Полное собрание сочинений. Том 3. Произведения 1852–1856 гг. Святочная ночь

Графиня не могла оставаться ужинать. Сережа провожалъ ее до лѣстницы.

«Надѣюсь васъ видѣть у себя», – сказала она, подавая ему руку. —

«Когда позволите?»

«Всегда».

«Всегда?!» – повторилъ онъ взволнованнымъ голосомъ и невольно пожалъ маленькую ручку, которая довѣрчиво лежала въ его рукѣ. Графиня покраснѣла, ручка ея задрожала – хотѣла-ли она отвѣтить на пожатіе или освободиться? Богъ знаетъ – робкая улыбка задрожала на ея крошечномъ розовомъ ротикѣ, и она сошла съ лѣстницы.

Сережа былъ невыразимо счастливъ. Вызванное въ его юной душѣ въ первый разъ чувство любви не могло остановиться на одномъ предметѣ, оно разливалось на всѣхъ и на все. Всѣ казались ему такими добрыми, любящими и достойными любви. Онъ остановился на лѣстницѣ, вынулъ оторванную вѣтку изъ-за перчатки и нѣсколько разъ съ восторгомъ, заставившимъ выступить слезы на его глазахъ, прижалъ ее къ губамъ. —

«Что, довольны-ли вы милымъ дебардеромъ?» – спросилъ его Князь Корнаковъ. —

«Ахъ, какъ я вамъ благодаренъ! Я никогда не былъ такъ счастливъ», – отвѣчалъ онъ съ жаромъ сжимая его руку. —

VII. А она могла бы быть счастл[ива].

Пріѣхавъ домой, Графиня по привычкѣ спросила о Графѣ. Онъ еще не возвращался. Въ первый разъ ей было пріятно слышать, что его нѣтъ. Ей хотѣлось хоть на нѣсколько часовъ отдалить отъ себя действительность, показавшуюся ей съ нынѣшняго вечера тяжелою, и пожить одной съ своими мечтами. Мечты были прекрасныя.

Сережа былъ такъ мало похожъ на всѣхъ тѣхъ мущинъ, которые окружали ее до сихъ поръ, что онъ не могъ не остановить ея вниманія. Въ его движеніяхъ, голосѣ, взглядѣ лежалъ какой-то особенный отпечатокъ юности, откровенности, теплоты душевной. Типъ невиннаго мальчика, неиспытавшаго еще порывовъ страстей и порочныхъ наслажденій, который у людей, неуклоняющихся отъ закона природы, долженъ бы быть такъ обыкновененъ и к несчастью такъ рѣдко встрѣчающійся между ними, былъ для Графини, жившей всегда въ этой неестественной сфере, называемой свѣтомъ, <но неутратившей въ ней, благодаря своей счастливой, особенно простой и доброй натурѣ, любви ко всему истинно-прекрасному – былъ для нея> самою увлекательною прелестною новостью.

По моему мнѣнію, въ ночномъ бѣломъ капотѣ и чепчикѣ она была еще лучше, чѣмъ въ бальномъ платьѣ. Забравшись съ ножками на большую кровать и облокотившись ручкой на подушки, она пристально смотрѣла на блѣдный свѣтъ лампы. На хорошенькомъ ротикѣ остановилась грустная полуулыбка. —

«Можно взойдти, Лиза?» – спросилъ голосъ Графа за дверью. —

«Войди», – отвѣчала она, не перемѣняя положенія.

«Весело-ли тебѣ было, мой другъ?» – спросилъ Графъ, цѣлуя ее. —

«Да».

«Что ты такая грустная, Лиза, ужъ не на меня-ли ты сердишься?»

Графиня молчала, и губки ея начинали слегка дрожать, какъ у ребенка, который собирается плакать.

«Неужели ты точно на меня сердишься за то, что я играю. Успокойся, мой дружокъ, нынче я все отъигралъ и больше играть не буду....»

