Тихон и Маланья

– Только сейчасъ осмотрѣлъ я еще, значитъ, лошадей съ фонаремъ, ночь темная была, – слышимъ, гремятъ съ горы, съ фонарями, 2 шестерика, 5 четверней и 6 троекъ. Сейчасъ всѣ по номерамъ. Сейчасъ передомъ Васька Скоморохинской нашъ съ Исправникомъ прогремѣлъ. Тройку въ лоскъ укаталъ, ужъ коренной волочется, колокольчикъ оборвалъ. Ужъ Исправникъ не вышелъ изъ телѣги, а кòтомъ выкатился на брюхо. Сейчасъ: «Самовары готовы?» «Готовы». – «Пару на мостъ живо послать» – перила тамъ сгнивши были. Шинтяка живо снарядили съ какимъ-то дорожнымъ. Сейчасъ самъ съ фонарями подкатилъ прямо къ крыльцу. Володька везъ. Ему говорили, чтобы не заѣзжалъ по мосту, лошадей не сдержалъ. Живо подвели нашихъ. Все исправно было. Гляжу, Митька постромку закинулъ промежъ ноги, такъ бы и поставилъ.

– Чтожъ, говорилъ что? – спросилъ старикъ.

– Сейчасъ говоритъ: «Какая станція?» Сейчасъ Исправникъ: «Сирюково, – говоритъ, – Ваше Высокое царское величество». – «А? – представилъ Тихонъ, – А?» – и притомъ такъ чудно выставилъ величественно грудь, что старуха такъ и залилась, какъ будто услыхала самую грустную новость. Гришка засмѣялся, а солдатенокъ маленькій съ полатей уставился на старуху бабку, ожидая, что будетъ дальше.

– Заложили шестерикъ, сѣлъ фолеторомъ нашъ Сенька.

– (То-то бы Гришутку посадить, – вставилъ старикъ, – обмеръ-бы.)

– Такъ бы отзвонилъ, – отвѣчалъ Гришка, показывая всѣ зубы,^[8] съ такимъ выраженьемъ, что видно было, онъ не побоялся бы ни съ царемъ ѣхать ни съ отцомъ и съ старшим братомъ разговаривать.

– Сенька сѣлъ, – продолжалъ Тихонъ, пошевеливая пальцами, – свѣтло было, какъ днемъ, фонарей 20 было; тронули – ничего не видать.

– Что жъ, сказалъ что-нибудь? – спросилъ старикъ.

– Только слышалъ: «сейчасъ, – говоритъ, – хорошо, – говоритъ, – прощай». Тутъ смотритель, исправникъ: «Смотри, – говорятъ, – Тихонъ». Чего, думаю, не ваше смотрѣніе, помолился Богу. – Вытягивай, Сенька. Только сначала жутко было. Оглядѣлся мало-мальски – ничего, все равно, что съ работой ѣхать. – Пошелъ! – Думаю, какъ ѣхать, а подъ самую гору приходится, а тутъ еще захлестнули сукины дѣти постромку, какъ есть соскочила, такъ на возжѣ всю дорогу лѣвая бѣжала. Подъ горой исправника задавилъ было совсѣмъ. Онъ слѣзалъ за чѣмъ-то. – «Пошелъ!» покрикиваетъ. Ужъ и ѣхалъ же, противъ часовъ 4 минуты выгадалъ.^[9]

Старикъ послѣ каждаго стаканчика нѣсколько разъ требовалъ повторенія этаго разсказа. Помолившись, встали отъ стола. Тихонъ отдалъ 25 р. денегъ и гостинцы.

– Ты меня, батюшка, отпусти, теперь работа самая нужная на станціи, и безпремѣнно велѣли пріѣзжать, – сказалъ онъ.

– А какъ же покосъ? – сказалъ старикъ.

– Чтожъ, работнику хоть 25 р. до Покрова заплатить. Разве я съ тройкой того стою? Я до Покрова постою, такъ, Богъ дастъ, еще тройку соберу, Гришутку возьму.

Старикъ ничего не сказалъ и влѣзъ на палати. Повозившись немного, онъ позвалъ Тихона.

