000
ОтложитьЧитал
…А найдется ли оправдание миру, нашему счастью и даже вечной гармонии, если во имя этого, для прочности фундамента, будет пролита хотя бы одна слезинка невинного ребенка? Слезинка эта не оправдает ни один прогресс, ни одну революцию. Ни одну войну.
Фёдор Достоевский
Запах – чернобы́ль (полынь)
Птица – аист (бусел)
Человек – думающий.
Ранним летним утром вдоль главной улицы Львова по тротуарам прогуливалось много нарядных людей, преимущественно женщин, в дорогих платьях и в больших, украшенных цветами шляпах. Это были поляки, проживающие в городе. Они встречали своих.
Первой шла кавалерия. Все кони одинаковой масти и необыкновенной красоты. Кавалеристы в мундирах тёмно-синего цвета с ярко-красной отделкой, с блестящими в лучах солнца пуговицами. На головах – поражающие своей необычностью и красотой конфедератки. Встречали польских уланов.
Там, среди них, был младший подофицер (застемповый) Казимир Стаховский, в будущем мой отец. Стоявшие на тротуарах нарядные женщины бросали уланам цветы. Где то среди этих разодетых в красивые одежды женщин находилась и Ганна Жуковска, в будущем моя мать, уроженка города Львова, одного из красивейших городов Европы.
Шёл 1918 год.
В 1935 году Казимир Стаховский и Ганна Жуковска вместе с детьми, Антоном и Ядвигой, по настоянию моего дедушки, переехали в Житомирскую область в родной край – Полесье. Дедушка был мудрым провидцем. 22 сентября 1939 года во Львов пришла СОВЕТСКАЯ ВЛАСТЬ.
Те, кто не уехали, столкнулись с советскими буднями – репрессии, депортация. Новая власть постоянно грозила арестом только за то, что ты был тем, кем был. Счет арестованных пошёл на тысячи. И хотя на тот момент советских солдат увидели далеко не во всех городах и сёлах Западной Украины, в восточных областях было спокойнее.
Станислав Стаховский не мог нарадоваться переезду сына с семьёй в родной дом. Рада была и Кристина приезду брата. Она так и осталась жить с отцом оберегая его от горестей и недуга.
За два года до моего рождения рядом с домом дедушки был построен ещё один, так что я родился уже в нашем доме. Отец мой, Казимир Стаховский, уже давно не польский улан, а простой сельский учитель. И мать моя, Ганна Жуковска-Стаховская, о Львове даже не вспоминает.
Запахи
Я люблю наш дом и порой мне кажется, что я помню своё рождение в нём. Мне уже четыре года и я думаю о доме как о живом существе, глажу его белые стены, полы из гладко выструганных досок. Отец с Антоном натирают их пчелиным воском, специально приготовленным дедушкой. Я люблю сидеть на полу и гладить ладонями натёртые до зеркального блеска доски.
– Чувствуешь, какой запах? Мёдом пахнет, – смеётся дедушка.
У нас с Антоном своя комната, у Ядвиги, сестры моей, своя. Мать с отцом спят в самой большой, с окнами в сад. А ещё у нас большая белая печь. Зимой я люблю спать на печи. – Печь лечит, – говорит дедушка.
– Как она лечит, дедушка? – спрашиваю я.
– Когда ты заболел, мать укладывала тебя на середину печи, прямо на черень, а сверху ещё укрывала одеялом, и болезнь отступала.
Дедушка много чего знает и рассказывает мне, а я слушаю и запоминаю.
– Вот ты ногу проколол на стерне прошлым летом, и образовался нарыв на ступне, а я тебе нарыв этот смазал дёгтем и нарыв прорвался, дёготь вытянул всю гадость из него. Ты помнишь?
– Да, дедушка, я помню. Мне сразу стало так хорошо.
– Вот ты вырастешь и будешь знать, что это и есть лекарство народное.
Я вырасту и узнаю, что народное лекарство – дедушкин дёготь – станет «мазью Вишневского», но уже не лечащей так хорошо, как дедушкин дёготь.
