Глава 2
– Еще три часа до Ельска ехать, – сказал майор Грушин, отворачиваясь от ночного, забрызганного каплями дождя окна вагона.
– Впервые не хочется возвращаться домой, – ответил сержант Сапожников, и его рука потянулась к подрагивающему на столе граненому стакану, в котором плескался спирт.
– Дай водички разбавить, Паша.
– Пей так, – ответил сержант Куницын, но чайник все же подал.
Сержант Сапожников аккуратно развел спирт в стакане, глянул в черное, похожее на речной омут ночное окно и медленно, нудно, без энтузиазма принялся глотать обжигающую жидкость. Разбавленный на треть спирт казался неприятно теплым.
«Теплый, как кровь», – подумал сержант.
Но говорить про кровь вслух не рискнул. Это была запретная тема. Все думали о крови и смерти, но произносить эти слова никто не решался, боясь нарваться на отборный мат.
Майор Грушин передернул могучими плечами, расправил на коленях спецназовский берет. Его камуфляжная куртка, звякнув медалями, упала за спину. Он даже не стал ее поднимать.
– Ох, тяжко, ребята, никогда еще так тяжело на душе не было!
Сержант Куницын, не шевелясь, исподлобья посмотрел на майора:
– Даже не знаю, кому сейчас лучше – нам или им, – и он, не оборачиваясь, указал через плечо незажженной сигаретой без фильтра на перегородку.
В этом же вагоне, за перегородкой, в свежеструганых, пахнущих смолой деревянных ящиках тряслись вместе с тремя захмелевшими спецназовцами их погибшие товарищи, запаянные в цинковые гробы.
Прошлая командировка в Чечню для бригады спецназа из города Ельска оказалась на удивление удачной, хотя им пришлось и штурмовать Грозный, и зачищать его. Никто из роты даже не был ранен. Тогда они возвращались под бравурные марши, счастливые, звеня наградами. А вот нынешняя командировка не задалась.
В первую же неделю отряд потерял, напоровшись на засаду в горах, четверых бойцов – одного офицера и трех сержантов. Пятеро в том тяжелом бою получили ранения. И майор Грушин понимал: эти пятеро если и встанут в строй, то не скоро. Как сказали медики, их жизни вне опасности, но ранения очень серьезные.
Майор был мрачен – то несчастье в Чечне произошло слишком неожиданно.
Спирт никого не брал, спецназовцы уже четвертые сутки находились в состоянии полухмельной озлобленности. И не приведи Господь, если бы их кто-нибудь случайно заценил! Спасало лишь то, что они ехали в отдельном почтовом вагоне, прицепленном к пассажирскому составу.
– Отсюда я дорогу уже хорошо знаю. Сейчас будет мост, – сказал сержант Куницын и крепко прижал горячую небритую щеку к холодному стеклу окна, словно капли дождя с той стороны могли остудить ее.
Стало слышно, как грохочет над ночной рекой дизель, идущий впереди состава. Последний вагон зашатало сильнее, и Олег Сапожников прислонился к майору.
Майор обнял сержанта за плечи, прижал к себе:
– Не убивайся, Олег. Война, брат, она такая… всегда забирает лучших.
Один из погибших, сержант Борис Батюшков, был двоюродным братом сержанта Сапожникова. Они жили на одной улице, вместе ходили в школу, только в разные классы, вместе пошли служить в армию, а затем остались контрактниками.
Поезд прогрохотал по мосту и въехал в высокий лес, подступавший к самой насыпи.
– Ну вот, еще меньше осталось, – сказал майор, глядя на стакан, – налей-ка мне еще.
Куницын налил майору полстакана спирта, хотел плеснуть воды, но майор резко прикрыл стакан широкой ладонью.
– Не стоит.
Он залпом проглотил спирт и закурил. Сигарета медленно намокала в потных пальцах. Лишний, если считать по количеству пьющих, стакан, один на четверых погибших, накрытый успевшим зачерстветь ломтиком хлеба, подрагивал у самого окна. И время от времени пульсирующий ртутный блик от встречного поезда, вспыхивал на поверхности жидкости.