«Что съ тобой?» – прибавилъ онъ, нѣжно цѣлуя ея руки <замѣтивъ слезы, которыя вдругъ потекли изъ ея глазъ>. —

Графиня не отвѣчала, а слезы текли у нея изъ глаз. Сколько ни ласкалъ и ни допрашивалъ ея Графъ, она не сказала ему, о чемъ она плачетъ; а плакала все больше и больше.

Оставь ее, человѣкъ безъ сердца и совѣсти. Она плачетъ именно о томъ, что ты ласкаешь ее, что имѣешь право на это; о томъ, что отрадныя мечты, наполнявшія ея воображеніе, разлетѣлись, какъ паръ, отъ прикосновенія действительности, къ которой она до нынѣшняго вечера была равнодушна, но которая стала ей отвратительна и ужасна съ той минуты, какъ она поняла возможность истинной любви и счастія.

VIII. Знакомст[во] со всѣм[и] уважаем[ымъ] барин[омъ].

«Что, скучаешь? любезный сынъ», – сказалъ Князь Корнаковъ Сережѣ, который съ какимъ-то страннымъ выраженіемъ равнодушія и безпокойства ходилъ изъ комнаты въ комнату, не принимая участія ни въ танцахъ, ни въ разговорахъ.

«Да, – отвѣчалъ онъ улыбаясь, – хочу уѣхать».

«Поѣдемъ ко мнѣ, – nous causerons».¹³⁵

«Надѣюсь, ты здѣсь не остаешься ужинать, Корнаковъ?» – спросилъ проходившій въ это время съ шляпой въ рукахъ твердымъ, увѣреннымъ шагомъ черезъ толпу, собравшуюся у двери, толстый, высокій мущина лѣтъ 40, съ опухшимъ, далеко некрасивымъ, но чрезвычайно нахальнымъ лицомъ.

«Ты кончилъ ужъ партію?»

«Слава Богу, успѣлъ до ужина и бѣгу отъ фатальнаго маіонеза съ русскими трюфелями, тухлой стерляди и тому подобныхъ любезностей»… кричалъ онъ почти на всю залу. —

«Гдѣ ты будешь ужинать?»

«Или у Трахманова, ежели онъ не спитъ, или въ Новотроицкомъ; поѣдемъ съ нами. Вотъ и Аталовъ ѣдетъ». —

«Что, поѣдемъ, Ивинъ?» – сказалъ Князь Корнаковъ. – Вы знакомы?» <прибавилъ онъ толстому Господину.> —

Сережа сдѣлалъ отрицательный знакъ головою. —

«Сергѣй Ивинъ, сынъ Марьи Михайловны», – сказалъ Князь.

«Очень радъ, – сказалъ толстый господинъ, не глядя на него, подавая свою толстую руку и продолжая идти дальше. – Пріѣзжайте же скорѣй». —

Я полагаю, что ни для кого не нужно подробное описаніе типа толстаго Господина, котораго звали Н. Н. Долговымъ. Вѣрно, каждый изъ моихъ читателей, ежели не знаетъ, то видалъ, или по крайней мѣрѣ слыхалъ про Н. Н., поэтому достаточно нѣсколько характеристическихъ признаковъ, чтобы лицо это во всей полнотѣ своей ничтожности и подлости возникло въ его воображеніи. По крайней мѣрѣ это такъ для меня. Богатство, знатность, умѣнье жить, большія разнообразныя способности, погибнувшія или изуродованныя праздностью и порокомъ. Циническій умъ, не останавливающiйся ни передъ какимъ вопросомъ и обсуживающій всякій въ пользу низкихъ страстей. Совершенное отсутствіе совѣсти, стыда и понятія о моральныхъ наслажденіяхъ. Нескрытый эгоизмъ порока. Даръ грубаго и рѣзкаго слова. Сладострастіе, обжорство, пьянство; презрѣніе ко всему, исключая самаго себя. Взглядъ на вещи только съ 2-хъ сторонъ: со стороны наслажденія, которое они могутъ доставить, и ихъ недостатковъ, и двѣ главныя черты: безполезная, безцѣльная, совершенно праздная жизнь и самый гнусный развратъ, который онъ не только не скрываетъ, а какъ будто находя достоинство въ своемъ цинизмѣ, съ радостью обнаруживаетъ. Про не[го] говорятъ, что онъ дурной человѣкъ; но всегда и вездѣ его уважаютъ и дорожатъ связями съ нимъ; онъ это знаетъ, смѣется и еще болѣе презираетъ людей. И какъ ему не презирать того, что называютъ добродѣтелью, когда онъ всю жизнь попиралъ ее и всетаки по своему счастливъ, т. е. страсти его удовлетворены и онъ уважаемъ. —