Дедушка гнал дёготь из берёзовой коры и смазывал им колёса телеги. Дом наш из тёсаных брёвен, посеревших от времени и дождей. Дранка на крыше тоже посерела и стала тёмной.
– Природа сама придала дереву цвет и защиту, – говорит дедушка проводя ладонью по выпуклым брёвнам.
Двор огорожен струганными жердями. В конце двора стоит гумно, покрытое соломенной крышей, рядом пристройка для лошади и коровы.
– А почему в хлеву место для лошади есть, а лошади нет? – спрашиваю я отца.
– Лошадь забрали в колхоз, у всех, не только у нас, – вздыхает отец.
– Теперь она в колхозной конюшне, вместе с другими лошадьми, – отец улыбнулся, – и от неё уже потомство есть. Вороной красавец. Антон его «Орликом» назвал.
– Отец, я хочу увидеть «Орлика», можно?
– Конечно увидишь, – смеётся отец поднимая меня своими сильными руками к самому потолку.
– Ты же у меня вот какой большой!
На другом конце двора стоит гумно, покрытое соломенной крышей, с пристройками для лошади и коровы. Дальше, до самого оврага, заросшего густым ольшанником, тянется огород. Летом в огороде чего только не растёт – картошка, капуста, горох, кукуруза, помидоры, огурцы, мак и конопля, а по краям подсолнухи. Больше всего я люблю подсолнухи, их желтые, склоненные к земле головы, в которых столько вкусных семечек.
А ещё я люблю запах полыни…
Она густо растёт по всей меже. Я ложусь, подминая её мягкие пахучие стебли и смотрю в небо. Под белыми пушистыми облаками кружат вороны. Они каждый раз прилетают с одной и той же стороны. Меня обволакивает густой запах и какие-то тревожные видения. Слышу голос матери:
– Антон, посмотри Бронека, наверное, он лежит в чернобы́ли.
– Да, вот он, мама!
Я обнимаю Антона за шею и спрашиваю:
– Почему полынь называют чернобы́лью?
– Не знаю, надо спросить у дедушки, – задумавшись, говорит Антон.
На краю огорода, ближе к дому, стоит старый дуб. На самой верхушке гнездо бусела.
К дедушке я хожу почти каждый день. Его дом через межу от нашего. К нему примыкает большой сад. Там много яблок и груш, а по краям стоят старые липы – дедушка их посадил, когда был ещё молодым. А ещё в саду стоят улья.
– Совсем как маленькие домики, – говорю я дедушке.
– Это и есть домики, для пчёл, – соглашается дедушка.
– Пора наведаться к нашим пчёлкам-кормильцам.
Он берёт уже приготовленный дымарь, надевает на голову соломенную шляпу с сеткой и направляется к ульям.
Я сижу у окна и мне хорошо видно как дедушка, подойдя к улью-домику, открывает крышку и направляет в него дымарь. Густой дым обволакивает открытый улей. Потом дедушка вынимает двумя руками из улья рамку: она вся покрыта пчёлами. Дедушка аккуратно щёткой сгребает с рамки пчёл обратно в улей и опять направляет в него дымарь.
Я боюсь пчёл и не подхожу к ульям. Дедушка знает и говорит мне:
– Пчелы редко нападают, если только их не растревожить.
– А как их можно растревожить?
– Ну, например, рядом нельзя резко взмахивать руками, тряпкой или палкой.
Нельзя трогать пчеломатку.
– Пчелиную мать?
– Да, пчелиную мать, она у них как царица. И когда она вместе с роем покидает улей, то у пчелиного роя только одна забота – защищать пчеломатку. А если случайно поранить пчеломатку, или что ещё хуже – убить её, то рой может напасть на человека.
– А как узнать матку? Она же среди пчёл, а их много?
– У неё брюшко длиннее, и цветом она отличается от остальных пчёл.
