– Фонарь, скорей фонарь! Беги за фонарем, буди других, скорей! – крикнул ему Наум, – а я с ним пока один справлюсь – я сижу на нем… Скорей! да захвати кушак связать его.
Федор побежал в избу… Человек, которого держал Наум, вдруг перестал биться…
– Так, видно, тебе мало и жены, и денег, и двора – меня тоже погубить хочешь, – заговорил он глухо…
Наум узнал Акимов голос.
– Так это ты, голубчик, – промолвил он, – хорошо же, погоди!
– Пусти, – проговорил Аким. – Али тебе не довольно?
– А вот я тебе завтра перед судом покажу, как мне довольно… – И Наум еще плотнее обнял Акима.
Прибежали работники с двумя фонарями и веревками… «Вяжите его!» – резко скомандовал Наум… Работники ухватили Акима, подняли его, скрутили ему руки назад… Один из них начал было ругаться, но, узнавши старого хозяина постоялого двора, замолчал и только переглянулся с другими.
– Вишь, вишь, – твердил в это время Наум, поводя фонарем над землей, – вот и уголь в горшке – смотрите-ка, в горшке целую головешку притащил, надо будет узнать, где он горшок этот взял… вот он и сучьев наломал… – И Наум тщательно затоптал огонь ногой. – Обыщи-ка его, Федор! – прибавил он, – нет ли у него там еще чего?
Федор обшарил и ощупал Акима, который стоял неподвижно и повесил, как мертвый, голову на грудь.
– Есть вот нож, – проговорил Федор, доставая из-за Акимовой пазухи старый кухонный нож.
– Эге, любезный, так ты вот куда метил, – воскликнул Наум. – Ребята, вы свидетели… вот он зарезать меня хотел, двор поджечь… Заприте-ка его до утра в подвале, оттуда он не выскочит… Караулить я сам всю ночь буду, а завтра, чуть свет, мы его к исправнику… А вы свидетели, слышите?
Акима втолкнули в подвал, захлопнули за ним дверь… Наум приставил к ней двух работников и сам не лег спать.
Между тем Ефремова жена, убедившись, что ее непрошеный гость удалился, – принялась было за стряпню, хотя на дворе еще чуть брезжило… В тот день был праздник. Она присела к печке – достать огоньку, и увидала, что кто-то уже прежде выгребал оттуда жар; хватилась потом ножа – не нашла ножа; наконец, из четырех своих горшков не досчиталась одного. Ефремова жена слыла бабой не глупой – и недаром. Она постояла в раздумье, постояла и пошла в чулан к мужу. Нелегко было добудиться его и еще труднее растолковать ему, зачем его будили… На все, что ни говорила дьячиха, Ефрем отвечал все одно и то же:
– Ушел – ну, бог с ним… я-то что? Унес нож и горшок – ну, бог с ним – а я-то что?
Однако наконец он встал и, внимательно выслушав жену, решил, что дело это нехорошее и что этого так оставить нельзя.
– Да, – твердила дьячиха, – это нехорошо; этак он, пожалуй, бед наделает, с отчаянья-то… Я уже вечор видела, что он не спал, так лежал на печи; тебе бы, Ефрем Александрыч, не худо бы проведать, что ли…
– Я вам, Ульяна Федоровна, что доложу, – начал Ефрем, – я на постоялый двор теперича поеду сам; и вы уж будьте ласковы, матушка, дайте мне опохмелиться винца стаканчик.
Ульяна призадумалась.
– Ну, – решила она наконец, – дам я тебе вина, Ефрем Александрыч; только ты, смотри, не балуй.
– Будьте спокойны, Ульяна Федоровна.
И, подкрепив себя стаканчиком, Ефрем отправился на постоялый двор.
Еще только рассветало, когда он подъехал к двору, а уже у ворот стояла запряженная телега и один из работников Наума сидел на облучке, держа в руках вожжи.
– Куда это? – спросил его Ефрем.
– В город, – нехотя отвечал работник.
– Зачем это?
Работник только передернул плечами и не отвечал. Ефрем соскочил с своей лошадки и вошел в дом. В сенях ему попался Наум, совсем одетый и в шапке.
– Поздравляем с новосельем нового хозяина, – проговорил Ефрем, который знал его лично. – Куда так рано?
– Да, есть с чем поздравлять, – сурово возразил Наум. – В первый же день, да чуть не сгорел.
Ефрем дрогнул.
– Как так?
– Да так, нашелся добрый человек, поджечь хотел. Благо, на деле поймал; теперь в город везу.
– Уж не Аким ли?.. – медленно спросил Ефрем.
– А ты почем знаешь? Аким. Пришел ночью с головешкой в горшке – и уж на двор пробрался и огонь подложил… Все мои ребята свидетели. Хочешь посмотреть? Нам же его, кстати, пора везти.