Сережа быль въ необыкновенно хорошемъ расположена духа. Присутствіе Князя Корнакова, который очень нравился ему и имѣлъ на него почему-то особенное вліяніе, доставляло ему большое удовольствіе. И короткое знакомство съ такимъ замѣчательнымъ человѣкомъ, какъ толстый господинъ, пріятно щекотало его тщеславіе. Толстый господинъ сначала мало обращалъ вниманія на Сережу; но по мѣрѣ того, какъ козакъ половой, котораго, пріѣхавъ въ Новотроицкой, онъ потребовалъ, приносилъ заказанныя растегаи и вино, он становился любезнѣе и, замѣтивъ развязность молодаго человѣка, сталъ съ нимъ говорить (такіе люди какъ Долговъ ничего такъ не нелюбятъ, какъ застѣнчивость),¹³⁶ трепать по плечу и чокаться. —

Мысли и чувства влюбленнаго такъ сильно сосредоточены на одинъ предметъ, что онъ не имѣетъ времени наблюдать, анализировать людей, съ которыми встрѣчается; а ничто такъ не мѣшаетъ короткости и свободѣ¹³⁷ въ отношеніяхъ, какъ склонность, въ особенности очень молодыхъ людей, не брать людей за то, чѣмъ они себя показываютъ, а допытываться ихъ внутреннихъ, скрытыхъ побужденій и мыслей. —

Кромѣ того Сережа чувствовалъ въ этотъ вечеръ особенную охоту и способность безъ малѣйшаго труда быть умнымъ и любезнымъ.

Знакомство съ отставнымъ Генераломъ, кутилою Долговымъ,¹³⁸ бывшее одно время мечтою его тщеславія, теперь не доставляло ему никакого удовольствія. Ему казалось, напротивъ, что онъ дѣлаетъ удовольствіе и честь этому генералу, ежели говорить съ нимъ, потому что вмѣсто того, чтобы говорить съ нимъ, онъ могъ-бы говорить съ ней, или думать о ней. Прежде онъ никакъ не смѣлъ говорить Корнакову «ты», хотя этотъ послѣдній часто обращался къ нему въ единственномъ числѣ,¹³⁹ теперь онъ совершенно смѣло тыкалъ его, и тыканье это доставляло ему необыкновенное удовольствіе. – Ласковый взглядъ и улыбка Графини придали ему болѣе самостоятельности, чѣмъ умъ, красота, кандидатство и всегдашнія похвалы: въ одинъ часъ изъ ребенка сдѣлали мущину. Онъ вдругъ почувствовалъ въ себѣ всѣ тѣ качества мущины, недостатокъ которыхъ ясно сознавалъ въ себѣ: твердость, рѣшимость, смѣлость и гордое сознаніе своего достоинства. Внимательный наблюдатель замѣтилъ бы даже перемѣну въ его наружности за этотъ вечеръ. Походка стала увѣреннѣе и свободнее, грудь выпрямилась, руки не были лишними, голова держалась выше, въ лицѣ изчезла дѣтская округленность и неопредѣленность чертъ, мускулы лба и щекъ выказывались отчетливѣе, улыбка была смѣлѣе и тверже. —

<VIII> IX. (Кутежъ.) Веселье.

Въ маленькой задней красной комнатѣ Новотроицкаго трактира, занимаемой только людьми, пользующимися въ этомъ трактирѣ особенной извѣстностью,¹⁴⁰ сидѣли наши 4 знакомые за длиннымъ накрытымъ столомъ.