Дедушка лукаво усмехается:
– Однажды, когда я открывал улей, пчеломатка села мне на руку, и тут же мою руку облепил пчелиный рой. Я стоял с вытянутой рукой, но пчёлы не обращали на меня внимания, они просто закрывали жужжащей шапкой свою мать… Я спокойно подошёл к улью, стряхнул в него рой, и пчёлы успокоились.
А ещё я люблю слушать рассказы дедушки про бусела. Прежде чем начать рассказ, дедушка набивает трубку табаком и при помощи лучинки, зажженной в печи, не спеша раскуривает её:
– Бусел – это Божья птица, большой грех ее обижать. А клокот бусела, когда он задирает свой большой клюв в небо – это молитва бусела. Он летает над землёй, собирает по болотам всякую нечисть, очищает нашу землю.
Дедушка умолкает, чтобы раскурить угасающую трубку, смотрит на меня с улыбкой, продолжает свой рассказ:
– На зиму буселы улетают на самый край света, где, искупавшись в чудесном озере становятся людьми, а весной, окунувшись в другое озеро вновь превращаются в птиц и возвращаются к нам в свои гнезда. Часто буселов называют человеческими именами: Бенедикт, например. У нас, поляков, значит «Благословенный».
– Дедушка, а можно мы своего бусела назовём Антоном?
– Как твоего брата. Конечно можно. Антони – польское имя, и у поляков означает «Бесценный». Твоё имя – Бронислав, у нас – «Славный защитник». Потеребив усы, дедушка добавляет:
– Так что ты, внучек, теперь наш славный защитник.
– Дедушка, а буселы сами себе гнездо построили?
– Сами, но мы им помогли. Однажды буселы прилетели и стали кружить над нашим огородом, а потом сели на верхушку дуба. Долго там сидели, пощипывая себя. Клокотали задирая клювы к небу, а потом улетели. Твой отец вместе с Антоном приладили на верхушке дуба старое колесо от телеги. Понатыкали в него сухих веток – получилось гнездо.
– И буселы вернулись?
– А то как же! Вернулись и с тех пор каждый год прилетают в своё гнездо – это их дом…
– И они никогда не покинут своё гнездо?
– Буселы покидают своё гнездо только в предчувствии беды, – вздохнул дедушка.
Утром, едва проснувшись я выбегаю во двор и смотрю на верхушку дуба: в гнезде стоят на своих тонких, как тростинки ногах два бусела и клокочут, задрав к небу большие клювы. Их клокот похож на удары палки об палку.
Запах молозива – самое осязаемое, самое ясное воспоминание детства! Я почти физически ощущаю его, слышу нежное и слабое мычание только что родившегося телёночка, который лежит возле печи на разостланной дерюжке, покрытой соломой, чтобы не прилипало тельце.
Мать суетится у печи, ласково приговаривая:
– Ну вот и хорошо, теперь тебе уютно и тепло, и мама твоя довольна, слышишь, разговаривает с тобой!
Из хлева доносится мычание коровы «Зорьки».
За окном зима, мороз расписал красивыми узорами стекло в окне. Я стою на широкой лавке возле окна, дышу на стекло и в оттаявшем кружочке вижу снежные сугробы вдоль нашего забора, отца и брата Антона. Они расчищают двор от снега. Из будки тихо повизгивая выглядывает «Волчок». Наверное, ему холодно.
– У него густая шерсть и ему совсем не холодно, – успокаивает меня мать, – дедушка подошьёт твои валенки и ты выйдешь к «Волчку».
Мама всё замечает, даже то о чём я думаю.
Дедушка, как всегда зимой, делает заготовки к маслобойкам. Скорее бы он подшил мне валенки.
Дни слагались в недели. Недели в месяцы. Зиму сменяла весна, весну сменяло лето…
Я просыпаюсь от ярких лучей, проникающих сквозь белые занавески в окне. В комнате, где мы спим с Антоном, дверь открыта и я смотрю как мать отодвигает заслонку в печи. Мне видно её особое выражение на лице и я догадываюсь – будут пироги с яблоками. В нашем доме всегда пахнет горячим хлебом и пирогами.
