000
ОтложитьЧитал
Верста 1. Распутье
Рука была человеческая, но когти на ней – волчьи.
Мальчик недоумённо поднял глаза. Всё верно, тётя самая обыкновенная: худая, сердитая и намного менее красивая, чем мама. Но с когтями.
Ладонь нетерпеливо сжималась и разжималась, когти оставляли царапины на тонкой, удивительно бледной для конца лета коже. Маленькие порезы медленно аллели и так же неспешно бледнели, зарастая прежде, чем начинали кровоточить.
Взрослые этого не замечали.
Мама смиренно ждала очереди, прижимая сына к крутому бедру и сердечно улыбаясь коренастому харчевнику. Куда ей рассматривать странную, лохматую, сверкающую глазами женщину?
Владелец заведения тоже не обращал внимания ни на когти, ни на недовольство посетительницы, битый час объяснял, почему от его хмельного наутро не болит голова, и разливать пиво не спешил:
– Это вот из самой Морусии привезли, – увлечённо рассказывал рыжий хитроглазый мужичок, – оно погорчее будет, чем предыдущее. А вон то, тёмное, мы сами ставили. Хорошее пиво, жаль не дозрело пока…
– Давай хорошее, – согласилась обладательница странной руки.
– Дык это не всё! Ещё новьё привезли вчерась. Даже бочонок не раскупорили. Вы б хоть пригубили!
– Благодарствую, уже напробовалась. Налей мне… хоть какого-нибудь. Только поскорее.
– Э, нет, – возмутился собеседник, прищурившись, – так пиво не выбирают. Ты мне скажи, красавица, тебе послаще али покислее? Горькое-негорькое?
«Красавица» пнула стол и стала ещё неприятнее:
– Да плевала я в твоё пиво! Налей хоть чего и дело с концом! Всё одно бурда дешёвая!
– Это-то моё пиво – бурда? Это у меня-то дешёвая?! – лицо у мужика стало, что у дитёнка обиженного, глаза округлились, выпучились. – Да ко мне с соседних деревень ходят! За десять… нет, за двадцать вёрст! Лучшее пиво на весь Озёрный край! Бочками, слышь, бочками закупают, рецепты выпрашивают!
Младен крепче ухватился за материнский подол (чтоб не так страшно), изо всех сил зажмурился и отвернулся от спорящих. Но получилось ещё хуже. Мирная беседа становилась громче и напряжённее, и даже всегда спокойная неторопливая мама перестала лучезарно улыбаться и переминалась с ноги на ногу. Мальчику хотелось уйти, но родительница решила, что он проголодался, а поесть надо именно здесь и именно сейчас «пока Светолик торгует», и деваться было некуда.
– Фроська, ты чего буянишь?
Подошедший был высок и так же худ, как тётя с когтями. Но казался куда добрее и приятнее. Он, к радости Младена, влез в самую серёдку очереди и по-свойски обнял женщину за плечи:
– Далось тебе это пиво! Я бы лучше кваса выпил. Друже, плесни в кувшин сухарного с мёдом. Только пены поменьше, а то знаю я вас! – кивнул он рыжему знатоку хмеля.
Светолик, довольный, расплылся в улыбке:
– Обижаешь!
Подошедший мужчина, приметив полный любопытства взгляд, повернулся к Младену, сдул со лба прядь серых, как у старика, волос, и подмигнул. Мальчик тут же сделал вид, что не смотрит, но исподтишка наблюдал, как гость придирчиво заглядывает в кувшин, морщится, будто недовольный зверёк, и требует долить до краёв; как харчевник возмущённо сопит, но всё-таки лезет к бочонку второй раз; и как неприятная тётя с когтями перестаёт злиться и даже становится чуть менее неприятной оттого, что её обняли.
Серому в Озёрном краю нравилось. Солнце не пекло, дожди быстро проходили, хоть и начинались куда быстрее, людей мало, а места – вдосталь. Ягоды да грибы, манящие упругими бочками из-под всякого куста, кормили даже самых невдалых хозяев. А в бескрайних лесах, засеянных мелкими и ровными, словно чаши, озерцами, обреталось видимо-невидимо дичи. Чем не раздолье? Бегай себе, лови зайцев, живи в удовольствие. Но Фроську тянуло к людям. А куда молодому оборотню в деревню? Только детей пугать. Как вон того, что всё косится из-за мамкиной юбки.