– Батюшка, Наум Иваныч, – заговорил Ефрем, – отпустите его, не погубите вы старика до конца. Не берите этого греха на душу, Наум Иваныч. Вы подумайте – человек в отчаянии – потерялся, значит…
– Полно врать, – перебил его Наум. – Как же! Выпущу я его! Да он завтра же меня подожжет опять…
– Не подожжет, Наум Иваныч, поверьте. Поверьте, вам самим этак будет покойнее – ведь тут расспросы пойдут, суд – ведь вы сами знаете.
– Так что ж, что суд? Мне суда бояться нечего.
– Батюшка, Наум Иваныч, как суда не бояться…
– Э, полно; ты, я вижу, пьян с утра, а еще сегодня праздник.
Ефрем вдруг совершенно неожиданно заплакал.
– Я пьян, да правду говорю, – пробормотал он. – А вы для праздничка Христова его простите.
– Ну, пойдем, нюня.
И Наум пошел к крыльцу.
– Для Авдотьи Арефьевны его простите, – говорил Ефрем, следуя за ним.
Наум подошел к подвалу, широко отворил дверь. Ефрем с боязливым любопытством вытянул шею из-за Наумовой спины и с трудом различил в углу неглубокого подвала Акима. Бывший богатый дворник, уважаемый в околотке человек, сидел с связанными руками на соломе, как преступник… Услышав шум, он поднял голову… Казалось, он страшно исхудал за эти последние два дня, особенно за эту ночь, – впалые глаза едва виднелись под высоким, как воск пожелтевшим лбом, пересохшие губы потемнели… Все лицо его изменилось и приняло странное выражение: жестокое и запуганное.
– Вставай и выходи, – проговорил Наум.
Аким встал и шагнул через порог.
– Аким Семеныч, – завопил Ефрем, – погубил ты свою головушку, голубчик!..
Аким глянул на него молча.
– Знал бы я, для чего ты вина спрашивал, – не дал бы я тебе; право, не дал бы; кажется, сам бы все выпил! Эх, Наум Иваныч, – прибавил Ефрем, ухватив Наума за руку, – помилуйте его, отпустите.
– Эка штука, – с усмешкой возразил Наум. – Ну, выходи же, – прибавил он, снова обратившись к Акиму… – Чего ждешь?
– Наум Иванов… – начал Аким.
– Чего?
– Наум Иванов, – повторил Аким, – послушай: я виноват; сам с тебя расправы захотел; а нас с тобой бог рассудить должен. Ты у меня все отнял, сам знаешь, все до последнего. Теперь ты меня погубить можешь, а только я тебе вот что скажу: коли ты меня отпустишь теперь – ну! так и быть! владей всем! я согласен и желаю тебе всякой удачи. А я тебе как перед богом говорю: отпустишь – пенять не будешь. Бог с тобой!
Аким закрыл глаза и умолк.
– Как же, как же, – возразил Наум, – можно тебе поверить!
– А ей-богу, можно, – заговорил Ефрем, – право, можно. Я за него, за Акима Семеныча, головой готов поручиться – ну, право!
– Вздор! – воскликнул Наум. – Едем!
Аким посмотрел на него.
– Как знаешь, Наум Иванов. Твоя воля. Много ты только на душу себе берешь. Что ж, коли тебе таки уж не терпится – едем…
Наум в свою очередь зорко поглядел на Акима. «А в самом деле, – подумал он про себя, – отпустить его к черту! А то меня этак, пожалуй, люди поедом поедят. От Авдотьи проходу не будет…» Пока Наум рассуждал сам с собою – никто не произнес ни слова. Работник на телеге, которому сквозь ворота все было видно, только потряхивал головой и похлопывал по лошади вожжами. Другие два работника стояли на крылечке и тоже молчали.
– Ну, слушай, старик, – начал Наум, – когда я тебя отпущу и вот этим молодцам (он указал головой на работников) не велю болтать, что же, мы с тобой квиты будем – понимаешь меня, – квиты… ась?
– Говорят тебе, владей всем.
– Ты меня в долгу считать у себя не будешь?
– Ни ты у меня в долгу не будешь, ни я у тебя.
Наум опять помолчал.
– А побожись!
– Вот как бог свят, – возразил Аким.
– Ведь вот я знаю наперед, что раскаиваться буду, – промолвил Наум, – да уж так, куда ни шло! Давай сюда руки.
Аким повернулся к нему спиной; Наум начал его развязывать.
– Смотри же, старик, – прибавил он, стаскивая с его кистей веревку, – помни, я тебя пощадил, смотри!
– Голубчик вы мой, Наум Иваныч, – пролепетал тронутый Ефрем, – господь вас помилует!