Я люблю лето. Подбегаю к открытому настежь окну, смотрю на густые кусты усыпанные маленькими цветочками. За кустами розовые пионы, яркие настурции, бархатцы-чернобривцы… Их много и комната наполняется необыкновенными запахами.
– Ты любишь лето, потому что сам летний, – говорит мать, как будто прочитав мои мысли.
– Через неделю тебе будет четыре годика и к нам приедут из Львова твои крестные, дядя Юзеф и тётя Сабина, – говорит она прижимая меня к себе.
Я радуюсь, что скоро увижу своих крёстных. Выбегаю во двор к «Волчку». Он тычется мордой мне в грудь, даже лизнул в щеку. Шерсть у «Волчка» густая и тёплая, а глаза как у человека.
К нам подошёл Антон, погладил «Волчка».
– А почему мы зовём его «Волчком»? – спрашиваю я у Антона.
– Потому, что он похож на волка. Видишь какая у него шерсть, и он такой же серый как волк.
– А ты видел живого волка?
– Видел, в прошлом году в лесу.
– И тебе не было страшно?
– Нет, не было. Волки людей не трогают.
– Я знаю, так и дедушка говорит.
Ночью ко мне подошёл «Волчок». Я смотрю ему в глаза и вижу волка…
В небе ярко светит солнце. Антон, Ядвига и я сидим в тени под яблоней на разостланной дерюжке. Ядвига самая старшая из нас. Она учится в Киеве на учительницу и приезжает домой на целое лето.
– Как хорошо дома, даже уезжать не хочется, – говорит она грустно.
– А ты и не уезжай, – отвечаю я.
Она шутливо укоряет меня:
– А кто тебя учить будет? Ты же хочешь быть грамотным, не будешь ведь работать в артели как Антон.
– А может и буду, мне нравится артель, – говорю я положив руку Антона к себе на колени, трогаю мозоли на его ладони.
Антон работает в артели, где изготавливают колёса для телег. Артель эту основал наш дедушка Станислав Сигизмундович Стаховский. Вскоре о ней узнали далеко за пределами Полесья. Люди приезжали из дальних сёл и даже из других областей, чтобы заказать колёса в Верхолесье у великого мастера Станислава Стаховского, который делал колёса для телег «без единого гвоздя».
Антон, не вставая, дотягивается до ветки, и на дерюжку падают красные яблоки.
– Это же малиновка! – Восторженно радуется Ядвига. Она берёт яблоко и поднеся к своему лицу гладит им свои губы. – А знаете ли вы, что этот сорт яблок существует уже более двухсот лет? Впервые их описал в 1845 году французский помолог Лерой. Другие предполагают, что малиновка – сеянец персидской яблони…
Видя растерянность нашу, Ядвига смеётся:
– Чтобы знать всё это, нужно учиться.
Сад наш отгорожен от сельской дороги забором из длинных струганых жердей. С дороги во двор сворачивает телега с запряжёнными парой лошадей. Это наш отец возвращается с колхозной конюшни. До чего же красивые кони!
Колхоз даёт отцу лошадей в благодарность за учёбу детей в сельской школе. Антон помогает распрягать коней. Отец поглаживает их холки, протягивает к бархатным губам на ладони корки хлеба. Кони нет-нет да и норовят ткнуться губами в его лицо, оставляя густую пену на белой полотняной рубашке.
Я подбегаю к отцу. Он берёт меня на руки и высоко поднимает над своей головой:
– Ну что, сынок, поедем завтра сено косить?
– Поедем! Поедем!
Громко и радостно кричу я, прижимаясь к широкой груди отца. Вижу как ласково улыбается мать, стоя на пороге возле открытой двери.
Косьба начинается рано утром. Ещё свежо и мне зябко, но на телеге много сена. Усаживая меня, отец укрывает ноги дерюжкой. Сено пахучее, от него идёт тепло.