– А под берёзками было б краше… – протянул он.
Фроська кинула на мужа недовольный взгляд:
– Тебе б всё к лесам. Чего ты там не видел?
– Много чего. Людей, например, не видел, которых ты пугаешь.
– Это потому что я их съесть раньше успеваю.
Серый прищурился, словно вправду прикидывал, успевает ли. Решил, что нет:
– Лопнула бы.
– Зато была бы сытая и довольная.
Ей всё время хотелось есть. Нет, они не голодали. Серый легко зарабатывал монетку-другую в каждой прохожей деревне. А в каком селении нет бабы, что устала упрашивать мужа подпереть забор и готова заплатить первому встречному, лишь бы дворовые псы не шныряли туда-сюда? Тем паче, если встречный ласково улыбается и весело сказывает о путешествиях. Такому не только денег, ему и сыру али пирогов с пылу с жару с собой положить не жалко. Ежели, конечно, его суровая супруга не стоит над душой и не зыркает так, что слово сказать боязно.
А ещё они охотились. Фроську даже не пришлось учить: только что обратившаяся, полная сил и жизни, она легко обгоняла мужа, ломая жирные кроличьи хребты со сноровкой бывалого вожака. Он вскоре перестал бегать рядом, коль больше мешал погоне. Да и советов волчица всё равно не слушала.
Но ей постоянно хотелось есть.
***
Пусто.
И холодно.
И голодная темнота воет в животе…
Я заполняю её – жру чужую, тёплую плоть.
Но голод всё равно не уходит.
Озёрный край был самым отвратительным местом на свете.
Мелкие и чуть более крупные, но такие же грязные деревеньки, с избытком рассыпанные богами между водоёмами, воняли рыбой и дождём. Морось не прекращалась, то усиливаясь, то чуть затихая, но продолжая бесцельно заглядывать под капюшоны плащей. Наглые облезлые коты лезли под ноги, испуганно вздывбливая шерсть и шныряя под забор, разве когда я ощеривалась. Знают, поганцы, что здесь от голода не подохнут, будь они хоть сто раз бездомными и простуженными: всё какая мелкая рыбёшка да перепадёт от возвращающихся к семьям рыбаков.
До чего же мерзкое лето!
Но хотелось к людям.
В волчьей шкуре хорошо. Заяц – быстрый-быстрый – сидит до последнего, не шелохнётся, ну точно кучка прелых листьев. И я крадусь. Медленно. Едва дыша. Чуя манящий запах…нет, уже вкус. Кровь. Кишки. И молоко. А потом срываюсь и бегу. И лес бежит навстречу. А пушистые лапы мелькают всё ближе. Ускользнуть от меня? ОТ МЕНЯ?! Я делаю лишь один укус. Меткий, уверенный, единственный. И шея…нет, позвоночник хрустит. И голова…морда безвольно откидывается.
И руки уже не могут удержать арбалет, безвольно, кукольно замирают…
А я прыгаю ко второму…
Мне нужно к людям. Они должны быть рядом: тёплые, настоящие. Живые.
Чтобы не видеть мёртвого лица человека, которого я знала другом.
А Серый хотел в лес. Хотел носиться со мной наперегонки, вместе охотиться, ступать мягкими лапами по волчьим тропам.
Но он не убивал своего друга. И не боялся пустоты, что требовала её заполнить, расползалась холодом по жилам, и выла в бессильной ярости.
Серый обнял меня и ярость ушла.
– Девица, а пойдём ночью во лесок? – игриво предложил он.
– И что ж это, добрый молодец, мы там станем делать? – я положила ладонь мужу на колено.
– Как что, – моргнул он, – крола загоним. А ты о чём подумала?
Ох уж эти мужчины! Что дети малые – дай только дурака повалять.
– А может, в деревне останемся? Сегодня, сказывают, праздник навроде наших спожинок1, лето провожают. Народ станет плясать да петь.
