000
ОтложитьЧитал
Диана «Геката» Фролкова
05 марта 2018 в 22:12
Хочу быть морем и топить людей
#сходила на пирс #лучики гавна #буль-буль
Диана «Геката» Фролкова
21 февраля 2018 в 16:47
Оно как дождь. Вставая молчаливо
навстречу ночи с тёмного залива,
оно с земли, глухой и сиротливой,
уходит в небо, свыкшееся с ним.
И, падая, течёт по мостовым.
Льёт в серые часы, когда округа
к рассвету тянет улицу, как руку,
когда тела, не разгадав друг друга,
кончают путь по замкнутому кругу
и люди, ненавистные друг другу,
в одной постели молят о покое, –
тогда к морям течёт оно рекою…
Нет одиночеству предела.
(с) Райнер Мария Рильке
#сука
Диана «Геката» Фролкова
19 февраля 2018 в 18:36
(>) Реальные звуки – Голоса, записанные в 1984…
#настроениеdropd #лучики гавна
Внутри меня всё натягивается, будто на дыбе, – когда сообщение банка стыкуется в мыслях с конвертом Вероники Игоревны.
Сколько же Фролковы задолжали, что их так прессуют?
Я прокручиваю страницу Дианы туда-сюда и, чтобы отвлечься от тревожных мыслей, кликаю трек восьмидесятых. Крутится значок загрузки.
Раз.
Другой.
Третий. Солнце за окнами скрывают облака, и кухня выцветает в сумрачные, безликие оттенки.
«Убедите мою дочь заговорить».
Да как, блин?!
Я неуверенно открываю окно сообщений, тычу в букву «П», затем «Р». «В».
«И».
«В».
На «Е» я подскакиваю – потому что визжит женщина. Она визжит, как не умеют ни в кино, ни в театре, будто её заживо препарируют. Сердце ухает в груди; наваливается липкий, колючий страх. Я вырубаю громкость телефона и нажимаю на имя аудиозаписи.
(>) Реальные звуки – Голоса, записанные в 1984 году серийным убийцей Тэдом Рэнсомом во время резни на ферме Глория
Ну, я не знаю.
Ну, пипец.
Я без сил опускаюсь обратно на стул и пытаюсь отдышаться, успокоиться.
Нет, Диана не восторгается маньяками, не тупите. Она паучков-то не давит – выпускает в окно и кричит им вслед что-то вроде «Удачной кругосветки!». Но если к Диане кто-то плохо относится, она ведёт себя ещё хуже. Типа, «Да гори оно огнём». Как будто у Дианы сердце болит, ноет от дерьмового к ней отношения, и она эту рану нарочно бередит – чтобы уж совсем всё сгнило, омертвело и не чувствовало.
Нынешний этап холодной войны начался с сентября, когда отец Николай стал вести у нас ОБЖ, а Диана закрыла рот на замок. Согласитесь, если человек не говорит ни слова, но исправно ходит на уроки, ему обеспечено массовое раздражение.
Ну а дальше… Вы же знаете этих быдломамашек? Едва к молчанию добавилось видео, как Диана ходит во сне на русском, одна дурында заявила, мол, Диана устроит стрельбу в нашей гимназии.
«Я всё министерство на уши подниму, если узнаю, что эта психованная ходит в один класс с моим зайчиком!»
Ох, знали бы вы, куда ходят ваши «зайчики» после трёх банок пива.
Так или иначе, остальные дурынды присоединились к массовой истерике. Поднялся дикий вой, Диану вызвали на педсовет – она упрямо молчала. Веронику Игоревну тоже вызвали на педсовет – она не знала, как разговорить дочь, и тоже молчала. Во всяком случае, в таком виде события дошли до меня.
И теперь Диана разместила в «Почтампе» этот жуткий трек.
Нет, Диана не зарежет никого и, тем более, не устроит бойню в гимназии. Никогда. Но убедит, что способна, и убеждение это доведёт до точки.
Какие же мои слова на неё повлияют?
Ну какие?
