не потеряла своей свежести. Голубые глаза остались такими же ясными, она лишь кажется немного солиднее, и тяжелое платье ее с отделкой из кружев шуршит как-то внушительно, когда она проходит по освещенным комнатам.
– Клэрибелль, – начинает капитан, оставшись вдвоем с нею перед камином гостиной, – ваше богатство и величие производят на меня крайне тяжелое впечатление.
– Капитан Вальдзингам!
– О вы, разумеется, не поняли меня. Браки по расчету так приняты, что я не имею права жаловаться, если и на меня смотрят, как на человека, женившегося единственно ради денег, как это нередко делают люди, превосходящие меня во всех отношениях… А все же, Клэрибелль, мне тягостно это великолепие. Я задыхаюсь в этих раззолоченных комнатах, я жалею о вольном казарменном житье, о моей трубке, о моем денщике, которого я осыпал проклятиями, чего я не могу позволить себе с вашими слугами.
Я скучаю о картах, за которыми сидел до тех пор, пока звезды не меркли над крышами Калькутты, об игральных костях и всем том, чего нет в этой золотой клетке. В этом доме я некогда научился страдать и, если бы здесь все не было переделано, мог бы показать вам кресло, которое я схватил, чтобы ударить им сэра Реджинальда в тот день, когда он одержал надо мной победу.
– Вы ударили его? – спросила миссис Вальдзингам с любопытством и страхом.
– Нет, мужчины никогда не дерутся в гостиной, полной посетителей… Непременно найдется кто-нибудь, кто скажет: «Вальдзингам, не будьте смешным!» или: «Лисль, что вы задумали?» Нет, нас разняли, как разнимают сорванцов, дерущихся на улице, а на следующее утро я послал ему вызов.
Ей доставляло какое-то детское удовольствие слушать подробности этой ссоры, но капитану было больно ворошить свои старые раны.
– Что, если бы дух сэра Реджинальда мог видеть меня, сидящего у этого камина, Клэрибелль?
Она с тайным ужасом взглянула на дверь, как будто видела, как она отворяется ее первым мужем.
– Артур, одно время вы были очень дружны с Реджинальдом… вы ведь будете добры к его сыну, не так ли? Вы сделаете это для меня? Богатство может привлечь к нему ложных друзей и дурных советчиков. Близких родственников у него нет, самым близким ему будет тот, кто станет его прямым наследником, если он умрет бездетным… Я, быть может, не доживу до его совершеннолетия… он слабого здоровья и, как говорят, без особых дарований. Вы вольны сделаться его другом или врагом… вы, конечно, будете ему другом, Артур?
– Да, это так же верно, как и то, что я еще надеюсь пользоваться вашей любовью, Клэрибелль! Я не добр, не умен, но исполню свой долг по отношение к вашему сыну, сэру Руперту Лислю.
IV. У решетки парка
Несмотря на то, что капитан Вальдзингам, долгое время живший в Восточной Индии, не чувствовал себя счастливым в новой обстановке, в Лисльвуде было много завистников, почти ненавидевших его за необыкновенное счастье, выпавшее на его долю. Он обращал очень мало внимания на этих почтенных людей и на образ их мыслей, погруженный в свои безотрадные думы, он не интересовался общественным мнением. Прогуливаясь с ньюфаундлендом в большой аллее, над которой ветви дубов образовали свод, он несколько раз останавливался у железной решетки, которая отделяла парк от проезжей дороги, и смотрел через нее куда-то вдаль. В это время в глазах его было то же грустное, тоскливое выражение, которое, по словам поэта, можно заметить у орла, лишившегося свободы, или у льва, заключенного в клетку.
Знает ли он, что в ту минуту, когда он стоит, заложив руки за спину, у решетки парка своего пасынка, на него устремлены глаза завистников, и что если бы желание могло бы убивать, он тут же упал бы бездыханным?
У окна готической сторожки справа от решетки стоит мужчина лет тридцати. Как и капитан, он мрачен и уныл, а лицо его с резкими чертами потемнело от солнца, он высок, плечист и силен, но выглядит вялым, апатичным. Глубокие морщины окружают его впалые глаза и придают какое-то злое выражение крепко сжатому рту. Он курит, как и капитан, но смотрит сквозь струйки дыма, поднимающиеся из его длинной трубки, взглядом, полным ненависти, зависти, злости и сдержанного бешенства, – взглядом тигра, выжидающего удобный момент, чтобы накинуться на свою добычу. Имя его – Жильберт Арнольд. Десять лет тому назад он был самым отчаянным браконьером во всем Суссексе, ныне же благодаря исправительной тюрьме он преобразился, то есть сделался ленивым и угрюмым, и живет за счет жены, молодой трудолюбивой женщины, которая исполняет должность сторожа главного входа.