Серый нахмурился. Он боялся. Да кабы за меня! За людей боялся, за рыбаков этих, сыростью провонявших. Ну как не сдержусь, кинусь, обращусь да… шею кому переломаю?
А вдруг?
Но в лесу – тьма. Заглатывающая, холодная и пустая. И я не хочу с ней встречаться вновь.
– Ну, праздник так праздник, – муж расплылся в улыбке и подлил мне кваса, – но тогда уж не обессудь: коль сама на танцы подрядилась, плясать станем до упаду.
Я кивнула. Всё лучше чем волчица.
– А вы меня не будете есть?
Устроиться за самым неудобным, тёмным, но зато дальним и неприметным столом оказалось недостаточно. Маленький любопытный щенок всё-таки набрался смелости подойти.
Я повернулась к мальчишке, но тот испуганно отпрянул, таращась, словно укусить могу. Хотя я могу, это да.
Серый накрыл мою ладонь своей и наклонился к гостю:
– А зачем нам тебя есть, малец? Разве ты такой вкусный?
Младен поскорее замотал головой: он как-то пробовал съесть отвалившуюся от ранки кровяную корочку и точно знал, что невкусный. Но вдруг взрослые иного мнения?
– Тогда не будем.
– Честно-честно?
– Честно-честно, – влезла я в разговор.
Мальчишка посмотрел на меня оценивающе и сдвинулся на шаг ближе к Серому. Ну и ладно. Вот даже не обидно. Он, между прочим, точно кусается – жена-оборотень тому доказательство. Вслух я этого говорить, конечно, не стала.
– Тогда можно я спрошу?
Голос сорвался на писк, и малыш смущённо ойкнул. Верно, всю храбрость потратил на то, чтобы отцепиться от мамкиной юбки и подойти к незнакомцам. Незнакомцы дозволили:
– Спрашивай.
– А тётя волкодлак, да?
Тётя поперхнулась квасом и чуть не разбила кувшин. Мальчик прыгнул к Серому на колени и, мелко подрагивая, обхватил за шею. Мужчина аккуратно расцепил сжавшиеся ручонки и посмотрел ему в глаза:
– Тётя не волкодлак. Честное слово! И она не будет никого есть. Веришь мне?
Малыш отрицательно мотнул головой, потом покосился на меня и усиленно закивал:
– А маму тоже есть не будет?
Я выцепила взглядом упитанную, пышущую здоровьем женщину, что заболталась с харчевником. Женщина радостно смеялась и всё невзначай наклонялась чуть вперёд, демонстрируя содержимое чуть ослабленного ворота рубахи.
Вон у неё какое богатство – на четверых хватит, а я мужа разве что узорной вышивкой порадовать могу…
– А она тоже невкусная? – хмуро поинтересовалась я, так и эдак прижимая локти к туловищу, пытаясь создать видимость соблазнительных холмиков под грубой тканью.
– Фрось, ты чего скукожилась? Может, кваску? – заинтриговать формами Серого не удалось, а вот заставить усомниться в нормальности жены – вполне.
– Невкусная… То есть, не знаю, – пискнул малыш. – Я не пробовал…
– Проверять не стану, – я шумно брякнула кружку на стол, так что вздрогнул не только доставучий щенок, но и его дородная мамка, хитроглазый харчевник, поддатые мужички, спорящие о том, как надо правильно колотить жену (ссадины, напоминающие формой скалку, пунцовели на физиономиях обоих) и бледная молчаливая девка у дверей.
– Ну и зачем ребёнка пугать? – с упрёком протянул Серый, взглядом провожая улепётывающего мальчишку.
– Ничего, не помрёт.
– Ага, только заикаться всю жизнь будет.
Я равнодушно пожала плечами.
Иван и Ивар припозднились. Они не то чтобы были пьяны, нет. Но уже казались чуть более смелыми, чем необходимо, и чуть менее сообразительными, чем стоило бы.
Приключений всё не было.
А ведь так хотелось!
Возлюбленная Иванова супруга (благослови Макошь её труды!) намедни запекла целого молочного порося летнего помёта. Большой как-никак праздник! Надо же родню собрать да попотчевать. Бабы, что с них взять?