Да и не хочу я. Ни писать Диане, ни звонить. Не хочу. Если она устроила молчаливую забастовку против отца Николая, это её право.
Ну что вы так смотрите?
Думаете, я сам так не смотрю на себя?
Исподволь приходит осознание потусторонней тишины. Чайник вскипел, и только поскрипывает на сквозняке занавеска, да глухо ворчит желудок – как бы недовольный хозяином.
Я смотрю на бутерброды с кониной и ощущаю тошноту.
Хочется поесть что-то нормальное.
И выспаться.
Медленно движется мой большой палец: закрывает окно сообщений, тянется к кнопке «домой» по-над немецким стихотворением и вдруг на излёте не то мысли, не то решительности ставит под ним лайк. Тут же наваливается стыд – за трусость, за мелочность, за не-мо-го-ту.
Я судорожно закрываю «Почтампъ» и выключаю экран телефона.
Я мог открыть список контактов и позвонить.
Я мог написать, в конце концов.
Но я поставил долбанный «лайк».
Сон четвёртый. Молчание
Вам попадались фотографии зала, где выставлена Джоконда? Заметьте, я не спрашиваю, посещали вы Лувр или нет, – ибо, как говорит батя, за рубеж ездят лишь мошенники, депутаты и дегенераты, а у меня нет желания относить вас ни к одной из этих категорий. Я прошу: представьте туристический час пик. Получилось? Теперь поштучно замените избранников народа гимназистами, а деву эпохи Возрождения – снимками 10 «В».
Бинго! Вы видите ровно то же, что и я.
Снимки появились в классе благодаря Веронике Игоревне. Это она собрала фотографии, это она написала о каждом ученике в стиле «Википедии» и украсила стену. Вообще было приятно: заходишь и смотришь на себя, как на избранного. Со временем выставка, конечно, приелась. Фотографии потускнели, бумага пошла волнами от перепадов температур, достижения устарели. Мы неделями проходили мимо, не замечая себя, и тем удивительнее, что сегодня народ толпится перед нашей галереей, будто евреи у Cтены Плача (да простят мне евреи подобное сравнение).
– Чё такое? – спрашиваю я у Симоновой.
Вместо ответа она отходит в сторону, и какая-то смешинка поднимается внутри, потому что на портретах у меня и Трёх Ко обновление: проткнутые глаза. Валентин с досадой пытается содрать фото. Коваль ржёт. Олеся подрисовывает своей ослеплённой копии усы и цилиндр.
Я не сразу понимаю, откуда эта жуть взялась, только растерянно хмыкаю. А потом разум воскрешает минувший день, и делается не до смеха.
Тени оконных рам скользят по хромированным столикам, по высоким стульям. За окном темнеет набережная, блестит ледовый припай, и чайки бродят туда-сюда крикливыми патрулями.
Со мной те же Три Ко. Валентин уплетает бургер, Олеся читает нечто под названием «Горничная Усуи Такуми». Коваль цепляет на пальцы печеньки с узором из маленьких восьмёрок – как средневековый король, который надевает кольца перед приёмом иностранного посольства.
Ох, простите, вы же не в курсе, где мы. В «Повешении, потрошении и четвертовании», что посреди Советской набережной. Да-да, преклоните колени: бургерный апокалипсис захватил планету и добрался до нашего Северо-Сранска. И да, я хочу, чтобы котлета лежала между двумя кусками хлеба, проткнутыми шпажкой, а на стулья приходилось забираться, как на стремянку. По меркам северо-стрелецких рюмочных, где царят одни мухи и алкаши, ППЧ место отличное. Дорогое, конечно, но зато социально – или как там называется? – ориентированное. По первому впечатлению, здесь работают пенсионеры, инвалиды и прочие убогие. Валентин обещал нас угостить здесь чем-то редкостным и оказался прав: бургер улетает с языка прямо в рай.