Рахиль Арнольд пережила много тяжелых минут с того дня, когда она семь лет назад надела соломенную шляпку с белыми лентами, чтобы идти в Лисльвудскую церковь под венец с браконьером: избранник ее оказался дурным человеком, которому маска раскаяния и религиозности давала возможность вести праздную жизнь. Ему совсем нетрудно было поднимать к небу свои желтоватые глаза, когда усердный ректор заходил в сторожку, чтобы навестить своего протеже, нетрудно было читать душеспасительные брошюрки: Жильберт Арнольд очень любил читать их, так как в них обычно громят тех, кто богат, прекрасен, счастлив и могуч – всех тех, кого он ненавидел ненавистью, граничившей с сумасшествием. Нетрудно провести доброго, простодушного пастора, который так горячо желает спасения вашей души, что готов видеть в простом исполнении обряда искреннее стремление к добру. Да, нетрудно делать все это и быть в то же время завистливым, недовольным, ленивым, дурным мужем и негодным отцом, внутренне ропщущим на свое положение. Нетрудно казаться мирным жителем, превосходным человеком и быть на самом деле ужасным негодяем.
У них был только один сын, болезненный и не по летам развитой ребенок, которому недавно пошел восьмой год. У мальчика были светлые волосы и бледное лицо, как у матери, и он был вовсе не похож на своего отца.
– Вот он, Рахиль! – сказал Жильберт, глядя на капитана.
– Кто? – спросила жена, возившаяся у печки.
– Наш новый господин… мне кажется, что его нужно называть: «Капитан какой-то там».
– Капитана Вальдзингама?
– Да, капитана Вальдзингама… Удивительно странное имя, как будто из какой-нибудь комедии или одного из тех романов, что постоянно читает леди, хотя ректор называет их безнравственными… Мошенник и бродяга!.. Я ни за что на свете не поклонюсь ему, пусть знает это!
– О Жильберт! – боязливо прошептала его жена.
Как и все те, кто долго служит у господ, Рахиль принадлежала к партии консерваторов, но она так привыкла к грубому тону мужа, что не придавала особого значения его разглагольствованиям.
– О Жильберт! – повторил он, передразнивая жену. – Да, я недаром называю его мошенником! Он не имел права являться сюда и жиреть на добре покойного сэра Реджинальда? Этот негодяй не имел права, приехав сюда без гроша, втираться в доверие идиотки, которую ты называешь своей госпожой! Нищий бездельник величает себя владельцем Лисльвуда! Да мне тошно было валяться в ногах сэра Реджинальда, а уже перед этим я не унижусь никогда! А вы, верно, хотите, чтобы я сделал это, не правда ли? – сказал он, обращаясь к затылку капитана, который между тем докурил сигару и направился в глубь аллеи.
– Содержать его собаку стоит вдвое дороже, чем прокормить нашего сына, – продолжал Жильберт, когда Вальдзингам исчез из вида. – Взгляни на него, – продолжал он, указывая на мальчика, сидевшего за сосновым столом и уплетавшего молоко с черным хлебом, – эта похлебка не лучше той, что каждое утро дают Волку, я не раз видел собственными глазами!
– Но господа добры и приветливы с нами.
– О Боже! Да, они дают нам то, что плохо для прислуги, но слишком хорошо для свиней. Они дали тебе пять шиллингов, чтобы купить обувь Джиму. А к Рождеству они дарят нам бутылку вина, прекрасного вина, которое превращает всю кровь в огонь и делает нас добрыми, пока мы его пьем! Но что это доказывает?.. Он может пить такое вино каждый день, может купаться в нем, если захочет, и кормить свою собаку на серебре… Видишь баронета в бархатном камзоле, садящегося на пони? Это чистокровный пони, который стоит больше, чем тебе когда-либо удавалось скопить, если даже мы тратились только на самое необходимое!.. А теперь полюбуйся на моего сына в грубой холщевой блузе и башмаках, подбитых гвоздями, между тем я очень хорошо знаю, кто из этих двоих более искусен в разного рода занятиях.
– Да, наш Джимми умненький мальчик, – сказала мать, с любовью глядя на сына. – Но ему надо быть добрым и послушным и не мучить поросят и кур, потому что это очень гадко.
– Черт тебя побери! – воскликнул браконьер. – Я вовсе не желаю сделать из него бабу. Пусть мучает поросят, сколько ему угодно, я делал то же самое, когда был в его возрасте!
Жильберт Арнольд, целые дни проводивший с трубкой в зубах, заложив руки за бархатную жакетку, вовсе не походил на человека, примеру которого было бы полезно следовать. Может быть, эта мысль мелькнула в голове его жены, когда она, вздыхая, снова принялась за дело. Он любил, когда она работала до изнеможения, и часто упрекал ее в лени, между тем как сам стоял за дверью, наблюдая за всем, что происходило в коттедже. Но случалось, что он горько смеялся над ее прилежанием и, указывая на замок трубкой, которая почти постоянно была в его руках, спрашивал: не думает ли она купить себе такой же дом?