Майор Грушин затянулся и, промокнув вспотевший лоб волосатым предплечьем, мягко и нежно произнес:
– Вы, парни, особо не распространяйтесь, что произошло и как.
Сержант Сапожников пожал плечами:
– А что рассказывать? Глупо получилось…
– Смерть – она всегда дура, – глухо отозвался майор, успевший повоевать еще в Афганистане.
Он нервно сжимал в пятерне берет, вытирая о него вспотевшую ладонь. Курил так, словно сидел в засаде, окурок целиком прятался в огромном кулаке. Так же курили и сержанты. Привычка стала неистребимой, по-другому они уже не умели.
Еда, разложенная на столе, оставалась практически нетронутой. Закусывали лишь хлебом и маленькими ломтиками сала. К яйцам и колбасе никто не прикоснулся.
– Полковнику я сам доложу, – не обращаясь ни к кому конкретно, сказал майор.
Эту фразу он повторил за дорогу уже раз пятьдесят, первый раз сказав ее тогда, когда узнал, сколько человек погибло. И вот теперь, на подъезде к Ельску, он произнес ее вновь.
– Хорошо ракетчикам, – избегая смотреть в глаза майору, сказал сержант Сапожников, – сидят в бывшем монастыре, и все им по хрен. Крутят ручки, на экраны смотрят…
– Что ж ты в ракетчики не пошел?
– Не люблю я это дело. Они там жизни совсем не чувствуют.
Майор чуть заметно усмехнулся, подумав, что не чувствуют жизни и четверо его ребят, лежащие в цинковых гробах. Но промолчал, что поделаешь, вспомнил – тема смерти при всей ее актуальности остается запретной.
Но запрет на то и есть запрет, чтобы его время от времени нарушали.
– Да, глупо, – отозвался Куницын, – никакого геройства. А все разведка виновата. Они давали маршрут, говорили, впереди чисто.
– А своя голова зачем?
Майор Грушин чувствовал свою вину, хотя и сделал все так, как предписывал устав и подсказывал боевой опыт. Никто его и не упрекал, все понимали, что вины майора тут нет. Но от этого на душе становилось еще противнее. Майору казалось, что погибнуть должен был он сам, а если остался жив, то должен что-то сделать, как-то искупить гибель подчиненных. Что именно – он не мог понять, ощущая полное бессилие.
Спецназовцы замолчали, прислушиваясь к грохоту колес. Этот грохот напоминал одновременно и раскаты далекой канонады, и невнятное бормотание.
– А у Комарова жена красивая, – ни с того ни с сего сказал сержант Куницын, томно закатив глаза к низкому потолку.
– Он ее из Москвы привез.
Майор с осуждением посмотрел на сержанта, но не знал, что возразить. Жена у Комарова и впрямь была красавица, на нее заглядывались многие из бригады.
– Уедет она из Ельска. Что ей тут делать? Детей у них нет, не успели нажить, – проговорил майор Грушин.
И тут же вспомнил, словно это было вчера, а не полгода тому назад, свадьбу Алексея Комарова, которую тот закатил на берегу реки Липы. Вспомнил влажный грозовой воздух бесконечной, мерцающей крупными звездами ночи, вспомнил, что натанцевался до такой степени, что натер мозоль. Стоя на обрыве, чтобы не видели гости, разулся, снял новые черные туфли с квадратными носами, стащил носки и, стоя босиком в костюме, в белой рубашке и галстуке, с непривычно ароматной сигаретой в огромных заскорузлых пальцах, наслаждался тишиной и спокойствием. Тогда он потанцевал и с женой Васи Макарова, и с женой Леши Комарова.
Своей жены у майора, можно сказать, не было. Уже четыре года как они разъехались. Она перебралась из Ельска в Тулу к родителям, забрав с собой двух их сыновей. В то время майор отказался от выгодного предложения и не перешел на преподавательскую работу. Ему предлагали переехать в Питер, и он, не посоветовавшись с женой, отказался. А придя домой, как последний дурак, похвалился. Жена взглянула на него так, как смотрят на смертельно больных – с легкой брезгливостью и жалостью. Жалость была недолгой. Жалела она не его, а себя. И когда майор Грушин через неделю вернулся с полигона в однокомнатную квартиру, та встретила его пустыми шкафами и короткой запиской: «Мы уехали к родителям».
