Последнее плавание капитана Эриксона

© Болгарин И.Я., 2015

© ООО «Издательство «Вече», 2015

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2015

Сайт издательства www.veche.ru

Последнее плавание капитана Эриксона

Часть первая. Стокгольм

1

«Эскильстуна» – небольшой грузовой пароходик, возвращался домой, в Стокгольм, после почти месячного плавания по Ботническому заливу. Это было, пожалуй, одно из самых бездарных и бессмысленных плаваний капитана Эриксона.

А началось оно с несказанной удачи: знакомый маклер порта Лулео прислал ему телеграмму, в которой предлагал перевезти в Стокгольм лес для мебельного комбината. Путь до Лулео хоть и не близкий, но, по здравому размышлению капитана, «игра стоила свеч». Тем более, что над Скандинавией стояла ранняя тихая осень, до жестких осенних ветров и суровых штормов в Ботническом заливе было еще далеко.

К этому времени капитан Эриксон уже не один месяц основательно сидел на финансовой мели и с нетерпением и надеждой ждал той неожиданной удачи, которая к везучим людям всегда приходит нежданно-негаданно, но всегда своевременно. Эриксон считал себя человеком фартовым. Удача всегда поворачивала к нему свой светлый лик в то самое время, когда он в чем-то очень нуждался.

Так случилось и сейчас. Уже больше месяца он почти не выходил в море, сделал лишь пару коротких рейсов по озеру Меларен, что возле Стокгольма. Домашнее дело. Но это было не плавание, а так, колгота, не доставившая ему ни удовлетворения, ни денег. Их хватило лишь на уголь для котла, а мизерные остатки пошли на сигары для капитана и на бутерброды для команды.

И вот – совершенно неожиданно – телеграмма из Лулео. Она согрела их, окрылила надеждой. Стали торопливо собираться. Но счастья никогда не бывает через край. Уже перед самым отплытием случилась неожиданная задержка: к назначенному времени не явился кочегар. Накануне он вместе с ними носился по пароходу, готовясь в плавание. Явился на пароход и утром. Перед отплытием ненадолго отпросился и… исчез.

Прождали час, потом второй. Злые на кочегара, они молча сидели в рубке: невысокий, но плотный рыжеволосый энергичный капитан Эриксон и долговязый аскетичного вида рулевой Рольф. Капитан время от времени нервно пощипывал свою рыжую шкиперскую бородку, рулевой вытирал о рукав куртки свою губную гармонику: не решался в томительные минуты ожидания поднести ее к губам и тем самым вызвать капитанский гнев. Он уже и так висел в воздухе. Сколько помнил Эриксон – а они были связаны с Рольфом общим делом уже около пяти лет – эту свою гармонику он редко выпускал из рук. Она была у него вроде талисмана. Играл редко, и то лишь когда оставался наедине и был чем-то озадачен, или когда случалось у него плохое настроение. Причину никогда не сообщал. И мелодии у него в большинстве своем были грустные, унылые.

Капитан вообще мало что знал о Рольфе. Попытки что-либо у него выведать не увенчивались успехом. На откровенный разговор тот не шел, отделывался ничего не значащими фразами. А впервые капитан приметил Рольфа на бирже в те дни, когда сумел скопить немного денег и купил «Эскильстуну», представлявшую тогда уродливое ржавое корыто. Высокий, нескладный и несколько флегматичный, Рольф в очереди на бирже никогда не кричал, не махал руками, словом, никак не пытался привлечь к себе внимание работодателей и поэтому всегда оказывался последним в толпе жаждущих получить работу. Как-то в этой толпе он услышал чей-то отзыв о Рольфе: «Блаженный. Только его Бог ему что-то не очень помогает».

Эриксон вытащил его из толпы, спросил:

– Тебя устроит грязная работа?

– Если чистить нужники, то – нет!

– Вон там, у пирса, стоит кусок железа, – Эриксон указал ему на гавань. – Сходи, посмотри. Я хочу сделать из него… – он смолк, подбирая подходящее слово, – …красоту.

