В эту минуту доктор тихо вошел в ее комнату и, увидя ее поглощенной созерцанием этой головки, спросил самым дружеским голосом:
– На что это ты смотришь с таким удивлением, моя милая Диана?
– Я не знаю, – ответила она, покраснев, – посмотрите сами, мой добрый друг, мне кажется, что это маленькая головка купидона.
– А мне кажется, что она скорее принадлежит молодому Бахусу, потому что в его волосах есть виноградная ветка; где это ты нашла ее?
– В песке и в камешках в том старом замке, о котором не далее как вчера вам говорил мой отец.
– Покажи-ка мне! – начал снова доктор, надевая свои очки. – Ну что же, это очень миленькая вещица! Она старинная.
– То есть такая, которая теперь не в моде. Мама Лора говорит, что все, что старинное, – скверно.
– Я же думаю совсем напротив, по-моему, все, что ново, то дурно.
В эту минуту вошел господин Флошарде. Он окончил сеанс портрета и, прежде чем начать другой, пришел пожать доктору руку и спросить его, как он находит девочку.
– Я ее нахожу в очень хорошем состоянии, она даже разумнее вас, потому что она восхищается этим обломком древней статуэтки, на которую вы бы, конечно, так не залюбовались.
После объяснения, каким образом эта статуэтка попала в руки Дианы, Флошарде посмотрел на нее с совершенным равнодушием и потом бросил ее на стол, сказав:
– Она нисколько не лучше других вещей того же времени, если ее только можно отнести к древнему искусству. Я не берусь судить так, как вы, который имеет какую-то манию к подобным обломкам. Я не отрицаю вашего знания и вашей учености, милый доктор, но эти обломки до того стары, до того утратили свою форму, что вы, я думаю, смотрите на них скорее глазами веры. Я, признаюсь вам, не могу так восхищаться, и все эти предполагаемые образцовые произведения греческого и римского искусства производят на меня иногда впечатление кукол Дианы, когда у них изломан нос и выломаны щеки.
– Невежда! – сказал, рассердясь, доктор. – Как вы можете делать такие сравнения!.. А! да вы просто легкомысленный артист! Вы понимаете только лишь в кружевах да муфтах, а до того, что живет, вам нет никакого дела.
Флошарде привык к вспышкам доктора, он принимал их шутя, и, когда слуга пришел известить его, что карета маркизы де Се-Пуант въехала во двор, он вышел, продолжая смеяться.
– Вы сердиты сегодня, мой добрый друг, – сказала сконфуженная Диана доктору, – мой отец хороший художник, это говорят все.
– Потому-то он и не должен говорить глупостей, – ответил доктор, все еще раздосадованный.
– То, что он говорил, была неправда, он сказал это ради шутки.
– Вероятно. Оставим это, но ты… послушай, сама ты находишь эту головку хорошенькой, не правда ли?
– О! Она мне очень нравится!
– Знаешь почему?
– Нет.
– Отгадай.
– Потому что она смеется и имеет веселый и детский вид, точно настоящий ребенок.
– Между тем это образ бога?
– Вы сами сказали, что это бог виноделия.
– Значит, это не такой ребенок, как все другие? Тот, кто его сделал, вероятно, думал, что он должен быть крепче и сильнее любого другого ребенка. Посмотри на эту связку шеи, на крепость и красоту затылка, на эти несколько грубые волосы, падающие на низкий, широкий, но вместе с тем благородной формы лоб. Но я говорю тебе слишком много – ты этого не можешь еще понять.
– Продолжайте, мой добрый друг, я, может быть, пойму!
– Напряженное внимание не утомляет тебя?
– Напротив, это дает мне отдых.
– Ну хорошо: во-первых, ты должна знать, что греческие художники обладали пониманием великого и это чувство они влагали даже в самые мелкие работы. Я не знаю, помнишь ли ты мою маленькую коллекцию статуэток?
– Разумеется, очень хорошо помню, равно как и те коллекции, еще лучшие, которые находятся в городе. Но мне никогда никто ничего не объяснял.
– Когда-нибудь ты придешь ко мне на целое утро, тогда я постараюсь объяснить тебе, каким образом самыми простыми средствами и формами, едва намеченными, эти мастера создавали все великое и прекрасное. Ты у меня увидишь также римские бюсты более близкой нам эпохи. Римляне тоже были великие артисты, хотя менее благородные, менее строгие, чем греки, но, верные правде жизни, они чувствовали ее везде, где она действительно была.
