Оренбургский платок

7

Глубину воды познаешь, а душу женщины – нет.

Побыл Михаил до конца посиделок.

Молчаком идём к нам – какой гостильщик ни пустой, в ночь в дорогу не погонишь, – а моя Лушенька напрямуху и кольни:

– Жених, а жених! Жениться приехал. А шелестелок много? Невеста у нас не голёнка^[46]. Вечёрку ладить будешь?

– Хватит и на вечеруху. Закатим такой разгуляй-люляй!.. Все листики на деревьях будут пьяные впополам! Хватит и на свадьбу. Пятьдесят два рубляша! Золотой сезон!

Денежки эти и в сам деле королевские. Две самолучшие купишь коровы и на магарыч ещё с лихвой достанется.

Вот и наш курень.

Открыла дверь мама.

Завидела незнакомца, с испугу вальнулась к стенке.

– Кто это? – шепнула.

Я пожала плечами. Прыснула в кулак Луша.

– Ма, – успокаиваю я, – да не пугайтесь Вы так гостя! Не довеку… Пускай до утреннего побудет поезда. А я пойду к Лушке.

– Об чём речи…

Мама накинула свету лампе, мерцала у неё в руке. До крайности размахнула дверь в боковушку и подняла на Михаила приветливые глаза:

– Проходьте, проходьте, гостюшка…

Поставила на стол лампу рядом с будильником, лежал вниз лицом.

– Оно, конешно… – Мама взяла весело цокавший будильник, близоруко глянула на стрелки. – В три ночи горячими пельменями не попотчую гостюшку. Но кружка молока сыщется.

Михаил конфузливо попросил:

– Не надо… На сверхосытку ж… Я даве ел…

В ласке возразила мама:

– Я не видала, гостюшка, как Вы ели… Покажете…

Опустила будильник на ножки. Вышла.

Пала тишина.

Слышно было, как удары будильника с каждым разом всё слабели. Будто удалялись.

– Сейчас станет, – в удивленье обронил Михаил.

– Всебеспременно! Далёкого дорогого гостеньку, – сыплю с холостой подколкой, без яда, – застеснялся. Гмм… Навовсе, блажной, заснул. Только что не храпит. Разбужу…

Я пошлёпала будильник по толстым щекам.

Молчит.

Не всегда просыпается от шлепков. Одно наверно даёт ему помощь – положить вниз лицом.

Будилка у нас с припёком. Настукивает только лёжа. Вот взял моду. Всех побудит, а сам всё лежит лежнем!

Перекувыркнула – зацокал!

В близких минутах вшатнулась мама с полной крынкой вечорошней нянюки^[47]. Налила доверху в кружку. Потом внесла на рушнике пышную, подъёмистую кокурку^[48].

– Прошу, гостюшка, к нашему к хлебу. Всё свежьё… – Высокую уёмистую кружку с молоком мама прикрыла хорошей краюхой кокурки. – Присаживайтеся к столу… Стесняться будете опосля.

Михаил вроде как против хотения – в гостях, что в неволе, – подсел к еде.

Мама заходилась стелить ему на сундуке.

– Покойной ночи, Михал Ваныч! – рдея, пропела Луша.

– Заименно, девушки, – на вздохе откликнулся Михаил и заботливо засобирал мякушкой со стола крошки. Напа́дали, когда мама резала кокурку.

Мы с Лушей выходим.

На улице пусто, тихостно, темно. Нигде ни огонёшка.

Только у нас смутно желтело одно окно.

Луша посмотрела на то чахоточное окошко долгим печальным взглядом. Усмехнулась.

– Луш! Ты чего?

– Чудно́… Жениху стелют в доме невесты. А невеста в глухую ночь – из дому!

– Не вяжи что попыдя. Какая я невеста?

– Нюр! А не от судьбы ль от своей отступаешься? Парняга-то какой!

– Ну, какой?

– Скажешь, тупицею вытесан?

– Вот ещё…

– То-то! Чеснотный… Не гульной… Любочтительный… С лица красовитый?.. Красовитый. Есть на что глянуть. Умный?.. Умный. Не подергýлистой^[49] какой… Работящой?.. Работящой. Не вавула…^[50] Рукомесло при нём в наличности. Не отымешь. Штукатур на отличку! Руки у парня правильно пришиты! Сюда ж клади… Не мотущий^[51]. Правда, малешко вспыльчивый, так зато обрывистый^[52]. Пыль его бы-ы-ыстро садится… Пыль присела, и он уже не кирпичится… Зла ни на кого не копит… Весёлый. Гармонист. Танцор. Обхождением ласковый… Обаюн…^[53]

– Стоп, стоп, стоп! Когда ж ты всё это разглядела?