Теперь извините: я подавлюсь Chicken Tsar (рубленая котлета из куриного филе, маринованные огурчики, хрусткие, как французская булка; карамелизированный бекон, соус горчичный, лук красный), ибо в дальнем углу зала – Диана. Она понуро собирает осколки зелёных стаканов, предсмертный грохот которых и привлёк моё внимание. Не знаю, что больше поражает: Диана или лососёвый оттенок её формы.
– Гы, зырьте! – показывает на Диану Коваль, пока я в приступе кашля долблю себя по груди.
– Что там? – Валентин тоже поворачивается. – Да ладно! Наша шиза тут работает?!
Олеся на секунду поднимает глаза от будней японской горничной, перекладывает жвачку на другую сторону рта и с лёгкой улыбкой замечает:
– Скорее, воюет.
– Зачем обзываешься? – спрашиваю я Валентина, когда наконец отправляю куриное филе в нужное горло.
Он прищуривается.
– Сын мой, лунатизм начинается на ранних стадиях шизофрении.
– Ты психолог?
– Я любознателен.
– Блеск! – Я хлопаю кончиками пальцев и вытираю с подбородка остатки «царского» бургера. – Давайте поаплодируем Валентину и пойдём.
Всё же странно: Диана-официантка в кафе! Неужели у Вероники Игоревны столь тяжко с деньгами?
Да, и как Диана обсуждает заказы, м-м, без слов?
Жестами?
Эсэмэсками?
Азбукой Морзе?
Валентин задумчиво улыбается.
– А не сделать ли нам выпуск?
– Мобыть, я? – радостно предлагает Коваль.
Мне становится неловко за Диану.
– Оба – успокойтесь. Не надо никаких выпусков.
– Лучше делать новости, чем жить без совести. – Валентин включает камеру мобильного и отмахивается от очередного «мобыть, я-я-я?» Коваля: – Слушай, свой телефон купи и снимай, сколько влезет! Чего ж тебя всё к моему тянет? Не к девушке моей, так к телефону… штаны мои тебе не отдать?
Коваль обиженно замолкает, а я снова перевожу взгляд на Диану: она порезалась об осколок и с отчаянием смотрит по сторонам. Мне хочется встать и помочь, но – блин – посетили же не подметают в кафе мусор официантов? Ведь… не подметают?..
Боковым зрением я чувствую пристальный взгляд Валентина и намеренно отворачиваюсь к окну. Там пасмурно, и злой ветер сметает с променада неубранный мусор. Волны выламывают ледовый припай и лупят по далёкому причалу, обдавая брызгами чугунные фонари, скамейки, прохожих. От этого пейзажа кожу мне стягивают цыпки, а по загривку скребут морозные коготки.
– Сегодня наш выпуск… – нарочито, явно в мою сторону говорит Валентин. – Сегодня выпуск будет посвящён одной из наших гимназисток. Назовём его…
– Выключи, прошу тебя.
Когда я поворачиваюсь, Валентин широко улыбается и завершает театральную паузу:
– Молчание…
– Валь, блин!
Перед моим носом возникает фига.
– …поминая известные события в гимназии. В связи с чем под выпуском мы разместим опрос: следует ли исключать таких людей из гимназии для общей безопасности или помогать им обрести душевный покой в соответствии с христианскими принципами? Спросим мнение у восходящей звезды химико-физических наук Артура Арсеньева.
Валентин переключает съёмку с фронтальной камеры на тыловую и поворачивает объектив на меня. Я застываю, будто под дулом пистолета.
– Ваше мнение, Артур Александрович? – повторяет Валентин.
Минутная стрелка настенных часов обрушивается на шесть: половина пятого. Я с шумом выдыхаю носом воздух.
– Моё мнение?
– Мы жаждем его услышать.
– Вот тебе моё мнение.
Пальцами я беру остатки «Цыплячьего царя» и, как обезьяна, запихиваю в рот. Хрустят огурчики, трещит карамелизированный бекон, котлета в панике вываливается обратно – но чёртов Валентин невозмутим.
– У меня полная зарядка.
– И чё? – спрашиваю я с набитым ртом.
– Мы можем весь день снимать, как ты проталкиваешь в себя пищу.