Я смотрю, как отец и Антон медленно, враскорячку идя друг за другом, кладут влево от себя скошенную траву. Блещут шуршащими косами и широкие пустые полосы оголяют землю.
Перед сном Антон пообещал мне:
– Завтра мы с хлопцами поведём колхозных лошадей в ночное и я дам тебе посидеть на «Орлике».
Я долго не мог уснуть и хотел, чтобы скорее наступило утро. Проснулся от громкого ржания:
Орлик!
Перед тем, как выехать со двора, Антон сажает меня на Орлика. Придерживая уздечкой Орлика, поглаживает его вздрагивающую холку.
– Не бойся, он же родственник наш…
Я тоже глажу шёлковую гриву Орлика, смотрю на его смеющийся большой глаз.
– Видишь, он уже тебя признал, – говорит Антон и протягивает Орлику сухарик.
– Вот подрастёшь и сам будешь водить его в ночное.
От радости я наклоняюсь к гриве Орлика и целую.
– А что вы делаете в ночном? – спрашиваю Антона, когда он ссаживает меня с Орлика на землю.
– Разжигаем костёр, рассказываем всякие истории. Я люблю лежать на траве и смотреть в ночное небо, на звёзды – их там миллионы… а тишина такая, что слышен каждый шорох в траве. Иногда и громкий сап какой-нибудь лошади. Это значит, что к ней подкралась ласка.
– И заплетает в её гриве косички, – говорю я.
Антон удивлённо спрашивает:
– А ты от кого узнал про ласку?
– Я слышал как дядя Мурга жаловался дедушке, что на конюшне появилась ласка и заплетает косички в гривах лошадей… А зачем она это делает?
– А никто не знает. Она очень хитрая и шустрая. Люди рассказывают, что она прыгает на спину лошади и слизывает соль с её шеи. Если лошадь послушна её желанию, она окружает её лаской, заплетая косички. Но если лошадь сопротивляется, ласка её мучает и тогда у лошади начинается сап. Она мечется в стойле, бьёт копытами землю.
Сельские мальчишки постарше водили колхозных лошадей всё лето. И никаких сёдел, только уздечки!
Садились прямо на голую спину лошади и с криками, свистом неслись по убранному полю прямо к лугам. Большей радости нельзя было желать.
Возвращались из ночного с утренней росой. Матери выносили им парное молоко в глечиках.
Антон въезжает во двор, где я уже поджидаю Орлика. Я протягиваю Орлику ладонь с корочкой хлеба. Он аккуратно ухватывает её своими мягкими губами.
Я счастлив!
Как мне хочется, чтобы я скорее вырос, чтобы все увидели, как я сажусь на Орлика и со всеми мальчишками по широкой сельской улице мы скачем в ночное. Я даже метку сделал на дверях гвоздиком. Каждый день подхожу и прикладываю палочку к голове, чтобы она касалась метки.
Спрашиваю у дедушки:
– А что нужно делать, чтобы расти быстрее?
Дедушка смотрит на меня и усмехается в усы:
– Ну во первых, ты должен кушать всё, что даёт тебе мать. Ложиться во время спать, утром вставать и умываться. И, конечно, слушаться маму.
Утром я бегу к колодцу, там, в деревянном желобе вода, чистая как слеза. Снимаю рубашку, обливаюсь водой. Ко мне подбегает мать, в её руках большое льняное полотенце. Она вытирает мне грудь, спину.
– Вода же холодная, ты можешь простудиться!
Дни стоят тёплые и я играю с сельскими мальчишками «в войну». Обхватив ногами палку, мы «скачем галопом», изображая конницу Будённого и «польскую кавалерию». Никто из мальчишек кроме меня не хочет быть «польским уланом».
– Твой отец был уланом, и ты будь им, – кричали они мне, размахивая над головами камышовыми палочками-саблями. Я сшибал их палочки-сабли своей, потому что она была толще и длиннее. Следом стаями бежали собаки, заполняя улицу громким лаем вместе с нашими ура-а-а!