– А вот разглядела… Хорошенько сто раз подумай, чтоб не вышло, как у той… Рада была дура, что ума нема, откинула от себя золотого кадревича. А потом возжалела… Сама кинулась за ним ухлёстывать, только голяшками сучит^[54]. Да внапрасно… Подумай, ну чем Блинов не взял?

– Я давно-о, Луша, подумала. Есть любодружный Лёня. Большь мне никого не на́добе.

– Лёня да Лёня! Что в Лёне-то?

– А то, что в третьем ещё классе сидела с Лёнюшкой за одной партой!

– Хо! Стаж терять жалко?

– Жалко.

– А ты не жалей. В пенсионный срок могут и не зачесть! А что касаемо меня… Когда я в первый раз увидала его, сердечко у меня ахнуло… Вот выбирай я… Чёрные глаза – моя беда. Я б потянула руку за Михал Ваныча. У Михал у Ваныча глазочек – цветик чернобровенькой…

– Э-э, мурочка любезная! Суду кое-что ясно… Суду кое-что ясно… Повело кобылку на щавель… Похоже, потаёница, скоропалительно врезалась? Во-он чего ты светишься вся, как завидишь его! Во-он чего дерёшь на него гляделки! Стал быть, иль нравится?

– Наравится не наравится… Ох-охонюшки… Высокуще висит красно яблочко… Не дотянуться… Тут, Нюр, ни с какого боку паровой невесте^[55] не пришпилиться. Да только увидь он мои кособланки…^[56]

– Кончай этот придурёж! Не жужжи наговор на свои царские стройняшечки!

– И всё равно… Не приаукать мне Михал Ваныча. За тобой, за горой, никого не видит… Белонега…^[57] Везучая… До тебя Боженька пальцем дотронулся… Красёнушка писаная совсемуще омутила печалика…

Где-то на дальнем порядке кипел лужок^[58]. Несмело ударила гармошка, и парень запел вполсилы. Трудно, будто на вожжах, удерживал свой счастливый бас:

 
– На паркетном на полу
Мухи танцевали.
Увидали паука —
В обморок упали.
 

Луша было снова поставила тоскливую пластинку про Михаила.

Я оборвала её:

– Да кончай же этот угробный трендёж! Ну, закрой свою говорилку. Не шурши… Ты только послушай, что поют!

Подгорюнисто жаловалась девушка:

 
– Тятька с мамкой больно ловки,
Меня держат на верёвке,
На верёвке, на гужу,
Перекушу и убежу.
 

– Счастливица… Есть к кому бежать, – вздохнула Луша.

Парень вольней пустил гармошку.

Взял и сам громче, хвастливей:

 
– Запрягу я кошку в дрожки,
А котёнка в тарантас.
Повезу свою Акульку
Всем ребятам напоказ.
 

Девушка запечалилась:

 
– Меня маменька ругает,
Тятька больше бережёт.
Постоянно у калиточки
С поленом стережёт.
 

И тут же ласково, требовательно:

 
– Барбарисова конфетка,
Что ты ходишь ко мне редко?
Приходи ко мне почаще,
Приноси чего послаще.
 

С весёлым, посмеятельным укором ответ кладёт парень:

 
– Ах, девочки, что за нация!
Десять тысяч поцалуев – спекуляция!
 

– Кому десять тысяч… А кому ни одного… – противно нудила Лушка. – Справедливка где-тось заблудилась… Ну и блуди… Что мне, совсем край подпал уж замуж невтерпёж? А-а… Где уж нам уж выйтить замуж? Мы уж так уж как-нибудь…

И расстроенно, в печали проронила по слогам:

 
– На узенькой на лавочке
Сидят все по парочке.
А я, горька сирота, —
На широкой, да одна…
 

– Это дело исправимо, плакуша. Так, значит, не видит тебя? – подворачиваю к нашему давешнему разговору. – Выше, подруженция, нос! Теперь завидит! Объяснились мы с ним нынче. По-олный дала я ему отвал.

– Не каяться б…

– Ни в жизнь!

Мы вошли в радушинскую калитку.

Из будки выскочил пёс с телка. Потянулся. Лизнул мне руку – поздоровался. Знает своих.