Он пробовал вернуть жену, ездил в Тулу, даже пил с тестем, но жена оказалась непреклонной. Единственное, что грело майора Грушина, так это то, что за все четыре года ни жена, ни он не подали на развод, даже разговора об этом не возникло.
Сержант Сапожников задремал, уткнувшись головой в стол. Паша Куницын сидел запрокинув голову, с тлеющей сигаретой в губах.
– Ну как, Паша, уволиться не хочешь?
– Нет, майор, мне больше на гражданку дороги нет. Я теперь «духов» ненавижу люто. Теперь они все – и мирные и немирные – мои враги. Я им устрою «газават», всех буду убивать! Нет в моем сердце, майор, ни капли жалости к ним. Сердце у меня теперь железное, что-то внутри произошло, я словно окаменел. Сжалось нутро, когда на «вертушке» ребят из гор вывозили, и не отпустило. И думаю, уже никогда не отпустит. Словно очерствел я, могу раскрошиться, но мягким уже никогда не стану. Я думал, они люди, а они звери.
Майор хотел сказать, что ему не лучше, но не смог заставить себя произнести эти слова. Лишь губы скривились, острее выступили складки, четче прорезалась линия между сомкнутыми бровями.
– Отойдешь, Паша, оттаешь. Поймешь, что и мы люди, и они люди.
– Нет, уже не оттаю. И ребята мне сказали, что теперь – все. Теперь, майор, мы их щадить не будем. Они нас не щадят, и мы не станем.
– Страшная штука – война, непонятная, жестокая, как бритва. Только прикоснешься, боли не почувствуешь, а уже видишь кровь, а когда и боль почувствуешь, совсем невмоготу.
– Знаете, – сказал сержант Куницын, глядя в пустой стакан, – Потемкин у меня на руках умирал. У него такие глаза были, майор… Такие глаза… Я смотреть в них не мог… А он меня за рукав теребит, силы уходят, пальцы слабеют, разжимаются, губы шевелятся… А слов не слыхать… шевелятся, как листья. Я нагнулся к нему и кричу: «Коля, Коля, потерпи, родной, потерпи!» Хотя понимаю, не жилец он уже, да и он понимает, а все за жизнь цепляется, что-то сказать хочет, попросить о чем-то. Так и не сумел сказать. Я вот все думаю, что́ он губами шевелил, о чем просил? Может, ное что-то сказать хотел, прощение попросить?
– Конечно, важное, – выдавил из себя майор. – Когда человек умирает, когда жизнь из тела уходит, о пустяках не вспоминаешь. Ты бы что сказал?
Куницын задумался:
– Не знаю, майор, со мною такого еще не было. Может быть, маму вспомнил бы, а может, батю. Или закурить попросил бы…
– Еще, Павел, выпьем?
– Давайте, майор.
Пашка быстро разлил спирт – на два пальца в каждый стакан. Посмотрел на майора. Тот взглянул на черствый ломтик, прикрывавший стакан, и они молча выпили.
– Скоро приедем, – вытирая ладонью губы, сказал Куницын.
– Ты бы поспал, Паша, часок.
– Не могу я спать, все Колькины губы вижу, пытаюсь услышать, а не могу.
– Тогда выпей еще.
– Спирт кончился, майор.
– Как кончился? – ужаснулся командир.
Выходило, что за четыре дня дороги выпили четыре литра спирта и не заметили этого.
– Перед самым рассветом приедем, – глядя на именные командирские часы, произнес майор Грушин.
– Я еще никого в жизни не хоронил.
– Ну вот, для тебя это впервой. А для меня дело, казалось бы, привычное. Но каждый раз все по-новому.
– В Афгане страшно было?
– Легче, не так, как здесь. Те по-русски не говорили – ни в зуб ногой, а чечены все по-русски умеют, как свои. И знаешь, что интересно, Куницын, я с чеченцами в Афгане воевал. Два лейтенанта, чеченцы, у нас в батальоне служили, хорошие парни, настоящие солдаты. А теперь они, наверное, на другой стороне воюют.