Аким выправил опухшие и похолоделые руки и пошел было к воротам…
Наум вдруг, как говорится, ожидовел – знать, ему жаль стало, что выпустил Акима…
– Ты побожился, смотри, – крикнул он ему вслед.
Аким оборотился – и, обведя глазами кругом двора, промолвил печально:
– Владей всем, навеки нерушимо… прощай.
И он тихо вышел на улицу в сопровождении Ефрема. Наум махнул рукой, велел отпрячь телегу и вернулся в дом.
– Куда же ты, Аким Семеныч, разве не ко мне? – воскликнул Ефрем, увидав, что Аким своротил с большой дороги направо.
– Нет, Ефремушка, спасибо, – ответил Аким. – Пойду посмотреть, что жена делает.
– После посмотришь… А теперь надо бы на радости – того…
– Нет, спасибо, Ефрем… Довольно и так. Прощай. – И Аким пошел не оглядываясь.
– Эка! Довольно и так! – произнес озадаченный дьячок, – а я еще за него божился! Вот уж не ожидал я этого, – прибавил он с досадой, – после того как я за него божился. Тьфу!
Он вспомнил, что забыл взять нож свой и горшок, и вернулся на постоялый двор… Наум велел выдать ему его вещи, но даже не подумал угостить его. Совершенно раздосадованный и совершенно трезвый, явился он к себе домой.
– Ну что, – спросила его жена, – нашел?
– Что нашел? – возразил Ефрем, – вестимо, нашел: вот твоя посуда.
– Аким? – с особенным ударением спросила жена.
Ефрем кивнул головой.
– Аким. Но каков же он гусь! Я же за него божился, без меня бы ему в остроге пропадать, а он хоть бы чарочку мне поднес. Ульяна Федоровна, уважьте хоть вы меня, дайте стаканчик.
Но Ульяна Федоровна не уважила его и прогнала его с глаз долой.
Между тем Аким шел тихими шагами по дороге к деревне Лизаветы Прохоровны. Он еще не мог хорошенько опомниться; вся внутренность в нем дрожала, как у человека, который только что избежал явной смерти. Он словно не верил своей свободе. С тупым изумлением глядел он на поля, на небо, на жаворонков, трепетавших в теплом воздухе. Накануне, у Ефрема, он с самого обеда не спал, хоть и лежал неподвижно на печи; сперва он хотел вином заглушить в себе нестерпимую боль обиды, тоску досады, бешеной и бессильной… но вино не могло одолеть его до конца; сердце в нем расходилось, и он начал придумывать, как бы отплатить своему злодею… Он думал об одном Науме; Лизавета Прохоровна не приходила ему в голову, от Авдотьи он мысленно отворачивался. К вечеру жажда мести разгорелась в нем до исступления, и он, добродушный и слабый человек, с лихорадочным нетерпением дождался ночи и, как волк на добычу, с огнем в руках побежал истреблять свой бывший дом… Но вот его схватили… заперли… Настала ночь. Чего он не передумал в эту жестокую ночь! Трудно передать словами все, что происходит в человеке в подобные мгновения, все терзанья, которые он испытывает; оно тем более трудно, что эти терзанья и в самом-то человеке бессловесны и немы… К утру, перед приходом Наума с Ефремом, Акиму стало как будто легко… «Все пропало! – подумал он, – все на ветер пошло!» и махнул рукой на все… Если б он был рожден с душой недоброй, в это мгновение он мог бы сделаться злодеем; но зло не было свойственным Акиму. Под ударом неожиданного и незаслуженного несчастья, в чаду отчаянья решился он на преступное дело; оно потрясло его до основания и, не удавшись, оставило в нем одну глубокую усталость… Чувствуя свою вину, оторвался он сердцем от всего житейского и начал горько, но усердно молиться. Сперва молился шепотом, наконец он, может быть, случайно, громко произнес: «Господи!» – и слезы брызнули из его глаз… Долго плакал он и утих, наконец… Мысли его, вероятно бы, изменились, если б ему пришлось поплатиться за свою вчерашнюю попытку… Но вот он вдруг получил свободу… и он шел на свидание с женою полуживой, весь разбитый, но спокойный.
Дом Лизаветы Прохоровны стоял в полутора верстах от ее деревни, налево от проселка, по которому шел Аким. У поворота, ведущего к господской усадьбе, он остановился было… и прошел мимо. Он решился сперва зайти в свою бывшую избу к старику дяде.