Рольф согласился. И они вдвоем от рассвета и дотемна пилили, строгали, тесали, клепали, шпаклевали, красили. На это ушло четыре месяца. Эриксон платил Рольфу, чтобы тому только хватало на еду. Но тот ни разу не возмутился, не поссорился с Эриксоном. Его тоже увлекла идея капитана сделать из проржавевшего корыта красавец пароход.

Они сделали это, и уже несколько лет на нем плавали. Сейчас же сидели в уютной капитанской рубке и ждали кочегара. А над их головами висела ярко раскрашенная картинка, на которой был изображен скользящий по водной глади пароходик. Он словно летел по воздуху, отражаясь в тихих водах безбрежного моря. Возможно, он такой и был когда-то, когда его только спустили со стапелей на воду. Правда, назывался он тогда по-другому, но Эриксон решил: поскольку он дал кораблю новую жизнь, вопреки всем морским регистрам, даст ему и новое имя, ласковое и нежное женское – «Эскильстуна».

Стоящий у пирса пароходик несколько напоминал эту немножко романтизированную картинку, но был более приземленным: не совсем мечта капитана Эриксона, но все же… Разве бывает такое, чтобы мечта во всем соответствовала реальности?

Прождав кочегара еще часа два, Рольф отправился на его поиски к ближайшей портовой таверне, месту постоянного сборища ищущих работу матросов. Там обычно отирался кочегар. Но никто не вспомнил, появлялся ли он здесь в это утро. Не нашел там Рольф и никого, кто бы согласился вот так сразу, без долгих раздумий и сборов, отправиться с ними в рейс. Но время поджимало: в Лулео их ждали работа и деньги. И все же они еще какое-то время просидели в терпеливом ожидании. Наконец капитан обернулся к Рольфу, решительно спросил:

– Ну что? Рискнем?

Рольфу не нужно было расшифровывать смысл вопроса.

– Как решишь, капитан, – согласился рулевой, но в ответе не было твердости. – Но ты же знаешь, я не смогу…

– Как и прежде, будешь на штурвале, – успокоил его Эриксон.

– Ты хочешь сказать… – Рольф вскинул удивленный взгляд на Эриксона.

– Я пять лет проплавал кочегаром, потом почти столько же рулевым, пока купил эту посудину. С моих ладоней до сих пор не до конца сошли мозоли, – он показал рулевому свои руки. – Они еще не забыли черенок лопаты.

– Ну что ж… С Божьей помощью, – Рольф перекрестился и тихо добавил: – Только и самим надо постараться. Я еще совсем мальчонкой был, помню, отец мне часто говорил: «Ты помоги Богу своими малыми силами, он заметит твое усердие, ответит тебе своей большой силой».

– И я о том же. Мебельщики уже вторую неделю на голодном пайке. Одной ходки им будет мало. Во вторую уже с кочегаром пойдем, – пообещал капитан.

И они разошлись. Точнее, Рольф остался в рубке. В прежние годы Эриксон не часто доверял штурвал Рольфу, но со временем должность рулевого целиком легла на него, потому что на таком малом судне с экипажем всего в три человека у капитана всегда непредвиденной работы находится намного больше, чем на большом корабле.

Эриксон спустился вниз, в свою крохотную каюту, переоделся и прошел в кочегарку. Открыл заслонку топки: там еще теплились слабые огоньки. Взял в углу лопату, ловко перебросил ее из руки в руку, словно вспоминая давно забытые движения, затем решительным взмахом зачерпнул совком изрядную порцию угля и швырнул его в топку. После нескольких таких взмахов он перемешал еще не до конца перегоревший уголь с порцией нового, свежего. Опершись на лопату, понаблюдал, глядя в топку. Кое-где не сразу и как-то робко заплясали синие огоньки. Колючий дымок пополз по кочегарке.

Раскочегарив топку, капитан поднялся на несколько ступеней и, встретившись глазами с ждущим команды Рольфом, махнул ему. Рольф торопливо прошел с палубы на пирс, снял с кнехтов швартовые канаты и тут же вернулся к себе. «Эскильстуна» тихо, увлекаемая легким течением, стала отчаливать от причала.