– Да уж, не с нами они, не свои…
– Вот видишь, как бывает! Там мы вместе были, как пальцы в кулаке, а здесь по разные стороны, убить друг друга норовим. Вот жизнь какая! Скажи нам тогда, что мы друг в друга стрелять станем, морду бы набили. И я и они вместе в военное училище поступали, вместе на полигонах, в одной казарме, из одного котелка хлебали, всегда всем делились. А сейчас заклятые враги…
– Чего ж удивляться, не русские они, этим все сказано, – произнес Куницын.
В отличие от майора, он был предельно прост. О том, кто именно его враг, не задумывался, вернее, старался не задумываться. Все они были одинаковые – злые, жестокие, мерзкие, и всех их теперь следовало убивать без капли жалости.
– Мужики сказали, когда гробы грузили, что больше в плен «духов» брать не станут, всех будут убивать.
– Это они сгоряча. Мало ли что в запале брякнут? Жизнь – она все на свои места расставит. Да и чеченец чеченцу рознь.
– Все они – гады! – убежденно выкрикнул Куницын. – Все до единого – и мал и стар! Всех их кончать надо! Что за долбанный поезд? Вроде и едем, а вроде и на месте стоим…
– Ты, можно подумать, торопишься, Паша?
– Я не тороплюсь, я в Чечне хотел остаться. Но ребята попросили меня поехать.
«А вот меня никто не просил, – подумал майор Грушин, взял берет и вытер вспотевшее лицо. – Там проще, тут сложнее».
Минут за двадцать до прибытия в Ельск майор тронул за плечо дремавшего сержанта. Сапожников судорожно дернул головой, вскочил на ноги и глупо засмеялся.
– Что такое? Тревога?
– Успокойся, к дому подъезжаем, сержант. Давайте, мужики, умоемся, приведем себя в порядок, а то выглядим как бандиты.
Через двадцать минут поезд дернулся и замер. На перроне уже стояли крытый тентом «Урал» и десять спецназовцев в камуфляжной форме. К составу они не подходили, ждали, когда разойдутся пассажиры.
«Слава Богу, женщин нет», – подумал майор, потуже затягивая ремень.
Куницын припал к стеклу лбом, пытаясь разглядеть лица встречавших людей.
– Вон капитан стоит, а вон подполковник, – сказал он, различив два знакомых силуэта. – Эх, тяжелое же возвращение!
– Уезжали под «Марш славянки», с песнями и плясками, – вспомнил проводы Сапожников.
– Да, действительно, тогда гремел оркестр. А теперь тишина в ушах звенит…
Наконец перрон опустел, и майор открыл дверь вагона. Он спрыгнул на мокрый блестящий асфальт, козырнул подполковнику и тут же пожал руку.
– Здорово, Иван Ильич.
Подполковник обнял майора, похлопал по широкой спине и махнул рукой. Куницын и Сапожников тоже выпрыгнули на перрон.
– Подгоняйте машину! – негромко крикнул Куницын.
«Урал» заревел мотором, заклубился синий дым. Шофер начал медленно сдавать, пытаясь подъехать как можно ближе к почтовому вагону.
– Раненые как? – спросил подполковник, глядя на белые ящики, которые солдаты бережно перегружали из вагона в кузов грузовика.
– В госпитале.
– Остальные как?
– Отдыхают пока, – сказал майор об оставшихся на базе ребятах.
– Завтра генерал приедет, – сказал подполковник, – а может, даже сам министр.
– Какая разница, кто приедет, им-то уже все равно, не встанут по команде, даже если ее сам главнокомандующий отдаст.
Последний гроб исчез в кузове, брезентовый полог опустился.
– Поехали, Иван Ильич, мой УАЗик на площади стоит. Бойцы поедут на автобусе.
– Давай ребят с собой возьмем.
– Пошли в машину, – абсолютно не приказным тоном распорядился подполковник, обращаясь к Куницыну и Сапожникову. – Свое дело вы сделали, недельку дома побудете и назад.
Но дойти до УАЗика майор, подполковник и два сержанта не успели. Им наперерез бросились две женщины в черных платках, они буквально вцепились в гимнастерку майора Грушина. Одна из них истерично закричала:
– Майор, почему мой Коля погиб!?