Угощение удалось на славу: золотистая тушка, ароматное, мягонькое мяско… Да вот незадача: глядь, а порося-то понадкусывали. Кто бы?
Иван, знамо дело, отпирался. Шутка ли? Прибьёт ведь сварливая баба, коль поймает на горяченьком! Мужик и так и эдак, мол, кот мог вбежать или за псиной недоглядели (старая уставшая сука лишь укоризненно взирала на хозяина, что для вида, конечно, замахивался, но всё равно нипочём бы не вдарил). Жена не верила, но и доказать ничего не могла. И всё бы ничего, да сдал обоих Ивар. Брат сунул морду в неплотно затворённые ставни и поманил собутыльника обглоданной поросячьей ногой, не заметив хозяйку дома.
Схлополали и муж и деверь2. Ровненькие одинаковые (залюбуешься!) синяки вдоль физиономий шрамами темнели в сумерках.
– Всё зло от баб, – заявлял Иван.
Ивару для поддержания беседы полагалось бы спорить, но ссадины болели, а самолюбие страдало. Ивар соглашался:
– Большое ли, маленькое – всё от них!
– А я тебе о чём толкую? Житья не дают! Так бы в воду и… ух!
Иван неопределённо махнул в сторону маленького озерца, что они с братом огибали по пути домой. То ли сам бы утопился, то ли жену порешить хотел – не понять.
– Вот ты вернёшься, ты-то ей покажешь, кто в доме хозяин!
– Я-то ей покажу, – подтвердил Иван, но, взглянув на желтеющие бледным светом в какой-то версте окошки, пригорюнился.
– От же дура-баба!
– Как есть!
– Я тебе как на духу скажу: нет мне с ней житья!
– А кому ж оно будет?
– Ни выпить – это раз, – Иван загибал пальцы, путаясь, считая один за два или вовсе пропуская, – ни поспать в обед – это два…
– Кто ж хорошему человеку поспать не даёт?
– Крышей этой в сарае…
– Что течёт?
– Ну да, ею, родимой. Так всю голову ж мне забила той крышей! Это три. Да и разве жена у меня красавица?
Ивар пошевелил ладонью в воздухе. Он-то считал, что, вообще-то, да, хороша у Ивана жена – статная, высокая, большерукая. Но его раньше никто не спрашивал.
– Вот и я о том! Даже и не красавица! Так и пущай рта не разевает, что я, бывает, на молодую девку засмотрюсь. Всяка баба должна своё место знать!
Ивар возражать не думал. Себе дороже. Но тут бы и не успел.
Это был даже не смех. Лёгкое дуновение ветра, что долетает с озёрной глади в поздний час. Яркое воспоминание. Трепет последней тёплой летней ночи.
Дева танцевала. У воды? В воде? Прекрасная, юная, она словно вовсе не касалась ногами земли. Манила, тянула и смеялась, смеялась…
Как давно Иван не слышал такого счастливого беззаботного смеха! Как мечтал сам так же хохотать!
А дева кружилась.
Мужик глаз не мог отвести и шёл уже не по тропе, спотыкаясь, заплетаясь ногами, разрывая объятия разросшихся трав, что из последних сил держали, чаяли уберечь.
Дева звала. И Иван слушался.
Болотистый берег хватал, всхлипывал под сапогами, оплакивая мутной жижей глубокие следы.
– Стой! Куда?
Да разве обернёшься на брата, когда самое прекрасное существо на свете глядит нежно прямо на тебя, улыбается, смеётся, зовёт!
Ивар хотел было кинуться, поймать заворожённого за рукав… Да надо ли? Жене от него одно расстройство, мать так вообще перед смертью грозила отречься от запойного пьяницы, всё стерегла Ивара, наказывала не смотреть на старшего, а своей жизнью жить. А своей-то как не было, так и нет. Пили, оболтусы, оба. Но у Ивана хоть жена любящая. А ну как теперь не у него она будет? Ну как красавицу-вдову полюбит, под крыло возьмёт не старший, а младший?