– Ну и кто же победил? – спрашивает дедушка, встречая меня у порога нашего дома.
– Польские уланы! И я был уланом, – отвечаю с гордостью, а потом спрашиваю:
– Дедушка, мой отец тоже был польским уланом?
– Был, внучек, только давно – ещё в двадцатые годы. Тогда конница маршала Тухачевского прорвалась к Варшаве и красные хотели захватить Польшу. Вот польские уланы и спасли её. Твои мама с отцом жили во Львове. Там была Польша, – вздыхает дедушка.
– Расскажи мне, как мой отец защищал Польшу от красных? Ну расскажи, дедушка.
– Когда-нибудь, внучек, расскажу. Сейчас не время, – ответил дедушка потирая слезящиеся глаза.
Я долго не мог уснуть. Сквозь окно пробивался тусклый свет, по стенам шевелились тени. Мне они казались польскими уланами. Среди них с саблей в руке мой отец. Он сражался с красными всадниками. Кони у всадников тоже красные. Изо рта во все стороны разлетаются красные искры… Мне страшно, и я кричу.
Ко мне подбегает мать.
Дни и ночи проходят одни за другими. Слагаются в недели, месяцы. В тот год выдался богатый урожай жита. Убирать выезжали всей семьёй, собирались с раннего утра.
– Бронека возьмём с собой или оставим с дедушкой? – спросила Ядвига у отца.
– Как же я буду без помощника, – улыбается отец, берёт меня на руки.
– Будешь помогать, сынок?
– Буду! Ещё как буду! – радуюсь я, прижимаясь к отцу.
На ржаном поле мать усаживает меня на разостланном рядне возле копны, сложенной из снопов. Ставит возле меня кошёлки.
– Тут еда наша. Стереги от птичек, дорогой ты наш помощник.
Мне хорошо видно, как мать ловко взмахивая серпом, подминает густые стебли ржи. Ядвига, сдвинув на лоб запыленную белую косынку, не отстаёт от неё. Отец вместе с Антоном вяжут снопы и укладывают «колодцем» в копу.
Сверху укрывают копу снопом потолще, словно шатром, раздвинув щетинистые нижние стебли.
К вечеру, уставшие и счастливые собираемся домой. Отец рассаживает нас в телеге на пахучее сено покрытое разноцветной дерюжкой. Ядвига и мать держат в руках кошёлки. Меня отец усаживает рядом с собой, на передке телеги. Одной рукой обнимает меня, прижимая к себе, в другую берёт вожжи.
Вороные бегут ровно, фыркая и встряхивая гривами от назойливых мух. Я с восторгом смотрю, как сверкающие на солнце подковы глотают убегающую из-под копыт дорогу.
Дома нас встречал дедушка. Въезжая во двор, замечаем на небе чёрную тучу громко каркающих ворон. Их так много, что даже неба не видно.
– Опять вороньи тучи. И всегда с одной стороны, от Черно́быля, жди беды, – говорит мать ставя на землю кошёлку.
Ядвига, не отрываясь, смотрит на небо:
– С тех пор, как мы переехали сюда из Львова только и слышу: Черно́быль – беда. Черно́быль, жди беды… Почему этот город называют Черно́былем? Чернобы́ль – это же трава, полынь. Какой беды оттуда можно ждать, до Черно́быля сорок километров. Рассказывают какие-то небылицы, да ещё и крестятся при этом.
Ядвига подошла к дедушке, положила ему руки на худенькие плечи.
– Может Вы, дедушка, знаете, про какую такую беду говорят на селе?
Дедушка раскуривал свою трубку и, поглядывая на вороньи тучи, задумчиво проговорил:
– В тех местах издавна живёт легенда, а может и быль. Жили там хорошие люди долго и счастливо, много веков жили. А потом пришли плохие и случилась большая беда – все погибли. В народе она живёт как «ЧЁРНАЯ БЫЛЬ».
Я хорошо помню, что моя душа в тот момент была встревожена чем-то неведомым, пугающим…