Небольшая и довольно уже ветхая Акимова изба находилась почти на самом конце деревни; Аким прошел всю улицу, не встретив ни души. Весь народ был у обедни. Только одна больная старуха подняла окошечко, чтоб посмотреть ему вслед, да девочка, выбежавшая с пустым ведром к колодцу, зазевалась на него и тоже проводила его глазами. Первый человек, ему попавшийся навстречу, был именно тот дядя, которого он искал. Старик с самого утра просидел на завалинке под окошком, понюхивая табачок и греясь на солнце; ему не совсем здоровилось, оттого он и в церковь не ходил; он только что собрался было навестить другого, тоже хворого старика-соседа, как вдруг увидал Акима… Он остановился, допустил его до себя и, заглянув ему в лицо, промолвил:
– Здорово, Акимушка!
– Здорово, – отвечал Аким и, минуя старика, вошел в ворота своей избы… На дворе стояли его лошади, корова, телега; тут же ходили его куры… Он молча вошел в избу. Старик последовал за ним. Аким присел на лавку и оперся в нее кулаками. Старик жалостливо посматривал на него, стоя у дверей.
– А где хозяйка? – спросил Аким.
– А в барском доме, – проворно возразил старик. – Она там. Здесь твою скотинку поставили, да сундуки, какие были, а она там. Аль сходить за ней?
Аким помолчал.
– Сходи, – проговорил он наконец. – Эх, дядя, дядя, – промолвил он со вздохом, пока тот доставал с гвоздя шапку, – помнишь, ты мне что накануне свадьбы сказал?
– На все воля божия, Акимушка.
– Помнишь, ты мне сказал, что, дескать, я вам, мужикам, не свой брат, а теперь вот какие времена подошли… Сам гол как сокол стал.
– Про дурных людей не напасешься, – отвечал старик, – а его, бессовестного, кабы кто мог проучить хорошенько, барин, например, какой или другая власть, а то чего ему бояться? Волк, так волчью хватку и знает. – И старик надел шапку и отправился.
Авдотья только что возвратилась из церкви, когда ей сказали, что мужнин дядя ее спрашивает. До того времени она очень редко его видала; он к ним на постоялый двор не хаживал и вообще слыл за чудака: до страсти любил табак и все больше помалкивал.
Она вышла к нему.
– Чего тебе, Петрович, аль что случилось?
– Ничего не случилось, Авдотья Арефьевна; муж тебя спрашивает.
– Разве он вернулся?
– Вернулся.
– Да где ж он?
– А на деревне, в избе сидит.
Авдотья оробела.
– Что, Петрович, – спросила она, глядя ему прямо в глаза, – серчает он?
– Не видать, чтобы серчал.
Авдотья потупилась.
– Ну, пойдем, – промолвила она, надела большой платок, и оба отправились. Молча шли они до самой деревни. Когда же стали они приближаться к избе, Авдотью страх разобрал такой, что коленки у ней задрожали.
– Батюшка, Петрович, – проговорила она, – войди ты первый… Скажи ему, что я, мол, пришла.
Петрович вошел в избу и нашел Акима, сидящего в глубоком раздумье, на том же самом месте, на котором он его оставил.
– Что, – промолвил Аким, подняв голову, – али не пришла?
– Пришла, – возразил старик. – У ворот стоит…
– Ну, пошли ее сюда.
Старик вышел, махнул Авдотье рукой, сказал ей: «Ступай», а сам опять присел на завалинке. Авдотья с трепетом отперла дверь, переступила порог и остановилась.
Аким посмотрел на нее.
– Ну, Арефьевна, – начал он, – что мы теперь с тобою будем делать?
– Виновата, – прошептала она.
– Эх, Арефьевна, все мы грешные люди. Что тут толковать-то!
– Это он, злодей, погубил нас обоих, – заговорила Авдотья звенящим голосом, и слезы потекли по ее лицу. – Ты, Аким Семеныч, этого так не оставляй, получи с него деньги-то. Ты меня не жалей. Я под присягой готова показать, что деньги ему взаймы дала. Лизавета Прохоровна вольна была двор наш продать, он-то за что нас грабит… Получи с него деньги.
– Мне с него не приходится получать деньги, – угрюмо возразил Аким. – Мы с ним рассчитались.
Авдотья изумилась:
– Как так?
– Да так. Знаешь ли ты, – продолжал Аким, и глаза его загорелись, – знаешь ли ты, где я провел ночь? Не знаешь? У Наума в подвале, по рукам, по ногам связанный, как баран, вот где я провел ночь. Я у него двор хотел поджечь, да он меня поймал, Наум-то; ловок он больно! А сегодня меня собирался в город везти, да уж так помиловал; стало быть, мне с него денег не приходится получать. Да и как я получу с него деньги… А когда, скажет он, я у тебя занимал деньги? Что ж мне, сказать: жена их у меня под полом отрыла, да и снесла тебе? Врет, он скажет, твоя жена. Али тебе, Арефьевна, огласки мало? Молчи уж лучше, говорят тебе, молчи.