Вот же плясунья-чаровница! Ивар и не заметил, как сам подошёл близёхонько к озерцу. А дева как была в косой сажени, так и есть. Ручки ломкие тянет, обнять, защитить так и просит и смеётся, смеётся, чертовка!
Да одна ли? Уже не две ли простоволосых, лёгоньких, словно прозрачных, красавицы манят, заманивают непутёвых мужиков? Три? Дюжина?
Да и далеко ли, али уже за спинами и хороводы вокруг водят?
Вода дошла до груди.
А девы смеются.
Пятно луны становится бледнее, тонет.
А девы пляшут.
Свет меркнет.
А девам весело: живое ли, мёртвое… Всё едино – добыча.
Вода сомкнулась над головами, заперла живое на ключ – не выпустит.
А девы всё поют. Для кого бы?
***
Люди! Живые, настоящие, тёплые!
Праздник удался на славу.
Ряженые, разукрашенные, раскрасневшиеся, одни пели, иные подхватывали давно заученные наизусть мелодии; одни сказывали сказки, другие, затаив дыхание, слушали, хоть и знал всякий, что молодец чудовище победит, солнце спасёт да вернёт на небо, а девица-красавица станет ему верной женой. Иные не слушали и не пели, а знай наворачивали угощение, щедро разложенное у костра. Кто посметливее, у того с утра маковой росинки во рту не было – место, стало быть, берёг. Кто не пузо набить, а повеселиться пришёл, тоже обиженным не остался.
Лето в Озёрном краю провожали шумно: знай, зима, не боимся твоих колючих объятий! Не забудем, что ясно солнышко вернётся на землю, не попустит, чтобы холода лютые людей добрых сгубили!
Праздник завели на окраине деревни – аккурат между харчевней и озерцом. Справили доброе кострище, чтобы уголья по двору не разбросать ненароком, принесли требу богам, как полагается. Дома бы сейчас последний сноп вязали, Велеса благодарили. А тут – север. Сплошь камни да леса с озёрами. Рожью поле не засеешь. Да и огородов особо не держали, коль земля родить не желала. Знай рыбу ловили круглый год, да дичь-шкуры заготавливали, чтобы по осени везти торговать – менять на муку да крупу.
Я держалась в круге света разошедшегося огня, опираясь плечом об одинокую сильную берёзу. Рядом беспомощно белел ствол второй: корни вывернула, ветви раскинула. Не хватило места обоим деревьям – шибко разрослись. Вот и сгинуло одно, дало родичу больше места. Костёр тянул пальцы к небу, облизывая жаром тела веселящихся, точно мать лоб дитяти, от всяких хворей, ночниц да крикс3.
Серый обнял меня сзади и опустил щетинистый подбородок на плечо. И откуда появился?
– Что грустишь, душа моя?
Я с наслаждением втянула ноздрями воздух. Потный. И еловыми лапами пахнет.
– Да вот, думаю, не увела ли тебя какая ушлая баба, – вздохнула я.
– Ты что такое говоришь, женщина? Неужто думаешь, что с такой супругой, как у меня, ещё на кого-то силы найдутся?
Нет бы сказать, что любит меня безмерно. Оболтус.
– Ну, и ещё люблю я тебя безмерно, – добавил муж и увлёк меня в пляс.
Страх, голод, одиночество… было ли что въяве? Возлюбленный прижимал меня к себе, а я знай вдыхала родной запах. Как не умела танцевать, так и не умею. Да разве это важно? Запах обволакивал, обнимал, грел и завораживал. Я бессовестно оттаптывала мужу ноги, а он делал вид, что не замечает и кружил меня дальше. И я кружилась, отдавая всю себя без остатка, надеясь, что танец никогда не закончится, что костёр не потухнет, а этот запах, любимый, обволакивающий, проникающий, всегда будет рядом.
Танец закончился.
Я беспомощно прижалась к мужчине, силясь ухватить ускользающий миг счастья, уткнулась в нестираную, небелёную рубаху, пряча заблестевшие глаза.
– Давай сегодня останемся ночевать в деревне?
Серый кивнул.
– И завтра тоже. Мне непривычно в лесу.
Снова промолчал. Спорить, припоминая, что лес я всегда любила, не стал.