Так все хорошо начиналось…

2

А потом было трехнедельное, полное неудач плавание. В Лулео они пришли к вечеру третьего дня. Могли бы приплыть и чуть раньше, но северный ветер дул им в лицо и заметно гасил скорость парохода. Когда они были уже совсем близко от Лулео, рулевой вызвал капитана на мостик. Он появился там мокрый от пота и с темным от сажи лицом.

– Посмотри туда! – рулевой указал капитану на уходящее в сторону Стокгольма тяжело груженное лесом судно и мрачно спросил: – Только что разминулись. Не с нашим ли лесом?

– Мало ли их с лесом ходит… Здесь, на побережье, с десяток таких лесопилок, как в Лулео, – сказал капитан, глядя туда, где в вечернем тумане истаивал вдали груженный лесом трудяга-лесовоз. Но легкое беспокойство поселилось в его душе. И не напрасно.

Лулео встретил их пустыми складами, размещенными у самой воды. На причале ожидал знакомый Эриксону маклер. Он еще издали обескураженно развел руками:

– Вы их встретили, да? Я почти двое суток мариновал их, ждал вас. Потом решил, что у вас что-то не сложилось. А Стокгольм забрасывал меня телеграммами. Восемь телеграмм за два дня. Что мне оставалось делать? Извини!

Эриксон долго молчал. Да и что он мог сказать маклеру? Опоздали, все верно. Маклер ведь тоже не сам себе хозяин, хоть и его приятель. Хозяину нужны деньги, а лес на складе, это всего лишь товар. Тут все понятно. Капитана теперь беспокоило совсем иное: угля на обратный путь может, пожалуй, с натяжкой хватить. Это если на обратном пути никуда не заходить. Вычеркнуть эти шесть-семь дней из своей жизни, списать на неудачу и забыть, как дурной сон. Но можно поступить и по-другому. В Ботническом заливе еще много портов, где, глядишь, ему может улыбнуться удача. Ну, пусть будет не лес, а что-то совсем другое. Можно, к примеру, зайти к финнам: в Кемь, в Оулу или в Рахе. В прежние времена он никогда не уходил оттуда порожняком. Или в свои шведские порты Шелефтео или Умео. Где-то что-то обязательно найдется. Но чтобы осуществить такой маневр, нужно дополнительно запастись углем. А он стоит немалых денег. Их у Эриксона не было.

– Скажи, ты не богат углем? – напрямую спросил Эриксон у маклера.

– Ну, есть немного, – неохотно ответил тот, хотя и понимал, что выручать давнего знакомого придется. – Хороший уголь, дорогой. Тебе много надо?

– Чтобы хоть вернуться без приключений. Ну, может, по пути забегу в какой-либо порт. Не возвращаться же домой порожняком.

– Я спрашиваю, сколько? – уже тверже спросил маклер.

– Дорогой, говоришь? – замялся Эриксон. – Мне бы тонн пять… Ну, даже три. Только рассчитаюсь не сегодня. Карман пустой. Рассчитывал на тебя. Не упрекнешь: никогда прежде тебя не подводил. А тут: ветер северный, машина вовсю, а иду на малом ходу. Вот и опоздал немного.

– Не немного, а почти на сутки.

– Ну что теперь об этом… – Эриксон подумал, что не стоит ссориться с маклером, тот рассердится, затаит обиду, не предложит больше хорошую работу, да и сейчас – в его праве дать или не дать ему угля в долг. И он мягко и добродушно добавил: – Ладно, будем считать: оба виноваты. – И перешел на деловой тон: – Так об угле. Или отработаю, или потом деньгами расплачусь. И не сомневайся, ты меня знаешь.

– Ты меня тоже. Не мог я мебельщиков подвести. Давние клиенты. – И, немного поразмыслив, маклер твердо сказал: – Договорились: три тонны…К финнам заходить не советую. Мало ли что: они все еще воюют, и законы у них тоже военные. Приглянется кому-то твой пароходик – отберут. Или военные грузы заставят перевозить. Бесплатно.

Эриксон прислушался к совету, в Финляндию не пошел.

Несколько суток они болтались в Ботническом заливе: неторопливо приближаясь к дому, попутно заходили в порты. Но удача напрочь отвернулась от них. Эриксон объяснял это войной.