– Мне фиолетово.
Я демонстративно наполняю рот остатками котлеты и делаю голливудскую лыбу.
– Пока ты предаёшься чревоугодию, мы подогреем интерес и напомним зрителям поговорку из пятого класса: «Тили-тили тесто, Артур и Диана – жених и невеста». Как бывший жених прокомментирует… молчание бывшей невесты?
Котлета застревает у меня поперёк горла.
Формально в словах Валентина нет ничего ужасного. Диана не нравится мне… ну, в качестве девушки. Женщины. Например, Симонова нравится. Олеся – почему-то именно с тех пор, как замутила с Валентином. Романенко из «Б» неплохо смотрелась (Коваль это называет «с пивком потянет»), пока не потолстела. Вероника Игоревна… чёрт, да, да! – а как иначе при её внешности??? Диана же, так сказать, огня в моих чреслах никогда не вызывала, несмотря на многочисленные шуточки в младших классах.
– Мнение? Хорошо. – Я прижимаю пластиковую вилку к столу, обламываю ей зубья и с мерзким скрипом обвожу невидимый круг. – Моё мнение… Моё мнение, что, если бы твой дедушка не был бы таким… таким добрым и хорошим человеком, он бы обязательно сказал, что ему стыдно за внука. Потому что к «молчанию» скорее ведут вот такие «выпуски».
Улыбка соскальзывает с лица Валентина. Коваль разевает рот. Олеся недобро прищурилась на вилку и явно мечтает, чтобы я прекратил – как и большая часть посетителей, которые уже оборачиваются на тошнотворный скрип.
– Позови официанта и пойдём. Лады? – Я начинаю ещё один круг по металлу и вздёргиваю брови – как бы спрашиваю Валентина: «Достаточно или нет?». Тот с полуулыбкой смотрит в стол. Олеся нервно трёт висок, затем с усилием возвращается к Усуи Такуми. Коваль не выдерживает и выхватывает у меня вилку.
– Давай без вот китайских пыток?
Валентин вскидывает голову и поднимает руку.
– Девушка! Девушка?!
Лицо его до странного весело, и причину этого веселья я понимаю, когда тень официанта накрывает наш столик и превращается в силуэт Дианы.
Она прячет порезанную руку за спину, но я сижу боком к столу и замечаю рдяные капли крови, что сыплются на кафельный пол с тонких пальцев. Поза Дианы напряжена, губы сжаты, глаза тёмные, мёртвые.
Лицо у меня раскаляется от стыда. Изо рта, как мячик для пинг-понга, выскакивает несуразное привет…
Вместо ответа Диана поднимается на цыпочки, секунду-две высматривает коллег и здоровой рукой, со вздохом, с заметной неохотой достаёт блокнот и ручку. Над грудным карманом её форменной рубашки я замечаю табличку из графитовой бумаги: «Вас обслуживает глухонемой официант».
Э-э-э?..
Зачем Диана обманывает людей насчёт глухоты-немоты?
Из-за долгов?
Ради прикола?
Коваль подловато улыбается, словно в предвкушении шуточки Валентина. Олеся надувает чёрный пузырь жвачки и перелистывает страницу манги.
– Хочет ли гимназистка Фролкова объяснить своё вековое молчание? – предлагает Диане Валентин и наводит на неё объектив. – Без подвоха. Чтобы уже закончить всю эту драму.
– Валь… – тихо начинаю я.
Диана медленно переводит взгляд на айфон. На меня. Левая бровь её ползёт вверх, но тонкие губы не двигаются.
«Хлоп!» – лопается пузырь Олеси. Я вздрагиваю.
– Что ж, говорить про себя всегда тяжело, – продолжает Валентин и снова переводит камеру на себя. – Впрочем, вы и сами понимаете, в каком бедственном положении находится гимназистка Фролкова, раз до окончания гимназии вынуждена работать после уроков и вводить окружающих в заблуждение, что является глухонемой. И мне хочется простить ей это молчание, потому что за неё говорит не она, а среда, которая её воспитала.