Снова доплескалось до нас девичье пение. Жалобистый голосок:

– Полюбил меня и бросил,

 
Я теперь плыву без весёл…
 

Уже на порожках остановила я Лушу. Усмехнулась:

– Ну, горюешь по своим вёслам?.. А что… Раз по сердцу, чего, поспелочка, теряться? Ловкий подбежал случай… Не выпуска-а-ай, Жёлтое, такого раздушатушку!

– Ну-у… Ты, посмешница, всё с хохотошками. Всё б тебе подфигуривать^[59]. А я, не пришей рукав, что, сама навяливайся? И как?.. Так и фукни в глаза: «Здрасте, Михал Ваныч! Знаете ли вы, что я выхожу за вас замуж?!»

– Чего мелешь? Иль у тебя чердак потёк? Не модничай!

– Всё одно поздно уже. Чё в пустой след лясы строчить? Впозаранок, на краснице^[60], встанет, поспасибничает да и кугу-у-ук! Аля-улю на Губерлю!

– Не спорю. Встать-то он встанет. Никуда не денется. Выгостит до утра. А вот по части поезда… Это ещё как мы, подружушка, возрешим.

– Нет уж, Нюр. Ничё не надо решать.

– Понимаю… Ты не айдашка^[61] какая… Не рука тебе, поскакуха, с ним первой заговаривать. Неловко самой барнаулить…^[62] Так на что ж тогда я? Кто я тебе? Названая сестра иль пустое место? Шуткой, пробауткой – это уж моя печалька как! – кину про тебя словко. А там как знай…

– Не надо, Нюра. Направде. Навовсе ничего не надо.

– Да иди ты в баню тазики пинать!^[63] Я ж слышу, односумушка^[64], не от своего сердца несёшь шелуху^[65]. Тихо. Котёл свой допрежь времени не вари. Не лезь, чехоня^[66], поперёд. Я старшей тебя?

– Ну?

– Не нукай, скорослушница. Отвечай.

– Ну… На месяц.

– Вот именно! Подчиняйся-ка, голуба, старшинству. Айда спатеньки. Утро вечера умнее.

Утром чем свет, нара́нках, бегу я назад. Сочиняю развесёлые планы, как это свергнутому я раздушатушке своему стану экивоками подпихивать Лушку, ан вижу: мама и Михаил рыщут по двору с лампой.

В серёдке у меня всё так и захолонуло.

– Чего, – насыпаюсь с расспросами, – днём с огнём в две руки ищете?^[67]

– У м-ме-ня, Н-н-ню-ра… к-ко-шель… с день… га… – ми… п-п-п-про… пал… В-в-вот… Л-л-лихота какая… Всёшко о-о-обрыскали… Н-н-ну… В к-к-аких ещё в чертях по-од… з-з-заколодками^[68] и-и-искать?..

Михаил сильно заикался.

Помалу я стала понимать, что спеклось что-то ужасное.

На нём не было лица… Убитый, оторопелый, белее полотна, стоял он на свежем, – ночью, только вот выпал, – первом молодом снегу и совсем не чувствовал холода, совсем не видал себя, совсем не видал того, что одна нога была в лаковом сапоге, а другая лишь в бумажном носке.

Где-то далече, за горой, глухо, будто со дна земли, заслышался протягливый паровозный гудок. (Мы жили тогда от путей метрах так в полусотне. Никак не дальше.)

На ту минуту вернулась наша хозяйка.

По нашей по нужде квартирничали мы у одних молодых. Как-то так сложилось… Держались впрохолодь, не всхожи были с ними…^[69] Никогда молодайка с лубочными глазками^[70] – за кроткий нрав и смазливую внешность её звали куклёнком – никуда не носила своего кричливого мальца (детей у них больше не было). А тут притемно ушуршала с ним вроде как к своей к свекрухе и вот выщелкнулась.

Гадать нечего.

Подозрение легло на эту большеухую лису.

– Пеняй на свою на доблестну невестушку! – окусилась смиренная кукла. А самой злой румянец в лицо плесканул. – Эт она, твоя сродная любимушка, твой жа капиталец по-родственному подгýндорила^[71] с большого доброчестия. Тепере и не жалае за тебя. Приспосо-о-обчивая курёнка!