Еще когда она только началась, Швеция заявила о своем нейтралитете. И торговля особенно между странами прежде бойкая стала постепенно сходить на нет. Ботнический залив опустел, ночами он и вовсе замирал. Прежде навстречу «Эскильстуне» плыли или обгоняли ее ярко освещенные, гремящие музыкой большие и маленькие, торговые и пассажирские суда. Теперь же финская сторона залива словно погрузилась в кромешную темень и тишину. Шведская тоже не очень щедро освещала себя. Экономили на всем, надеясь на лучшее, но опасались худшего.

Флот тоже нищенствовал. Стал меньше перевозить грузов, экономя на электричестве, угле, бензине.

И все же люди жили. Они нуждались в продуктах питания, товарах. И чаще всего, тоже из экономии, по заливу плыли доверху груженные суда, на всякий случай прижимаясь поближе к берегу.

Уже неподалеку от Стокгольма им навстречу прошли несколько тяжело груженных пароходов.

«Хорошее предвестие», – подумал Эриксон. И с некоторой надеждой сказал рулевому:

– Не отчаивайся, Рольф. Впереди богатый порт Евле. Почти уверен, в нем нам обязательно повезет.

– Да, капитан. Бог обязательно заметит наше усердие и вознаградит, – поддержал Эриксона рулевой. Это была, пожалуй, самая длинная фраза, которую произнес Рольф за все время скитаний по заливу.

Но и в Евле их тоже ждала неудача. Лишь осенняя погода на все время их плавания повернула к ним свой ясный лик: стояла солнечная и тихая.

Больше они ни в один попутный порт уже не заходили.

На семнадцатые сутки плавания «Эскильстуна» проплыла мимо гряды Аландских островов. Кое-где на их сером фоне заплатами выделялись красные квадраты черепичных крыш. А еще через пару часов рулевой склонился к переговорнику:

– Капитан! Проходим Бекхольм. Швартуемся на старом месте?

Эриксон ничего не ответил, но вскоре сам возник в рубке.

Мимо них проплыли кирпичные стены высоких эллингов острова Бекхольм, из-за них, словно настороженные аисты, глядели в небо решетчатые краны. У причалов густо теснились большие грузовые пароходы.

Затем «Эскильстуна» стала поворачивать, и остров Бекхольм со своими кранами и пароходами стал, словно декорация в театре, сдвигаться в сторону, и перед ними медленно возник Стокгольм.

3

Собственно, их взорам открылся даже не сам Стокгольм, а остров Стаден, на котором разместилась основная часть города, его деловой, торговый и административный центр с дворцами, соборами, отелями.

За дощатыми пакгаузами просматривались сбегающие к набережной улицы, по ним куда-то торопились автомобили. В плеск волн о каменные стены набережной и хриплые крики драчливых чаек вплетались резкие, требовательные звонки трамваев.

Они вошли в небольшой залив Стремен, место стоянки малых судов. Проплыли мимо стоящих неподалеку от берега на якорях небольших парусников, а также похожих на игрушечные, ярко раскрашенных прогулочных пароходиков, и направились к своей швартовой стоянке.

Затих движок, и в рубке поселилась тишина. Рольф повесил на вешалку свою поношенную брезентовую куртку и накинул на себя нарядную, выходную.

Вскоре в рубке появился уже умывшийся и переодевшийся Эриксон. Он присел на высокий вращающийся стульчик, достал из кармана коробочку с сигарами, привычно специальным ножичком срезал у одной кончик и, щурясь от солнечного света, заполонившего рубку, закурил. И все это молча и сосредоточенно.

Рулевой стоял, опершись на штурвал, и ждал, что скажет капитан. Но Эриксон продолжал угрюмо молчать, хотя его лицо жило. Оно то хмурилось, то прояснялось. Похоже, он подводил итоги их неудачного плавания. По крайней мере так понял Рольф молчание капитана, и чтобы хоть как-то ободрить его, утешить, что ли, он первым нарушил тишину. Бодрым, не соответствующим всем тем неприятностям, что с ними произошли, голосом, он проронил:

– Я что хотел тебе сказать, Эрик…

Эриксона на самом деле звали Густав, но почти все хорошие знакомые и друзья чаще всего звали его Эриком. Так производное от фамилии стало его именем. Он привык к нему или смирился, но откликался на него без всякой обиды.