У Дианы на лбу прорезается вертикальная морщинка, тонкие губы сжимаются в ниточки. Она вновь оглядывается, поднимает руки, точно сдаётся, и направляется к двери на кухню.
Сделай что-то.
Сделай!
Я встаю и поспешно вытаскиваю кошелёк, а из кошелька – двух тысячерублёвых Ярославов Мудрых (не видать мне до батиной получки чипсов и обеда, но ладно, ладно…).
– Это за всех. – Я протискиваюсь через стулья и протягиваю деньги. – Сдачу ты оставь…
Прощайте сухарики «Три корочки», прощай полторашка спрайта по 106 рублей 99 копеек и сосиски «Папа может» за 275.
– Если это принесёт мир в душу, – раздаётся голос Валентина, – мы и больше пожертвуем.
Я стискиваю челюсти. Мне хочется, чтобы Диана скорее взяла деньги, но она только смотрит. Смотрит задумчиво, тяжело, будто что-то ворочается, поднимается у неё в груди, как в тесной клетке, и не находит выхода. Нарочитое, волчье молчание.
– Ну? Что ты? – раздражённо спрашиваю я.
Диана опускает взгляд, механическим жестом поднимает верхнюю банкноту и закручивает вокруг среднего пальца. Остальные пальцы сжимает, словно… словно показывает неприличный жест?!
У меня вытягивается лицо. Конечно, я не ожидал, что Диана запоёт канарейкой, едва получит лайк, но предпочёл бы приём потеплее. В голове судорожно мелькает: отшутись, улыбнись, красиво уйди, – но затем что-то непоправимо обрывается. Лопнувшей струной я пролетаю через кафе, дёргаю дверь на себя, от себя и, мазнув кровью ручку, ныряю в вечернюю мглу.
Крыльцо.
Снег.
Ветер.
Машинально я ищу рану на руке, и только у церковного киоска мне вползает склизкая, неприятная мысль: пальцы окрасила чужая кровь. Чужая! Из пореза Дианы.
Я ещё могу вернуться, ещё могу изменить день: там, в прошлом. Сказать правильные слова, объяснить, что не участвовал в дурацком «выпуске», собрать осколки, промыть Диане ладонь, сказать…
В настоящем – здесь, сейчас – всё уже случилось. Я разозлился и ушёл домой. От этой необратимости меня разрывает на части, ибо теперь на моём фото чернеют две дырищи вместо глаз.
Я отворачиваюсь от снимка и понимаю, что все смотрят на меня. Доносятся тихие голоса: «Фролкова… Фролкова…». Не зная, куда деться от этих лиц, от этих шепотков, я иду к своему месту.
Грохает открытое кем-то окно, ноги холодит сквозняк. Под потолком взбрякивают портреты древних учёных в прозрачном пластике (Ломоносов, Менделеев, Нобель и… Бор, кажется). Лампы дневного света просеивают инопланетное сияние сквозь кожухи синего и оранжевого оттенка: на учительский стол, где валяются ключи Вероники Игоревны; на целующуюся парочку Симонова-Шупарва, на белые таблички с буквами химических элементов:
Fe
Li
Na
Вероники Игоревны ещё нет. Класс медленно заполняется, и четвёрка на окне висит тревожным напоминанием. Я сажусь и смотрю мимо неё – на полуснег-полудождь, исторгаемый синюшным небом, – пока перед моим носом не возникает мужская рука в росчерках синих чернил.
– Мир? – доносится голос Валентина.
Я поднимаю взгляд.
Валентин смотрит на меня хмуро, виновато. Рубашку он застегнул до последней пуговицы, волосы собрал в хвост. Картину дополняют фиолетово-синие засосы, которые выглядывают из-под воротника, да мятая фотография в левой руке Валентина.
– Знаешь же, – говорит он, – не люблю, когда деда обижают.
Молчанием? Какое страшное оскорбление.