– То-то бы прежде сказалъ. Телятинскій важный малый въ работники назывался, Андрюшка Аксюткинъ. Смирный малый, небывалый. И какъ просила Аксинья. – Чужому, говоритъ, не отдала бы, а ты, кумъ, возьми, Христа ради. Коли ужъ нанялся, такъ не знаю, какъ быть, не двадцать же рублевъ заплатить, – сказалъ старикъ, какъ будто это невозможно было, какъ ни выгодна бы была гоньба на станціи.

Солдатка, слышавшая разговоръ, вмѣшалась.

– Андрюха еще не нанялся, Аксинья на деревнѣ.

– О! – сказалъ старикъ, – поди, покличь.

И тотчасъ же, махая руками, солдатка пошла за нею. Маланька вышла на дворъ, подставила лѣстницу и взлѣзла на сарай; скоро зa ней вышелъ и скрылся Тихонъ. Старуха убирала горшки, старикъ лежалъ на печкѣ, перебирая деньги, привезенныя Тихономъ. Гришка поѣхалъ въ денное и взялъ съ собою маленькаго Сёмку, солдатёнка.

– Аксинья у Илюхиныхъ съ сыномъ наниматься ходила. Она у кума Степана, я ей велѣла приттить, – сказала солдатка, – да старики на проулкѣ собрались, луга дѣлить.

– А Тихонъ гдѣ?

– Нѣтъ его, и Маланьки нѣтъ.

Старикъ помурчалъ немного, но дѣлать было нечего, всталъ, обулся и пошелъ на дворъ. Съ амбара послышалось ему говоръ Маланьи и Тихона, но какъ только онъ подошелъ, говоръ затихъ.

– Богъ съ ними, – подумалъ онъ, – дѣло молодое, пойду самъ.

Потолковавъ съ мужиками о лугахъ, старикъ зашелъ къ куму, поладилъ съ Аксиньей за 17 рублей и привелъ къ себѣ работника. – Къ вечеру старикъ былъ совсѣмъ пьянъ. Тихона тоже цѣлый день не было дома. Народъ гулялъ до поздней ночи на улицѣ. Одна старуха и новый работникъ Андрюшка оставались въ избѣ. Работникъ понравился старухѣ: онъ былъ тихой, худощавый парень.

– Ужъ ты его пожалѣй когда, Афромевна, – говорила его мать, уходя. – Одинъ и есть. Онъ малый смирный и работать не лѣнивъ. Бѣдность только наша…

Афромевна обѣщала пожалѣть и за ужиномъ два раза подложила ему каши. Андрюшка ѣлъ много и все молчалъ. Когда поужинали, и мать ушла, онъ долго молча сидѣлъ на лавкѣ и все смотрѣлъ на бабъ, особенно на Маланью. Маланья два раза согнала его съ мѣста подъ предлогомъ, что ей нужно было достать что-то. И что-то засмѣялась съ солдаткой, глядя на него. Андрей покраснѣлъ и все молчалъ. Когда вернулся старикъ хозяинъ пьяный, онъ засуетился, не зная, куда идти спать. Старуха посовѣтовала ему идти на гумно. Онъ взялъ армякъ и ушелъ. Ввечеру того же дня поставили двухъ прохожихъ солдатъ къ Ермилинымъ.

[ВАРИАНТЫ НАЧАЛ «ТИХОНА И МАЛАНЬИ»]

** № 1.

Много мнѣ нужно разсказывать про Мисоѣдово, много тамъ было разныхъ исторій, которыя я знаю и которыя стоить описать; теперь начну съ того, что разскажу про Тихона, какъ онъ на станціи стоялъ, а на мѣсто себя на покосъ работника изъ Телятинокъ нанялъ – Андрюшку, и какъ онъ со станціи домой пріѣзжалъ, и какъ съ Маланьей, съ Тихоновой бабой, грѣхъ случился, и какъ Андрюшка самъ отошелъ, и сапоги его пропали, и какъ Тихонъ въ первой разъ свою молодайку поучилъ.