– Скажи что-нибудь хорошее, – не поднимая головы, мрачно отозвался капитан. – Плохого сверх головы.

– Так вот, послушай. Еще когда мы ушли из Евле, я услышал голос. Правда! Нигде никого. Ты – в кочегарке. А кто-то вроде как рядом со мной стоит и говорит…

– Заснул, что ли? – перебил его Эриксон. – Такое иногда случается. Это когда крепко из сна выбьешься.

– Да что ты! Когда в Евле кантовались, я успел хорошо поспать. А это, когда мы уже часа два по заливу шли, – даже обиделся рулевой.

– Ну-ну! И что он… этот голос? – с легкой иронией спросил капитан.

– Твое дело, можешь не верить. А сказал он вот что. «Не печальтесь, говорит, звезды так поворачиваются, что следующее ваше плавание будет очень удачное. Даже сверх того».

– Так и сказал: «Сверх того»? – скривился в мрачной улыбке Эриксон.

– Слово в слово.

– Ну да! «Сверх того» – это сверх чего? – И мягко, но настойчиво капитан продолжил: – Когда мимо Бекхольма шли, заметил, сколько там грузовиков на якорях стоят? Не чета «Эскильстуне». В прошлые годы ты видел такое? А сколько их здесь, в Стремене? – он указал на окно рубки. – И все они тоже готовы ухватиться хоть за какую-никакую работу.

– Кругом воюют, – вздохнул рулевой.

– И я о том же. – И капитан с издевкой повторил: – «Сверх того»…

– А, может, по Меларену сплаваем? – с неуверенностью в голосе предложил Рольф.

– Нет, – качнул головой Эриксон. – Разве забыл? Даже уголь не оправдывали.

Он опустил руку в карман, извлек кошелек. Достал оттуда несколько стокроновых купюр и, раскинув их веером, положил на столик рядом с вахтенным журналом и лоцманской картой. Встряхнул кошельком.

– Пусто! – и указал глазами на купюры, что лежали на столике. – Это все, что у меня на сегодня есть. Все мое богатство. И еще «Эскильстуна», но, к сожалению, она пока приносит только одни убытки.

Рулевой молчал.

Эриксон посчитал купюры, их было шесть. Отделил три, протянул рулевому:

– Извини, но это все, что я могу тебе сейчас заплатить. Идти пока никуда не собираюсь, так что поищи себе работу. А я постою до лучших времен. Разбогатею – рассчитаюсь. Если вдруг подвернется что-то подходящее, позову.

Рулевой аккуратно свернул купюры и сунул в карман куртки. Делал он это безмолвно, механически. Он не был готов к такому расставанию с капитаном.

Эриксон заметил его отрешенный вид, никакие утешительные слова не шли в голову, но и врать он не хотел. Да и не умел врать. Поэтому сказал:

– Извини, к сожалению, ничем больше, ни словами, ни деньгами не могу тебя утешить. Одно обещаю: постараюсь в ближайшее же время рассчитаться. Я помню все свои долги. И еще никто ни разу не упрекнул меня, что я обманул.

– Ничего, капитан. Пройдет и эта полоса, – ободряюще и как-то застенчиво улыбнулся ему рулевой. – Все же надеюсь, что кто-то из нас родился под счастливой звездой. И тот голос… Знаешь, я верю, он меня не обманул.

Эриксон промолчал. Не дождавшись его ответа, рулевой махнул рукой:

– Ладно, Эрик. Будет, как будет. Даст Бог, мы еще поплаваем вместе. Мне было хорошо с тобой.

Прихватив свой чемоданчик, рулевой спустился на набережную. Ступал он твердо, голову держал высоко. Шел так, будто в его кармане лежала не одна тысяча крон. Он был уже не молод, но еще и не настолько стар, чтобы неудача согнула его. К тому же он привык к ним. Они сопутствовали ему всю его сознательную жизнь и не сломили его. В его походке чувствовалось некое достойное прошлое: еще не так давно он стоял за штурвалами судов куда как лучших «Эскильстуны», и память об этом жила в нем и держала его на плаву.