Я молчу и ни вины не чувствую, ни мира. Может, так правильно и нужно, только на кончике языка прыгает известная троица: нет, нет и нет. Потому что… Потому что…
– Бывает, – хрипло говорю я, когда пауза вытягивается до невыносимого предела. Моя рука сжимает потную ладонь Валентина. Вопреки сомнениям, на душе легчает и невидимые пауки отползают от сердца.
– Да вообще! – Валентин расслабляется и машет. – Коваль в шоке, что ты даже не попрощался.
Я хмыкаю.
– Видос я удалил, – добавляет Валентин.
– Это не спасло.
Взглядом я показываю на мятое фото в его руке. Валентин задумывается:
– Твои-то глаза она красивее всего проткнула.
– Ой, иди в пень.
– Да серьёзно. Такое… гордое лицо стало. Демоническое.
Наш разговор прерывает очередь «би-би»: телефоны вокруг гудят и вибрируют от сообщения, которое булыжником рухнуло в общий чат.
– Бананы кончились, классного часа не будет! – с радостью кричит Симонова. – Аида Садофиевна написала, что можно валить.
Под грудиной возникает сосущее чувство. Причину его я не понимаю и только глупо смотрю в телефон.
– Что-то Мадам Кюри больше меня прогуливает, – замечает Валентин.
Тем временем разражается дикий гвалт, и 10 «В» стаей гамадрилов устремляется к двери. На месте остаётся лишь Валентин. Он морщит нос, будто сдерживает чих, и спрашивает:
– На Феникса идём?
– Угу.
Я снова бросаю взгляд на стол Вероники Игоревны, на дверь и наконец осознаю причину тревоги.
– Ты куда? – интересуется Валентин, когда я направляюсь к учительскому столу.
– Один момент.
Я поднимаю связку Вероники Игоревны и взвешиваю в руке. Ключи от учительского туалета, от класса… и, конечно, от дома Фролковых. Есть и новичок: синий, со спиральной резьбой – чёрт знает от какой двери.
Валентин подходит и бросает фото в мусорку. Его взгляд застревает на брелоке из спящих птичек.
– Узнаю это выражение лица, сын мой.
– Тут от их дома. Надо отнести.
Валентин чуть поводит бровями. Мы выходим, и, только когда я закрываю на оба замка кабинет, у него вырывается:
– Не понимаю: почему ты всё время помогаешь этой… этой семейке?
Я неопределённо повожу плечом и оглядываюсь на своё фото: горбатый нос, усмешка в углу губ. Пустые глазницы.
Помогаю? Ха-ха.
Мы не говорили с Дианой с начала года.
Не гуляли и того больше.
По внутренним часам с той ночи на Холме смерти минуло, не знаю, лет сто пятьдесят.
Только в «Знакомцах» «Почтампа» Диана и осталась.
Формально мы не ссорились. Как-то само вышло, что наши пути разошлись – ещё до её «обета молчания». Вины на мне нет, не ищите клейма, но…
Но началось всё будто с Холма смерти. Потому что, сколько бы я ни представлял, как съезжаю по ледовой дорожке, на самом деле этого не было.
Услышьте меня: этого не было.
Ни-ко-гда.
Диана съехала, а я остался с Валентином. Из-за страха ли, или ещё почему, но не двинулся с места.
Да и немало прошло месяцев, прежде чем мы с Дианой охладели друг к другу, так что причина наверняка не в Холме. Но снится он мне постоянно. Я снова и снова лечу вниз и не достигаю конца ледяной тропинки. И просыпаюсь, и вспоминаю, что так и не скатился, не отправился за Дианой. Один и тот же прескверный кошмар. И я, съезжающий и не съехавший, застывший где-то между мирами – в каком-то вечном полусне, в какой-то сумеречной зоне. Как если бы заело плёнку и навязчивый кадр повторялся бы вновь и вновь.
Вы никогда не ловили себя на мысли, что вашу жизнь зажевало в лапках кинопроектора? И не вытащить, и не отмотать назад.
Ни прошлое, ни будущее. Ни начало, ни конец.
Словно тот древний змей, который пожирает себя день за днём и не способен разомкнуться.