Первый разъ Тихонъ пріѣхалъ на Петровъ день, въ самыя обѣдни. Выѣхалъ онъ чуть зорька занялась – раньше его не отпустили со станціи, – но хоть и невидался онъ съ Николы 6 недѣль съ молодайкой, хоть хотѣлось ему поспѣть къ обѣднѣ, на могилки сходить – онъ не гналъ лошадей, a ѣхалъ шажкомъ, кое гдѣ рысцой подъ изволокъ, такъ что только коренная чуть подъ хомутомъ запотѣла, когда онъ подъѣхалъ къ деревнѣ. За то и похвалили мужики, – въ Мисоѣдово ямщиковъ много, – когда онъ прокатилъ по улицѣ и подъѣхалъ къ своему двору на своей сытой, прибранной тройкѣ, съ заплетеными хвостами и гривами. Весной выѣхалъ, кое какую тройку собралъ, a пріѣхалъ – охотницкая тройка стала. На всякое дѣло Тихонъ былъ мужикъ, хоть молодой, но степенный и акуратный. Такъ всѣ сосѣди и мужики объ немъ понимали.

Кое кто подошли къ нему поговорить въ то время, какъ онъ отворялъ ворота и отпрягалъ, и Тихонъ разсказалъ имъ, что карего онъ промѣнялъ на пѣгаго кореннаго, a лѣвую у цыгана купилъ за три цѣлковыхъ – рѣзать хотѣли, а что саврасинькую у него сколько покупать хотѣли, да онъ за 50 цѣлковыхъ не отдастъ, потому что она дюже для фельдегерской работы хороша, только съ мѣста тронь, такъ навскочь; разсказалъ еще кое что про мисоѣдовскихъ ямщиковъ, которые пріѣхать хотѣли, которые нѣтъ, какъ живутъ; но до этаго намъ дѣла нѣтъ. Тихонъ поговорить былъ охотникъ и говорилъ складно, но все больше разсказывалъ и про себя говорилъ, а про другихъ не спрашивалъ, главное-же то, что говорить онъ говорилъ, a дѣла своего ни на минуту не забывалъ. Какъ онъ вынулъ изъ передка узелокъ, изъ котораго торчали баранки, вошелъ въ избу, поклонился образамъ, отдалъ матери, которая одна оставалась въ избѣ у печи и еще на крыльцѣ вышла навстрѣчу ему, – какъ потомъ вынулъ запоръ, прислонилъ къ углу, такъ чтобъ не упалъ, откинулъ ворота, подъ уздцы провелъ пристяжныхъ, чтобъ не зацѣпили, какъ, заткнувъ <рукавицы и кнутъ за поясъ, сталъ снимать петли постромокъ и захлестывать за шлеи, какъ разсупонилъ, вывелъ, нигдѣ ни стукнулъ, ни дернулъ, какъ будто все намаслено было, такъ и спорилось у него подъ руками, нигдѣ не зацѣпится, не повалится, не соскочитъ, и когда онъ убралъ лошадей подъ навѣсъ, кинулъ имъ сѣнца изъ ящика и, сдвинувъ шляпу напередъ и оттопыривъ далеко большіе пальцы (такая у него привычка была), нескоро, не тихо, поглядывая по сторонамъ, пошелъ въ избу, такъ и казалось, что вотъ ему еще чтóбы схватить да сработать. Но работать было ему нечего>. Онъ снялъ шляпу, повѣсилъ на гвоздь, смахнувъ мѣсто, снялъ армякъ, свернулъ его и въ александрынской рубахѣ, которую еще не видала на немъ мать, сѣлъ на лавку. Партки на немъ были домашніе, материной работы, но еще новые, сапоги были ямскіе, крѣпкіе, съ гвоздями; онъ на дворѣ отеръ ихъ сѣнцомъ и помазалъ дегтемъ. Голова была масляная, и онъ теперь еще пригладилъ ее гребешкомъ, который нашелъ на окошкѣ. Онъ зналъ давно этотъ гребешокъ и мѣсто, на которо[е] его клалъ старикъ. Онъ умылъ руки, оправилъ рукава смявшейся рубахи и сталъ разбирать гостинцы. Для жены былъ ситецъ большими розовыми цвѣтами, для матери платокъ белый съ коемочкой, бубликовъ было три фунта для всѣхъ домашнихъ.