У Жильберта Арнольда предрасположенность к ненависти, зависти и злобе была намного сильнее, чем у других людей его положения. Он презирал индийского офицера, но он презирал и сэра Реджинальда, хотя последний и подарил его жене готическую сторожку и назначил очень хорошую еженедельную плату, кроме того, простил Жильберту множество проступков, совершенных в Лисльвуде. Он ненавидел белокурого мальчика, который проезжал мимо него на своем чистокровном пони, и завидовал его прекрасному замку, убранство которого стоило так дорого, ему хотелось бы сбросить баронета с седла и втоптать его в грязь. В лунные ночи он стоял на крыльце, глядя на замок и желая, чтобы это величественное здание вдруг объяло пламя, и оно превратилось бы в груду безобразных дымящихся обломков.
– Горят же другие дома, а этот никак не сгорит! – бормотал он со злостью.
Одно время в Лисльвуде свирепствовала оспа, и Жильберт находился в необычайно приподнятом расположении духа, но страшная гостья ушла, так и не постучав своей костлявой рукой в ворота Лисльвуд-Парка.
– Умирают же у других дети, а этот все живет! – рассуждал Жильберт.
Но хотя благодаря неутомимым заботам нянек и докторов баронет и избежал различных опасностей, угрожающих детям, он казался не особенно крепким. Он был слишком мал ростом, чрезвычайно апатичен и учился с трудом, физические упражнения не нравились ему, к книгам и картинкам он тоже не чувствовал никакого влечения. Целыми днями он сидел в своей комнате, не делая ничего, и даже сесть на пони его заставляли только насильно. Он был не больше семилетнего сына Жильберта и гораздо слабее его. Он не был ни привязчив, ни нежен и довольно равнодушно относился к своей матери, которая боготворила его. Казалось, что он симпатизирует только сыну Жильберта, останавливал своего пони перед калиткой, когда Джеймс Арнольд играл в саду, и задавал ему сотни детских вопросов, между тем как Жильберт, притаившись за дверью, смотрел на детей своими кошачьими глазами.
Следует отметить, что Жильберт всегда избегал дневного света. Даже дома, в своих четырех стенах он как будто прятался от врага. Быть может, это в нем было от прошлого, когда он подолгу прятался в кустах или лежал во рву. Он ходил по комнатам тихо и осторожно, будто ожидая, что из-за угла вот-вот выскочит какой-нибудь лесничий или констебль. Он не занимался ни своим домом, ни своей наружностью: по нескольку лет подряд носил один и тот же бархатный сюртук, на котором болтались стеклянные пуговицы, пестрый шерстяной галстук, широкие старые панталоны, подаренные ему еще покойным баронетом, и худые, стоптанные сапоги. Капитан Вальдзингам во время одной из своих утренних прогулок заметил его, стоящего в дверях сторожки, и начал кланяться ему, на что Жильберт отвечал каким-то ворчанием, которое должно было отбить у капитана всякую охоту к разговору.
Однако мало-помалу Вальдзингам заинтересовался этим человеком, его угрюмый вид и нелюдимость возбудили в нем желание побольше узнать о его прошлом, и он начал наводить справки.
– Раскаявшийся браконьер, – повторил он задумчиво, когда один из лакеев сообщил ему некоторые факты из биографии Жильберта Арнольда, – старая острожная дичь, ленивец, ханжа, живущий трудами жены, которая слишком добра к нему… Да, я с самого начала считал его таким!
С тех пор нелюдимый сторож стал предметом особенного внимания капитана, он начал заговаривать с ним, хотя с трудом мог вытянуть из него пару слов, и видел, что Жильберт крайне недоволен такой настойчивостью. Капитан расспрашивал его о прошлом, о том, не был ли он счастливее, когда занимался ремеслом браконьера и сидел в тюрьме, но Жильберт был слишком лицемерен, чтобы отвечать на эти вопросы откровенно, и уверял, что искренне раскаивается в своих прежних заблуждениях, при этом он приводил множество цитат из религиозно-нравственных брошюрок, которые давал ему читать ректор.
Все это не охладило живого интереса, который капитан чувствовал к экс-браконьеру: редко бывало, чтобы он проходил мимо, не поговорив с Жильбертом, казалось, что глаза сторожа, сверкавшие из-за косяка двери, имели какое-то особое магнетическое влияние на капитана, вроде того, что производит на маленькую птичку взгляд кошки.
– Это один из тех людей, встречаясь с которыми в глухом месте ночью, хорошо иметь с собой здоровую палку и хороший пластырь, – пробормотал однажды капитан после беседы с Жильбертом Арнольдом. – Он делал много предосудительного в молодости и теперь ненавидит себя – так же, как ненавидит других за то, что они не похожи на него. Он низкий, лицемерный, подлый трус, я убежден в этом, а между тем мне приятно видеть его и говорить с ним.