Майор знал ответ: «Потому, что я жив остался, потому что другие ребята живы».
– Так уж случилось… – майор пытался вспомнить имя молодой женщины, но оно улетучилось из памяти.
Другая женщина, по возрасту чуть старше Грушина, трясла его за правое плечо и тихо плакала, иногда подвывая:
– Почему…
– Война… Они солдаты.
Сапожников с Куницыным стояли и смотрели себе под ноги. Ком подступил к горлу Куницына, он не мог произнести ни единого слова.
– Война, – выдавил из себя Олег Сапожников, – война, Света, война…
– Ой, Олежка! – женщина отпустила майора и бросилась на грудь сержанту. – Ой, Олеженька, как же я теперь буду жить? У нас дети, что я им скажу?
Подполковник молча подошел к капитану и зло пробурчал:
– Капитан, откуда они взялись? Кто сказал им, что поезд приходит сегодня?
– Они тут, товарищ подполковник, с самого вечера. Еще одна была, да ушла куда-то.
– Ее «скорая» забрала, – подсказала Света.
Женщин посадили в УАЗик подполковника, он махнул рукой своему водителю, дескать, гони отсюда быстрее, вези их куда-нибудь поскорее и подальше. УАЗик резко рванул с места.
Солдаты быстро загрузились в автобус. На привокзальной площади остались четверо – майор, два сержанта и подполковник в плащ-палатке. Руки он спрятал в прорехи и поэтому выглядел немного несуразно, словно был инвалидом.
– Ты сейчас куда, Иван Ильич? – спросил он у Грушина.
– Домой пойду, помоюсь, побреюсь, приведу себя в порядок. А утром – в часть.
– Хорошо. И вы, ребята, давайте по домам. Уж извините, что не подвез.
– Ничего, нам тут недалеко, через десять минут дома, – сказал Сапожников. – Разрешите идти, товарищ подполковник?
– Идите, ребята.
– Мы завтра утром тоже приходим?
– Нет, не завтра, уже сегодня. Часикам к двенадцати. Отдохните немного.
Привокзальная площадь опустела, как пустеет театральная сцена, когда уходят откланявшиеся актеры. Черный пес с обрубленным хвостом наискосок перебежал площадь, остановился на том месте, где недавно стоял майор Грушин, сел, задрал голову в светлое предрассветное небо и громко, пронзительно заскулил.
Глава 3
Подполковник Кабанов, заместитель командира бригады по воспитательной работе, не был особенно обременен служебными обязанностями. Поэтому командир бригады и поручил ему решить вопрос с городскими властями о месте захоронения.
В Ельске было два кладбища – старое и новое. На старом уже давно никого не хоронили. Оно уцелело чудом: лишь благодаря тому, что на нем были могилы известных революционеров. Известных, естественно, в местном масштабе, но за неимением других героев в Ельске в советские времена чтили и этих, на нем были похоронены два Героя Советского Союза и три Героя Соцтруда. Новое же кладбище располагалось на другом берегу реки Липы, неподалеку от бывшего мужского монастыря.
Подполковник Кабанов уже в восемь утра ждал мэра у бывшего райкома партии, на котором теперь трепыхался мокрый от ночного дождя триколор. Сменить герб на стене над входом в здание так и не удосужились, старый советский герб старательно закрыли нарисованным на листе толстого металла двуглавым орлом. Краска на орле кое-где уже облупилась.
Видный седоголовый мэр легко сбежал с трех ступенек низкого крыльца и крепко пожал подполковнику Кабанову руку.
– Хорошо, Виталий Алексеевич, что ты с машиной, а то у меня бензина нет, – пожаловался мэр Цветков. – Да и бюджетникам платить нечем, сказали недавно, что скоро начнут бастовать.
Иван Иванович Цветков говорил так, словно подполковник приехал просить у него денег, а он действовал на опережение. Из кармана помятого пиджака мэра торчали три авторучки – две золотистые, одна серебристая. Ни одна из трех ручек не писала. Без приглашения мэр Цветков забрался на переднее сиденье командирского УАЗика. Подполковнику ничего не оставалось, как устроиться на заднем сиденье.