«Знаете, за чье здоровье», – сказалъ Сережа Князю Корнакову, наливая бокалъ и поднося къ губамъ. Сережа былъ очень красенъ, и въ глазахъ у него было что-то масляное, неестественное.

«Выпьемъ», – отвѣчалъ К[орнаковъ], измѣняя безстрастное скучающее выраженіе своего лица ласковой улыбкой.

Тостъ за здоровье неназываемой особы былъ повторенъ нѣсколько разъ.

Генералъ, снявши галстукъ, съ сигарой въ рукѣ лежалъ на диванѣ, передъ нимъ стояла бутылка коньяку, рюмочка и кусокъ сыру, онъ былъ немного краснѣе и одутловатѣе, чѣмъ обыкновенно, по его наглымъ, нѣсколько сощурившимся глазамъ видно было, что ему хорошо.

«Вотъ это я люблю, – говорилъ онъ, глядя на Сережу, который, сидя передъ нимъ, выпивалъ одинъ бокалъ за другимъ, – когда-[то] было время, что и я пилъ также шампанское. Бутылку выпивалъ за ужиномъ на балѣ, и потомъ какъ ни въ чемъ ни бывало, танцовалъ и былъ любезенъ, какъ никогда».

«Нѣтъ, объ этомъ я не жалѣю, – сказалъ Н. Н., облокотившись на руку и съ грустнымъ выраженіемъ глядя прямо въ прекрасные одушевленные глаза К. – Я еще теперь способенъ выпить сколько хотите, да что? а жалко, что прошло время, когда я также, какъ онъ, пилъ за здоровье и готовъ былъ умереть лучше, чѣмъ отказаться отъ бокала за здоровье кого-нибудь, когда я бывало добивался, чтобы мнѣ достался непременно le fond de la bouteille,¹⁴¹ вполнѣ вѣрилъ, что я женюсь на той, за чье здоровье я пилъ этотъ fond de la bouteille.¹⁴² О, ежели бы я только женился на всѣхъ, за кого я выпилъ послѣднюю каплю, сколько бы у меня было чудесныхъ женъ! Ахъ, какихъ чудесныхъ, коли-бы вы знали, Alexandre....», – и онъ махнулъ рукой. – Ну вотъ вашъ le fond de la bouteille,¹⁴³ – сказалъ онъ, наливая ему.... – да что я? вамъ не нужно....» – и онъ весело, ласково улыбнулся ему.

«Ахъ,¹⁴⁴ не напоминайте мнѣ, я забылъ про то, что мнѣ не нужно, да и помнить не хочу, мне такъ хорошо теперь», – и глаза его сіяли истиннымъ восторгомъ молодой души, безъ страха предающейся своему первому увлеченію. —

– Что это, какъ онъ милъ! – сказалъ Н. Н., поворачиваясь къ Генералу, – ты не можешь себѣ представить, какъ онъ мнѣ меня напоминаетъ. – Debouchons le tout-a-fait.¹⁴⁵

– Да, – сказалъ Генералъ, – знаешь что, мнѣ <давно хотѣлось собрать компанію къ Цыганамъ, нынче я въ духѣ, поѣдемъ.> Allons au b…¹⁴⁶ и его возьмемъ съ собой. —

Черезъ пять минуть Al[exandre] сидѣлъ уже въ ночныхъ санкахъ Н. Н.; свѣжій, морозный воздухъ рѣзалъ ему лицо, передъ нимъ была толстая спина кучера, тусклые фонари и стѣны домовъ мелькали съ обѣихъ сторонъ. —

Мечты.