Эриксон вышел из рубки на мостик и проводил Рольфа тоскливым взглядом.

А Рольф шел мимо уткнувшихся в набережную пароходов, пустых и немых, как катафалки. Над его головой жалобно покрикивали чайки.

Затем и Эриксон, решительно бросив в воду окурок сигары и заперев рубку, тоже спустился на набережную, прошел мимо тех же пришвартованных к пирсу безработных трудяг-пароходов: они слегка покачивались на легкой прибрежной волне и словно вздыхали, вспоминая о своем недавнем прошлом. Кое-где между ними стояли рыбацкие фелюги со спущенными и слегка шелестящими на слабом ветру парусами.

4

В припортовой таверне было малолюдно и сумеречно. Сквозь узкие окошки полуподвального помещения сюда скупо проникал дневной свет, с трудом пробивая дымную табачную пелену.

Посетителей было немного, тесно будет позже, когда закончится рабочий день и в городе зажгутся уличные фонари. Пока же матросы, грузчики и просто безработные коротали здесь свое время, сидя по двое, по трое за узкими столиками, пили пиво, курили и шумно обсуждали что-то свое.

Эриксон высмотрел никем не занятый у окошка столик и в одиночестве тянул свое пиво. Рядом с ним у рулетки сгрудилась шумная компания. Игра была ленивая. Время от времени кто-то из посетителей поднимался из-за своего стола, шел к рулетке. Тогда скопившиеся здесь болельщики расступались, уступая место новому игроку. Воцарялась тишина. И десятки глаз напряженно следили за мечущимся по полю рулетки шариком. Болели за каждого игрока. Особенно за тех, кто играл по-крупному. В таверне существовал негласный закон: половиной выигрыша счастливчик угощал болельщиков.

Эриксон, углубленный в свои размышления, какое-то время совсем не замечал шумное соседство. Потом невольно стал наблюдать за игрой и игроками. Это отвлекло его от невеселых дум. Потом, отставив недопитую кружку, решительно встал и направился к рулетке. На ходу извлек из кармана бумажные пятьдесят крон и держал их в руках.

Крупье принял у него деньги. Завертелась рулетка, из рук крупье выпал шарик и, подпрыгивая, помчался по полю. Замерли болельщики. Эриксон безучастно наблюдал за мечущимся шариком, игра нисколько не увлекала его. Он просто «сжигал» свободное время.

Шарик долго и неутомимо носился по диску, постепенно замедляя свой суетливый бег и, наконец, обессиленный, свалился в лунку.

Болельщики печально вздохнули.

Крупье небрежно подгреб проигранную Эриксоном купюру к себе, к небольшой кучке таких же мелких и более крупных купюр. Кончено. Последняя неудача в почти двадцатидневной череде неудач.

– Что-то ты давно не заглядывал к нам, Эрик? – спросил крупье.

– Соскучился? – мрачно спросил Эриксон.

– Далеко ходил?

Капитан не ответил. Он прошел между столиками сквозь гомон и табачный дым. Поднялся по ступенькам и вышел на улицу. Солнце светило тускло, иногда скрываясь за серыми осенними облаками. Прикинул: еще часа два до того времени, пока оно окунется в пучину залива.

Эриксон шел по малолюдной набережной. Еще немного – кончится рабочий день, и город оживет. А пока… пока по набережной неспешно бродили те, кому некуда и незачем было торопиться. Он был один из них. Снова прошел мимо приткнувшихся к причальным стенкам судов. Постоял возле своей «Эскильстуны», потом поднялся на палубу и, словно впервые, разглядел стоящую в самом углу спасательную шлюпку. Она вдруг бросилась ему в глаза своей неухоженной заброшенностью. Каждый раз при ремонте парохода о ней почему-то забывали. Она была вроде сироты, до нее все как-то не доходили руки.

«Все! Надо будет и ее привести в тот пристойный вид, в котором находится “Эскильстуна”», – решил он, прикидывая, на что еще, такое же полезное, потратить образовавшееся у него свободное время…

С набережной он вышел на улицу, пошел вдоль трамвайных путей. Стал накрапывать мелкий дождь, но он его не замечал.