– Я план кладбища взял, – мэр вытащил из кармана в восемь раз переложенный затертый лист толстой бумаги и принялся его разглаживать на приборной панели, закрывая обзор водителю. – К ракетчикам давай, – он командовал шофером так, словно это был его личный водитель.
УАЗик помчался по городу. На мосту пришлось сбавить скорость.
Делая вид, что не замечает, как часто машину подбрасывает на выбоинах, Цветков, улыбаясь, озирался по сторонам:
– Красота-то у нас здесь какая! И старина! Весна в права скоро войдет, все зазеленеет, сирень зацветет, черемуха…
Подполковник Кабанов поморщился. Напоминание о том, что все зазеленеет, привело его в легкое содрогание. «Зеленка в горах пойдет, – подумал он. – Нашел, дурак, чему радоваться!»
Мэра он недолюбливал, хотя толком и не знал за что. Мэр делал все, что от него зависело. Но что он мог сделать? Два завода, имеющиеся в городе, давно слыли банкротами, хотя до сего времени кое-как работали. Не выбросишь же людей на улицу?
Перспективу моста замыкал бывший монастырь. Асфальт на мосту был неровный, но надежность конструкций ни у кого сомнений не вызывала. Ракетчики, расположившиеся в монастыре, время от времени прогоняли по нему свои тягачи. Мост дрожал, вздыхал, но тяжесть выдерживал.
– Хорошо раньше строили, – сказал мэр. – Монастырю вот уже двести лет, а издалека смотрится как новый.
Отсюда уже можно было рассмотреть колючую проволоку и предупредительные знаки. Монастырь был выбелен, знаки покрашены. На фоне серо-желтой травы это были единственные яркие пятна, привлекавшие взгляд. За монастырскими башнями и колокольнями виднелись антенны локаторов, серые и мрачные, похожие на протертые пятки шерстяных носков.
Крестов на монастырских башнях не было, их сбросили оттуда еще в двадцать пятом году. Снесли бы и сам монастырь, не расположись в нем военная часть. Вначале там стоял кавалерийский полк, потом, после войны, его сменили артиллеристы, на смену им пришли ракетчики.
Святодуховский монастырь в городе Ельске славился на весь военный округ огромными крысами, населявшими казематы. Ракетчики освоили лишь верхнюю часть культового комплекса и цоколь, а в глубокие подземелья соваться боялись. Поговаривали, что там могилы монахов, но никто этих могил не видел. Еще при кавалеристах забетонировали все ходы в подземелье, но крысы спокойно шастали туда и обратно по одним только им известным лазам.
До семьдесят пятого года крысы и военные сосуществовали достаточно мирно. Иногда ракетчики давали крысам «прикурить», вытравливая и выкуривая мерзких грызунов из подземелья. Иногда крысы давали бой ракетчикам, но никогда эта война не велась на полное уничтожение, поскольку ракетчики понимали, что уничтожить крыс можно лишь вместе с монастырем. В свою очередь, наверное, и крысы понимали, что военных можно извести только вместе со зданием.
Но в семьдесят пятом году произошло событие, потрясшее командира бригады до глубины души. Огромная монастырская крыса с обрубленным хвостом, которую солдаты за черный цвет шерсти прозвали Батюшкой, настолько уверовала в свою безнаказанность, что на рассвете подобралась к задремавшему на посту у знамени части часовому и укусила его за ногу.
Перепуганный часовой, не понимая, что происходит, истошно закричал и открыл пальбу. Крысу, естественно, не убил, Батюшка ушел живым и невредимым, попробовав человеческой крови.
А вот солдату досталось. Ему еще повезло, что он не прострелил знамя, а лишь разбил два стекла в окнах и изрешетил стены. Несмотря на то что он отстоял честь знамени, ему впаяли десять суток гауптвахты и кучу нестерпимо болезненных уколов в живот. Это наказание придумал начальник санчасти, и возразить ему было нечего. Поймать Батюшку и проверить, не болен ли он бешенством, не мог никто. После этого инцидента военные умельцы смастерили из толстого авиационного плексигласа купол, похожий на надутый презерватив. Со временем купол помутнел, и теперь через него с трудом просматривалось багряное знамя части.