– Мерзавица! – открикнул Михаил. – Нечеуху^[72] городишь, кощуница! Иль ты пердунца^[73] хватила? Мор бы тебя взял, кружная овца!^[74] Не верю твоим клеветным словам, дрянца ты с пыльцой! Бреховня! Я пихнусь в сельсовет! На тебя заявлю, блудячая ты вяжихвостка! И тебя враз упакуют!^[75]

Обточила баширница^[76] Михаила незнамо каким этажом и даль орёт:

– Оя! Кляп тебе в дыхало! Да греби ты отсюда! Нагнал морозу… Выпужал до смерточки, молневержец… До лампадки мне все твои погрозы! Так я и затарахтела перед тобой своим попенгагеном!^[77] Да заявляй хоша в пять сельсоветов, укоротчик! Греми своей крышкой эсколь угодно, персюковый козёл!^[78] Мамишну^[79] свою попугай! А я навету не боюсь. Как уметил один умный дядько, «движущееся колесо собаки не обгадят»! Куда хошь и чего хошь лепи. Не дёржим. Только мы упрёмся – она спёрла! – И шатоха лошадино выкорячила зад. – Она! Она-с!

Михаил поднял усталые шальные глаза.

– Раз ты, Н-н-нюра, н-н-не идёшь… Р-р-раз д-д-деньги п-п-пропали… Остался на эфесе ножки свеся…^[80] Что ж мне?.. З-загнать с себя всё до нитоньки и вертаться б-б-бобылём?.. За такущее тятяка по головушке не погладит… Сезон! Сезон же увесь в поту арабил!.. Как проклятый… И в одну ночь опал достатком! Обтрясли… Нет, нет, нет уж!.. Нет уж!! Пускай лучше мои костыньки в Крюковку свезут, чем так! – дурным голосом рявкнул Михаил. – Ко всем лешим заявления!.. Ко всем лешим деньги!.. Он нас рассудит! – ткнул в огне рукой в сторону поезда.

А поезд уже грохотал навблизях. В упор так летел. Будто сам сатана выкинул его стрелой из лука-поворота.

И наперехватки вихрем пожёг Михаил к рельсам.

Что было во мне мочушки стеганула я следом.

В слезах ору во весь рот:

– Не смей!.. Не с-с-смей!!.

Машинист подал сигнал. Зычный. Тягучий.

Не знаю, что подхватило меня, не знаю, какая сила подтолкнула меня, только в единый миг оказалась я на вытянутую руку от Михаиловой спины, и хотя, падая на него, не словчила схватить за расстёгнутый ворот, за плечи, всё ж таки поймала за ногу. Хрястнулся он наземь, когда мы сравнялись с головой поезда. Я наползла на Михаила в момент, вцепилась в волосы и прижала его лицом к крутой насыпи.

– Что ж ты, паразит?!. Умирись!.. Не смей!.. Я и безо всяких денег пойду!.. Матерью клянусь! Только не смей!

Я не знаю, слышал ли он мою клятву в белом грохоте колёс, что лились над нами в каком метре, только подмирился он с тем, что дальше нету ему ходу, и долго ещё белее снега недвижно лежал после того, как поезд прожёг уже.

8

И крута гора, да миновать нельзя.

Себе в приданое выработала я и берегла большую хорошую паутиночку.

Думала ли я когда, гадала ли, что мне, самопервой на селе рукодельнице, первой девушке, придётся продавать тот платок, чтобушки сыграть вечёрку не вечёрку, свадьбу не свадьбу, а так – собирались все наши сродники; думала ли, что придётся на ту выручку за свой платок-приданок брать билет себе и наречённому до какой-то там его Крюковки…

А вот так спеклось…

У меня была сестра постарше. Незамужняя. Сперва надо выдать её. Нельзя ломать порядок. Ведь кто же вяжет через сноп?

Очень не хотела меня мама отдавать. Не хотела рушить обычай. Тогда как жить с клеймом воров? И мама отступилась от правила.

В близких днях собрались все наши за столом.

Как ни худо было, не поломала мама жёлтинский свычай преподносить невесте платок. Подарила.

Тут тебе на порог Лёня с товарищем.

Лёня и шумни Михаилу:

– Не ты жених, а я жених! Она должна быть не твоей, а моей. Тот пускай и будет жених, кто живой останется. Давай на таковских выйдем правилах!

– Давай.

Михаил сжал кулаки с махотку. Встал из-за стола.

А был Михаил-отлёт^[81] пониже Лёни. Но шутоломно силён. Богатырей валил снопами! Куда с ним Лёне…

Мама вроде того и прикрикни на Лёню:

– Иля ты рухнул на кактус? Ты што, совсемуща умом повредился?