Его догнали несколько парней, он видел их в таверне.

– Промокнешь, капитан, – узнали его парни.

– Ничего, не глиняный.

– А то, давай с нами. Тут недалеко на площади митинг.

– Против чего митинг? – спросил Эриксон.

– Ты знаешь, в России революция…

– Ну и что? Мы-то в чем провинились? Мы – нейтральные, – отмахнулся от приглашения капитан и, смахнув с фуражки дождь, добавил: – Пустое это дело – митинги. Работать надо, а не митинговать. Думаю, те, кто должен вас услышать, под дождем мокнуть не станет.

Подошел трамвай. Парни веселой шумной гурьбой втиснулись в дверь. Последний, уже стоящий в проеме, протянул руку:

– Поехали, капитан. Не пожалеешь!

Идти в одиночестве под дождиком не хотелось, хотя он уже потихоньку шел на убыль, и дождевые тучки уплывали за город. К тому же эти молодые, веселые парни понравились ему своей энергией, оптимизмом. Он принял протянутую руку, и они с шумом и гоготом втащили его в уже трогавшийся трамвай.

Вместе с ними он стоял в тамбуре, они продолжали начатый еще по пути к трамвайной остановке спор. Эриксон не особенно вникал в него, слышал только обрывки фраз:

– А что финны? Их тоже втянули!

– Кто не захочет, того не втянешь. Нас же не втянули…

– Есть такое слово «солидарность», – один из парней обернулся к Эриксону. – Для этого митинги. Это я не только им, но и тебе, капитан! – И снова продолжил, уже своим товарищам: – Если все мы, рабочие и крестьяне, не поднимемся, Россию задавят…

На третьей остановке они высыпали из трамвая. Эриксон не собирался выходить. Но он стоял в их окружении, и когда трамвай остановился, они из вежливости посторонились, пропуская его. И он, вопреки своему желанию или, наоборот, уже проснувшемуся в нем любопытству взглянуть на тех, кто в такую погоду митингует, вышел.

Еще спускаясь с подножки трамвая, он увидел неподалеку небольшую толпу. Люди стояли под все еще сеющим мелким дождиком, а над этой мокрой толпой он увидел такие же мокрые, с расплывшимися по ткани буквами, самодельные транспаранты: «Социалистическая революция в опасности!», «Не позволим задушить революцию рабочих и крестьян!», «Новая Россия, мы с тобой!»

Эриксон потом, позже, сам себе не мог ответить, почему он так легко поддался на уговоры молодежи поехать с ними? Возможно, ему просто захотелось вернуться в свою далекую и совсем не безмятежную молодость, когда он был таким же, как и они: способным на бессмысленные поступки, а то, случалось, и на довольно опасные авантюры? Но, скорее всего, ему захотелось узнать, насколько все это серьезно, это восстание, которое называют российской социал-демократической революцией? Почему о ней говорит едва ли не половина мира? Чем она привлекает этих парней, которые, как он с высоты своего возраста понимал, являются будущим Швеции? Много ли у них единомышленников?

Из истории он знал, что всякий бунт или крупное восстание, которое еще называют революцией, вбирающее в себя весь народ, начинается с беспорядков, продолжается всеобщим разграблением, а кончается голодом. И сопровождается кровью. Морем крови. Слава богу, чаша сия пока стороной обошла Швецию. Но, похоже, не все думают так, как он. Вот и эти парни, они вряд ли понимают его. Почему?

Народу на митинге действительно было немного, человек пятьдесят. Но с каждой минутой их становилось все больше, может быть, потому, что кончался рабочий день, или из-за того, что прекращался дождь, и в прорывах уплывающих облаков все чаще выглядывало низкое предвечернее солнце. Пока же митинг был вялый. Выступали все, кто хотел что-то сказать о русской революции, хотя толком мало кто о ней что-то знал. А те, кто знал, стояли возле наспех сколоченной из досок невысокой трибуны и ждали наплыва людей.