Обо всем этом, проезжая по мосту, вспомнил подполковник Кабанов и решил, что, в общем-то, неплохо то, что бригада спецназа разместилась на другом конце города в относительно новых зданиях, где нет ужасных смердящих подземелий, населенных огромными крысами. О том, что крысы огромные, подполковник Кабанов знал не понаслышке. Иногда ракетчикам удавалось поймать в капкан нерасторопную монастырскую крысу, жирную и сильную, с лоснящимся мехом. И тогда ракетчики демонстрировали их любопытным: крысы по размеру были чуть меньше котов, а зубы имели, как сапожные гвозди, неровные и острые.
Проезжая рядом с монастырем, подполковник Кабанов вспомнил, что предыдущий командир ракетной части решил извести ужасных крыс и придумал оригинальный способ – за убитую крысу накидывал к отпуску одни сутки. Поначалу дело пошло. Крысиные хвосты солдаты приносили на плац. Хвостов было много, солдаты старались. И только через два месяца, когда крыс меньше не стало, командир понял, что способ неэффективен, потому что крысы размножаются намного быстрее, чем их убивают, а увеличение отпусков солдат лишь подрывает боеготовность подразделения.
– Приехали, Виталий Алексеевич, – подруливая к новому кладбищу, сказал мэр, поворачивая седую голову.
Машина остановилась на краю кладбища, которое совсем недавно расширили, прирезав к нему кусок пустыря. Со стороны города – с парадного фасада – кладбище имело бетонный забор и арку входа, дальше шло что-то среднее между тюремной оградой или же оградой полигона – деревянные столбы и колючая проволока.
Подполковнику предстояло сделать выбор, в каком именно месте похоронить погибших бойцов. О том, что хоронить их нужно всех вместе, уже договорились с родственниками, – как-никак, похороны проводились за счет МВД.
Мэр и подполковник Кабанов ступили на грязную землю. Под ногами чавкала вода.
– Здесь хоронить нельзя, – покачал головой подполковник Кабанов, – река по весне разливается, подтапливает.
На старой части кладбища, в низине, серебрилась вода, из-под которой торчали кресты и ветхие оградки старых могил.
– Выше надо, – запрокинув голову, сказал мэр, с отвращением чувствуя, как его ноги вязнут в раскисшей земле.
Вновь отведенная территория в основном лежала на низком берегу, и лишь самый угол кладбища прихватывал двойной холм, на большей вершине которого виднелись три березки.
– А что, Иван Иванович, если похороним там, наверху, под березками?
– Можно и под березками, воля ваша, – согласился мэр. – Извини, Виталий Алексеевич, чувствую, четырьмя гробами мы не обойдемся, а там места много. Дорожку к могилам проложим, песочком посыплем…
Выложить дорожку плиткой или заасфальтировать ее мэр обещать не стал. Подполковник Кабанов и не просил: асфальта не хватало даже на то, чтобы подлатать площадь перед мэрией. По раскисшей земле, перепачкав ботинки, подполковник и мэр добрались до холма, взобрались по довольно крутому откосу и остановились под березами. Место было красивое: отсюда открывалась чудесная панорама на монастырь, реку и город.
– Зазеленеет – красота-то какая будет! – вздохнул мэр. – Все зацветет, люди будут сюда приходить, цветы приносить. Школьники опять же… Мы их обяжем за могилами ухаживать, как-никак, своих хороним, все ребята-то местные.
Подполковник несколько раз сильно ударил по земле твердым каблуком ботинка. Земля была мягкой, но не от влаги.
– Песочек вроде внизу. Это хорошо, сухо.
– Еще бы, на холме сухо. Скажи своим ребятам, пусть тут копают. Сам уж реши, влево или вправо расширяться. Но дорожка, наверное, от кладбища пойдет наискосок. Красивая аллейка получится, деревья посадим, цветы – все сделаем. Сирень, черемуха, пчелы жужжать станут, птички петь. Хорошо здесь будет нашим ребятам лежать, спокойно, – и мэр посмотрел на часы.