– Да нет, Евдокея Ильвовна. Покудова я от своего от ума говорю.

– Не затевай, Лёнюшка, чего не след. Ругачкой^[82] беду не сломаешь. Даль всё сам узнаешь… И не вини никого… Не от своего сердца Нюра поворотила всё тако… Знаешь же… Бабий ум – куда ветерок, туда и умок…^[83]

Заскрипел Лёня зубами. Заплакал, будто ребятёнок.

Изорвал на себе белую рубашку в ленточки.

Кепка его осталась в пыли посередь двора…

Михаил потом накинул её на колышек в плетне. Думали, Лёня придёт возьмёт. Не пришёл…

(Стороной доплескалось до меня после, уехал Лёня куда-то, долго не женился. Под самую вот под войну мальчика ему жена уродила. Только возрастал сыновец сироткой. Сгибнул мой Лёля на фронте.)

9

Своя воля страшней неволи.

Ну а мы, молодёны^[84], что?

Села я в слезах на поезд да и покатили.

Едем день. Едем два.

Едем голодом. Он меня не смеет. Я его не смею.

Во рту ни маковой росинки.

А харчей – полнёхонька сумка!

Да больше того, не до еды нам совсем.

Я всё кумекаю, куда ж это тебя, девка, черти прут?

Дотянулись до ихней станции.

На последние наняли на мои подводу до Крюковки.

На доранье, чуть свет, – а холод клящой^[85], зуб с зубом разминается, – стучит Михаил в низ окна.

Сбежалась к одному боку занавеска гармошкой. В окне скользнуло женское лицо, и через мгновение какое растут-нарастают в сенцах звуки тяжёлых, державных шагов.

– Маманя! – шепнул мне Михаил. – Узнаю по маршальской походочке!

Михаил не выпускает мою руку. Боится, вовсе зазябну я. Становится попереди меня.

Мать, свекруха-добруха, откинула засов. До предельности распахнула дверь.

В большой радости шлёт с крыльца допрос внапев:

– Ми-инька!.. А невеста-та-а игде?

– А какая?

– А тятяка сказывал, ты надвезёшь. Я и всполошись-та. А батюшки! А Господи! А какая ж она, привезённая-та? Да какая ж эт у нас невестка будет? Привезёнка! Чудо в перьях!.. Так игде-ка ж твоя чуда?

– Мамань! Ну Вы навовсех в упор не видите!

Голос у Михаила улыбается. Изливает тихую радость.

– Будет над родительницей шутки вертеть. Бросай свои за́игры. А потомко… Чего ж студить человека? Ты куда её расподел?

– В карман на согрев посадил.

– Значитко, не привёз… Э-хе-хе-хе-хе… А я что ждала… Тако ждала… Все глазоньки проглядела-та…

– Чище смотрите! – Михаил в гордости сшагнул в сторону. – Вот, мамань, моя Нюронька!

Всхожу я на крыльцо, будто чужеземица. Не смею всего. Глаз не подыму.

Мать:

– А батюшки!.. А миленька!.. А роднýшка!.. А ты ж вся дрожишь… А ты ж, чай, наскрозь вся прозамёрзла?!

Не знаю, что и сказать.

Обнялись, расцеловались… Заплакали…

Ведут в дом.

Куда я ни пошлю глаз – на лавку, на печку, на полати, – отовсюдушки грейко светят солнышками светлые ребячьи рожицы.

– А ты, роднушка, – ведёт на ум свекровь, – не гляди на них. У нас в дому двенадцать носов и всяк чихает.

Да-а… Стало, врал Михаил…

Плёл, один одним у отца-матери. Одиный! Вот, мол, трое нас. А вышло, не хватает до чёртовой дюжины одной дуры несолёной. Так вот же съявилась. Всеполный теперь комплектишко!

Дали мне валенки.

Велели на́скорей забираться на лежницу^[86].

Обняла я трубу. Реву:

– Оха, мамынька ты моя родная! Оха да жёлтинска! Да куда ж меня завезли-та? Да куда ж да попалась-та я?..

– Нюронька! Ну чего ты, ей-бо, расслезилась? – шепчет в ухо Михаил. – Не надо бы, а?.. Ну чё ж тепере, пра, делать? Не ворочаться же… Всенадобно, Нюронька, со всей дорогой душой к нашему к обчеству приклоняться… Ну… Надь ладниться… Слышь, сродничи, соседи валом валят. Полна коробонька нажалась народушку. Привёз Блинов невесту со стороны! Глаза горят на молоду поглядеть-ка…

10

Сама испекла пирожок, сама и кушай.