Эриксон протиснулся сквозь толпу поближе к трибуне и во все стороны вертел головой: раз уж оказался здесь, старался лучше все увидеть и услышать. Случайно нащупал под ногами какой-то раздавленный ящик, приспособился, встал на него. Стоять было не очень удобно и утомительно, зато все происходящее было как на ладони.

Выступал тощий пожилой человек, лохматый и небритый, вероятно, профессиональный революционер. Их много в любой стране. Но когда начинается смута, они, как правило, куда-то исчезают. Их дело – митинги. Это их стихия. Они умеют красиво говорить.

Вот и этот говорил громко и красиво, время от времени поднимая над головой руку со сжатым кулаком, словно сам себе дирижировал:

– Социалистическая революция уже не эксперимент! Она состоялась в России, она уже перешагнула государственные границы и скоро широко зашагает по всему миру. Да, она испугала денежных мешков. С помощью своих капиталов они решили ее уничтожить, утопить в народной крови. В России льется кровь…

Потом его сменил на трибуне болезненного вида молодой человек. Он ринулся в бой с предыдущим оратором:

– Слова, слова! Мы истекаем пустыми словами. А России нужно не пустопорожнее говорение, а помощь. Настоящая действенная помощь. Социалистическая Россия голодает. Раненые и больные нуждаются в хлебе, в лекарствах…

Эриксон еще издали увидел полицейскую машину. Виляя в грязи, она приблизилась к митингующим. Трое в штатском выбрались из машины и сквозь расступающуюся толпу стали продвигаться к трибуне.

– Мы часто к делу и не к делу произносим прекрасное слово «солидарность», – тяжело откашлявшись, молодой человек продолжил выступать. – Так вот, это слово означает не только сочувствие, но и помощь. Любую помощь. Красная Россия крайне в ней нуждается…

Полицейские в штатском приблизились к трибуне, молодой человек увидел их, но не замолчал:

– Из капель рождается ручей, из ручьев – реки, затем моря. Каждый из вас может внести посильную помощь делу революции: кто деньгами, кто продуктами, кто лекарствами…

Когда полицейские приблизились к оратору, он повысил голос. Последние слова он уже обращал не столько собравшимся, но, скорее всего, полицейским:

– Мы все люди, и профессия каждого из нас здесь не при чем. Рабочий и крестьянин, полицейский и адвокат – все мы народ. И наш народ не только может, но и обязан помочь русскому народу, который первым не земле…

Полицейские быстро и умело сняли молодого оратора с ящиков, двое взяли его за руки.

– Фамилия?

– А то вы меня не знаете! – язвительно сказал молодой человек. – Скажите еще, что первый раз видите.

– Для порядка, – сердито заявил грузный полицейский. – Попробуй, разберись в вашем брате-революционере. Вчера брали – одна фамилия, на следующий день – уже другая. И паспорт другой. Фармазоны!

– Ну, Ларсен моя фамилия, – спокойно сказал молодой человек.

– Правильно, Ларсен. Значит, не успел еще сменить, – удовлетворенно буркнул старший.

– А, собственно, в чем дело? – продолжил выяснять Ларсен: он, похоже, уже не однажды бывал в подобных переделках. – Что такого я насыпал властям в штаны, что у них понос?

Тем временем грузный полицейский тяжело взобрался на шаткую, наскоро сколоченную из ящиков трибуну и командным голосом обратился к митингующим:

– Прошу прекратить недозволенное мероприятие и очистить территорию!

Толпа загудела, одиночки стали что-то выкрикивать.

– И не надо кричать! В соответствии с законом еще раз прошу вас разойтись! Не заставляйте меня вызывать на помощь подкрепление!

Швеция – страна хорошо вышколенных, послушных людей. Сразу повернулись спиной к трибуне задние, только что пришедшие. Они сделали вид, что случайно не туда попали. За ними потянулись и другие.

Эриксон слез со своего ящика и, стоя на месте, с любопытством наблюдал за тем, как пустеет площадь, Недовольная толпа гудела, как растревоженный улей, и обтекала его, как вода камень. Последнее, что он увидел: пожилой полицейский наступил на оброненный кем-то плакат и старательно вытер об него грязные ботинки. Затем все втроем они обступили молодого оратора – Эриксон запомнил его фамилию: Ларсен – и повели его к машине.