«Вотъ я въ деревнѣ, въ которой я родился и провелъ свое дѣтство въ полномъ¹⁴⁷ милыми и дорогими воспоминаніями Семеновскомъ. Весна, вечеръ; я въ саду, на любимомъ мѣстѣ покойной матушки, около пруда, въ березовой аллеѣ, и не одинъ, – со мной женщина, въ бѣломъ платьѣ, съ волосами, просто убранными на прелестной головкѣ; и эта женщина та, которую я люблю, – такъ, какъ я никого не любилъ до сихъ поръ, которую я люблю больше, чѣмъ все на свѣтѣ, больше, чѣмъ самаго себя. Мѣсяцъ тихо плыветъ по подернутому прозрачными облаками небу, ярко отражается вмѣстѣ съ освѣщенными имъ облаками въ зеркальной поверхности тихой воды пруда, освѣщаетъ желтоватую осоку, поросшую зеленыя берега, свѣтлыя бревны плотины, нависшія надъ ней кусты ивы и темную зелень кустовъ распустившейся сирени, черемухи, наполняющей чистый воздухъ какимъ-то весеннимъ отраднымъ запахомъ, и шиповника, густо сросшихъ въ клумбахъ, разбросанныхъ около извилистыхъ дорожекъ, и кудрявыя, неподвижно-висящія, длинные вѣтви высокихъ березъ, нѣжную обильную зелень липъ, составляющихъ прямыя темныя аллеи. За прудомъ, въ глуши сросшихъ деревьевъ громко слышится звучная пѣсня соловья и еще звучнѣе разносится по неподвижной поверхности воды. Я держу нѣжную руку женщины, которую я люблю, смотрю въ эти чудныя большія глаза, взглядъ которыхъ такъ отрадно дѣйствуетъ на душу, она улыбается и жметъ мою руку – она счастлива!»

Глупыя – отрадныя мечты. Глупыя по несбыточности, отрадныя по поэтическому чувству, которымъ исполнены. Пускай онѣ не сбываются – не могутъ сбываться; но почему не увлекаться ими, ежели одно увлеченіе это доставляетъ чистое и высокое наслажденіе? Сашинькѣ въ эту минуту и въ мысль не приходило задать себѣ вопросъ: какимъ образомъ женщина эта будетъ его женою, тогда какъ она за мужемъ, и, ежели бы это было возможно, хорошо-ли бы это было, т. е. нравственно ли? и какимъ бы образомъ онъ въ такомъ случаѣ устроилъ свою жизнь? Кромѣ минутъ любви и увлеченія онъ не воображалъ себѣ другой жизни. Истинная любовь сама въ себѣ чувствуетъ столько святости, невинности, силы, предпріимчивости и самостоятельности, что для нея не существуетъ ни преступленія, ни препятствій, ни всей прозаической стороны жизни. —

Вдругъ сани остановились, и это прекращеніе равномѣрнаго, убаюкающаго движенія разбудило его. <На лѣво отъ него виднѣлось довольно большое для города, пустое, занесенное снѣгомъ мѣсто и нѣсколько голыхъ деревьевъ, направо былъ подъѣздъ низенькаго, нѣсколько криваго сѣренькаго домика съ закрытыми ставнями.

«Что, мы за городомъ?» – спросилъ онъ у кучера.

«Никакъ нѣтъ, евто Патріарши пруды, коли изволите знать, что подлѣ Козихи». —>

Н. Н. и веселый Генералъ стояли у подъѣзда. Послѣдній изо всѣхъ силъ то билъ ногою въ шатавшуюся и трещавшую отъ его ударовъ дверь домика, то подергивалъ за заржавѣлую изогнутую проволоку, висѣвшую у притолки, покрикивая при этомъ довольно громко: «Ей, Чавалы! Отпханьте, Чавалы!» Наконецъ послышался шорохъ – звукъ нетвердыхъ, осторожныхъ шаговъ въ туфляхъ, блеснулъ свѣтъ въ ставняхъ, и дверь отворилась. На порогѣ показалась сгорбленная старуха въ накинутомъ на бѣлую рубаху лисьемъ салопѣ и съ сальной оплывшей свѣчей въ сморщенныхъ рукахъ. По первому взгляду на ея сморщенныя рѣзкія энергическія черты, на черные блестящіе глаза и ярко посѣдѣвшіе черные какъ смоль волоса, торчавшіе изъ-подъ платка, и темно-кирпичнаго цвѣта тѣло,¹⁴⁸ ее безошибочно можно было принять за Цыганку. Она поднесла свѣчку на уровень лицъ Н. Н. и Генерала и тотчасъ, какъ замѣтно было, съ радостью узнала ихъ.