Попервости я быковала. Не соглашалась идти под Михаилову фамилию.

Серчал он:

– Тогда и не жона как будешь… Жона должна таскать мужнину фамильность.

Время пообломало мою гордыню.

Навприконец отступила я на попятный дворок.

Пошли мы в загс. Записались.

Выдали нам регистрированную бумажку.

По дороге назад я спросила, когда венчаться пойдём.

А Михаил со смешком и отколи штуку:

– Иди венчайся одиначкой. А я – господин Товарисч Комсомол! Я венчаться не буду.

Прямо оглоушил. Как обухом старой корове меж тупых рогов. Стала я посередь дороги и шагу не могу ни взад, ни вперёд подать. Будто вкопало по колени. Не то что мизинцем пни, дунь – паду.

А он, лихобес, руки за голову и ну бить дробца. И ну этаким чертоплясом вкруг меня кружить с приговорками:

 
– Эх, тюх-тюх-тю!
Голова в дяхтю,
Руки-ноги в кисялю —
Свою милку весялю!
 
 
Эха, яблочко
Сбоку верчено.
С комсомольцем живу
И не венчана!
 
 
Я плясала, топала,
Искала себе сокола.
Думала, он далеко,
Оказалось – около!
 

Сгрёб с себя кепку, припнул к груди в поклоне – это я, соколок-найдёныш! – и в полной отчайке хлоп кепкой плашмя оземь.

И дале за своё:

 
– У милёнка у мово
Поговорочка на о.
Он на о, и я на о,
Ноне стала я ево!
 

– Как толечко… добыл на меня бумажку… – бормочу. – Час… Единый час не сшёл… как накинул в загсе хомуток… А уже натура-дура в открытку из тебя полезла! Такущую вздорицу попёр!.. Это ещё что за машок?^[87] Даль-то чего ждать?

Бросил он скакать. Повинно вальнулся передо мной на колени. Обнял меня и не пропел, в донной печальности прошептал тихо приговорку:

 
– Ты, колечко моё,
Кольцо золотое!
Ты, сердечко моё,
Кровью залитое!..
 

Помолчал и потом так повёл в покаянье слова:

– Нюронька… Небесна звёздынька… Ты думаешь, я, большой руки дурак из картошки, увесь возмечтал тебе обиду склеить? Не-е-е… И в думке, милавица, не содержал. Жить будем в ладности, моя паниматочка. Вдвох. Безо венца. Третий, знамо, лишний.

– Чем же тебе венец не угодил?

– В том и фасоля, всем угодил! Мне сам Боженька подал тебя как гостинчик в окошенько! И я проть венчаться? Хочу! Да не стану, любиночка ты моя… Да тольке шатнись мы в церкву – до гроба завоспитывает товарищуга комсомолюга! Точнёхонько ведь расшифровывают ВЛКСМ… Возьми Лопату и Копай Себе Могилу. Одним же зубом загрызёт неугомонный товарисч Комсомоло́к. Это ёбчество ещё то! Задолбют эти господа-вороняки. Никаторого житья не дадут! По знакомцам заключение держу. Опа-а… В комсомолий-крематорий внагляк загребли, как трактором, сразушко всю горьку улицу… Молодняк, знамо… Безо спросу записали. Без согласки. А теперь и крутись-оглядывайся. Без спросу и до ветру не сбегай. Ис-крив-ле-ние политицкой линии! Вота чё выработают из нашего культпохода у церкву. Навалются всей чингисхановской ордищей и в бараний нас рог сомнут. Тебе эть надь? Лично мне не надь. Того я, блиныч, и не хочу ни тебе, ни себе говнивых приключеньев на весь остатний кусок житухи…

Я дала соглас Михаиловым словам.

Вот весь век и живу не венчана.

Через вереницу лет, на исповеди, покаялась про это.

Батюшка и успокой:

– Ничего. Господь простит.

А я и платьишко к венцу нарядное справила.

Так и разу не надела. Ненадёванное лежало.

Дочке потом к свадьбе подарила.

Было оно Верочке впору.

В Крюковке я скоро обвертелась. Освоилась.

Одни по-за глаза выхваляли меня. Минька хорошу жону со стороны отхватил! Кой-кто поперёк тому слову на дыбошки вставал. Мол, а чего больно хорошего-та в ней? Тот же назём издаля привезён!