– Сейчас договоримся, – пообещал он и ушёл.
Ушёл, мерзавец! Нет, это, конечно, замечательно, что супруг такой расторопный и ради любимой жены готов искать ночлег в сутолоке праздника среди мало что соображающих, опьянённых весельем людей. Но я не думала, что он сделает это прямо сейчас! Беспомощно озираясь, я не решалась ни продолжить танец в одиночку, ни отступить в тень. Молодёжь стирала башмаки под звон струн, уже не казавшийся таким мелодичным; старики баяли сказки, детишки, раскрыв рты, слушали; отбившийся от толпы любопытный мальчишка выбежал из круга света и стремглав нёсся в сторону озера. Озерцо-то немелкое, хоть и малюсенькое. А при нём – болотце. Ну как утопнет? Мать не доглядела, а я потом страдай?
Тяжело вздохнув, я направилась за щенком. Ну конечно! Мальчишка оказался тем самым, что донимал нас с Серым днём. Уж не дать ли нахальному хлебнуть воды? Вон, аж вприпрыжку к ней бежит, на костёр и не обернётся.
Да только не озёрная гладь манила Младена. У самой кромки стояла бледная, простоволосая, словно изломанная девка и жалостливо тянула руки. Уж не та ли, что в харчевне дрожала, глаза боялась от пола поднять? А мальчишка бежал, что есть мочи, и тянулся навстречу.
– Эй!
Неслух и не думал останавливаться.
– Куда?
Только быстрей помчался.
– Стой, паршивец!
Паршивец стал, как вкопанный в нескольких шагах от русалки. А та словно и не его ждала, посмотрела прямо на меня, оскалила маленькие остренькие зубки и нараспев произнесла:
– Маренушкой примечена, Смертушкой отмечена…
Что?
Русалки являлись одна за одной, тянули бледные пальцы, указывали за спину мальчишке – на меня – и всё повторяли страшные слова.
Темнота расползалась от озера, норовя ухватить, утащить к себе невинное дитя, что уже не под защитой благодатного огня, а русалки знай твердили своё. Ребёнок уже не бежал и не шёл, лишь стоял на месте, мелко подрагивая, вот-вот готовясь зарыдать. А чавкающая темнота подползала к его ногам.
Я осторожно, неспешно двинулась вперёд.
Русалки одновременно сделали шаг к Младену.
Я переместилась в сторону.
Поганые девки повернулись ко мне.
Маренушкой примечена, Смертушкой отмечена.
Маренушкой примечена, Смертушкой отмечена.
Маренушкой примечена…
Я последний раз ощутила плечами тёплый свет костра, тяжело вздохнула и кинулась в темноту.
– Пошли прочь!
Рык получился хорошим. Пугающим. Настоящим. Появившиеся клыки в кровь рвали ещё человеческие губы.
Русалки медленно уходили под воду. Они всё так же указывали на меня, но уже ничего не говорили.
Младен, забыв, что собирался плакать, смущённо прикрывал мокрое пятно на штанах.
– Забирайте вашего отпрыска, – я из рук в руки передала мальчишку матери.
Та, кажется, и не заметила пропажи сына – ворковала с харчевником, да покусывала пухлые губёшки. Ну отбежал мальчишка на полверсты от праздника, эка невидаль!
– Чтоб не шлялся, – коротко объяснила она подзатыльник сыну и вернулась к прерванной беседе.
Серый, встретивший нас почти у самого костра (явился, защитничек!), протянул мне кружку с брагой – равноценная замена потной детской ладошке.
Мы уже было отвернулись, но мальчишка снова кинулся ко мне, обхватил за колени (как дотягивался) и горячо зашептал:
– Я никому-никому не скажу, что ты волкодлак! А потом вырасту и на тебе женюсь!
Серый поперхнулся выпивкой. Не то взревновал, не то выразил соболезнования.
– Ты лучше за каждой тощей девкой не бегай, – ухмыльнулась я, – не ровен час, притопит.
– Не буду, – замотал головой Младен, – просто она так весело смеялась, я подумал, поиграть хочет…
И вот тут я обмерла. Потому что русалка не смеялась. Она горько плакала.