Цветков сбросил напыщенность и из официального чиновника сделался совсем домашним человеком. Он по-бабьи подался к подполковнику и шепотом поинтересовался, словно на продуваемом ветром холме их мог услышать кто-то посторонний:
– Как их поубивало? Наверное, врут по телевизору, больше наших убивают? Победим мы этих чеченцев когда-нибудь или нет? Россия, конечно, должна быть большой и сильной, мы своей земли никому ни пяди отдавать не должны, – шептал мэр, глядя на заросший серой травой бесхозный пустырь. – Это же наша, исконно русская земля, там наши деды и прадеды головы сложили, как же мы ее мусульманам отдадим?
Подполковник вздохнул. Он сам знал немногим больше мэра.
– В засаду они попали. В горах… ночь, темно, кто ж там разберет?
– Сколько чеченцев было?
– Ребята говорят, огонь был шквальный, перекрестный, – и подполковник Кабанов махнул рукой. – Со всех сторон стреляли.
– Наши-то как, дали им прикурить?
– Дали, – не очень убежденно ответил подполковник.
– Скольких положили?
– Кто ж посчитает? Трупы чеченцы с собой унесли, у них положено до заката солнца хоронить.
– И мы своих забрали, – сказал мэр и, поняв, что большего не узнает, достал платок, высморкался, потер заслезившиеся от ветра глаза и зябко повел плечами. Было холодно, хотя и пригревало солнце.
Через час к кладбищу подъехал «Урал», тот самый, на котором перевозили гробы. Из кузова не спеша выбрались солдаты, а из кабины выскочили два прапорщика в краповых беретах.
У солдат в руках были новенькие лопаты, с которыми они понуро потянулись на холм. Им предстояло выкопать четыре ямы. Прапорщик разметил могилы, посоветовался с другим прапорщиком. Тот пригнулся, посмотрел, ровно ли вбиты колышки и, не найдя, к чему придраться, сказал:
– Лады, ребята, копайте. Копайте, для себя.
Прапорщик взял лопату и сам принялся срезать дерн. Вскоре на вершине холма зажелтели заметные издалека четыре желтых холмика.
Фигура согбенной женщины в черном платке, сидевшей на скамейке возле свежей могилы в старой части кладбища, терялась на фоне безрадостного пейзажа. Ее пальцы нервно теребили мокрый носовой платок, на бледных щеках поблескивали капли. Но это были уже не слезы, а капли дождя.
– Папа, я спешила, поверь! Раньше нельзя было приехать, никак нельзя. Ты уж меня прости. Ты понимаешь, там идет война. Вот мама меня всегда понимала… – глядя на фарфоровый медальон на гранитной плите, говорила молодая женщина.
У свежего деревянного креста стояла фотография в металлической рамке – пожилой мужчина с грустным взглядом смотрел на дочь. Казалось, его тонкие губы произносят: «Зачем ты приехала? Мне уже ничем не поможешь. Я тебя понимаю, дочь, и, поверь, обиды на тебя не держу, если бы мог, дождался».
Алла опоздала на похороны отца ровно на три дня, хотя спешила изо всех сил. Ее отца похоронили друзья и соседи, об этом свидетельствовали надписи на черных лентах венков с искусственными цветами. Живыми были лишь те шесть гвоздик, которые принесла с собой дочь, приехавшая из Чечни. Казалось бы, двадцатый век, телеграф, телефон, почта, поезда, самолеты. Но о болезни отца она узнала слишком поздно, даже на похороны не успела.
Ее отец по врачам ходить не любил. Простудился и думал, все обойдется: чай с медом, отвар из трав… Но простуда оказалась коварной. Двухстороннее воспаление легких, температура под сорок. Когда его положили в больницу, было уже поздно. У родителей Алла была единственной дочерью, и отец с матерью отдали ей все. Она закончила школу с золотой медалью, оказалась в Питере, училась в университете, где и познакомилась со своим будущим мужем, чеченцем, студентом медицинского института Руманом Будаевым. Руман и Алла с первой встречи почувствовали, что созданы друг для друга. Они даже не задумывались о том, насколько они разные – разные религии, разное воспитание.
После завершения учебы они оказались в Грозном. Руман был детским врачом, Алла – учительницей. В те времена никто и не думал о войне, о том, что огромная империя начнет распадаться на куски, как сгнившее, обветшавшее лоскутное одеяло.