– Здесь я немного понимаю, – сказала со вздохом Диана, – и мне бы очень хотелось знать, что вы называете жизнью?
– Это очень просто. Например, как ты думаешь: твое платье, твой башмак, твой гребень – живые это предметы или нет?
– Конечно нет.
– Ну, а мой взгляд, моя улыбка, эта глубокая морщина на моем лбу, что это – мертвые?
– Конечно, нет.
– Хорошо. Поэтому, когда ты видишь изображенного на картине или в статуе человека, лицо которого не живет, то будь уверена, что они не лучше твоей куклы, и все хорошо выполненные детали его платья или его вещей не помогут сделать того, чтобы он казался живым. Вот, например, эта головка без туловища, которую ты держишь теперь в руках, она очень стара, а между тем она живет, потому что тот, кто ее высекал из мрамора, имел сильную волю и талант, чтобы заставить ее жить. Понимаешь теперь меня?
– Я думаю, что немного понимаю, но расскажите еще.
– Нет, на сегодняшний день довольно. Мы поговорим с тобой об этом в другой раз; смотри только не потеряй…
– Мою маленькую головку? О! Будьте покойны. Я ее слишком люблю. Она мне досталась от кого-то, кого я никогда не забуду.
– От кого это?
– От дамы, которая… от дамы, которую… но я… я не могу вам этого сказать!
– У тебя есть секреты?
– Да. Я не могу сказать!
– Мне, твоему старому другу?
– Вы будете надо мной смеяться?
– Клянусь, что нет.
– Вы скажете, что это была лихорадка.
– А если даже я это и скажу?
– Мне будет это неприятно.
– Тогда я не скажу. Расскажи.
И Диана передала ему все свои видения и все превращения в замке Пиктордю; доктор слушал ее весьма серьезно и не выказывал ни малейшего сомнения, напротив, своими вопросами он помогал ей привести на память все виденное, для того чтобы лучше понять ее.
Для него такое проявление лихорадки, повлиявшей на воображение ребенка, склонного к поэзии, а также и ко всему таинственному, представляло интересный случай для изучения. Он не нашел нужным разуверять Диану и оставил ее в сомнении, но он также не подтверждал, что все виденное и слышанное ей была действительность. Он сделал вид, будто он сам хорошенько не знает, был это бред лихорадки или нет, и неизвестность, в которой она осталась, доставила ей много радости. Оставляя ее, он говорил самому себе: «Многие не знают того вреда, который можно причинить детям, осмеивая наклонности и подавляя способности их. Этот ребенок рожден художником, а отец ее и не подозревает того. Но сохрани ее Бог от его уроков! Они подавят в ней всякое понимание искусства, и оно опротивеет ей». К счастью Дианы, отец ее не хотел заставлять ее работать и, видя ее такой слабенькой, решил не противоречить ей ни в чем. Не одно утро провела она у доктора, где ей несколько раз случилось видеть его древности, бюсты, медали, статуэтки, камни и гравюры. Он был большой любитель и знаток, несмотря на то что никогда не брал карандаша в руки; он старался все объяснять ей, а этого было слишком достаточно для того, чтобы Диана получила тотчас же желание копировать все, что она видела. В то время как он делал свои визиты больным, она оставалась у него и рисовала.
Я бы вас обманывала, мои милые дети, если бы говорила вам, что она хорошо рисовала. Нет, она была слишком молода, во-первых, да, кроме того, слишком предоставлена самой себе; но, несмотря на это, она уже приобрела очень многое, а именно – сознание, что рисунки ее ничего не стоят. Прежде, бывало, она довольствовалась всем, что выходило из-под карандаша ее; она смотрела глазами фантазии и совершенного невежества и часто на своих рисунках принимала уродов за красивые лица, и когда, бывало, делала шарик с четырьмя прямыми черточками, то уверяла себя, что это были баран или лошадь.
Эти легкие мечтания рассеялись скоро, и каждый раз, как она делала рисунок и доктор говорил ей: «Это недурно!», она тотчас же говорила сама себе: «Это нехорошо, я вижу, что это нехорошо».
Было время, когда она думала, что лихорадка мешала ей хорошо видеть, тогда она просила своего доброго друга доктора вылечить ее.
Мало-помалу он в этом преуспел, и тогда, чувствуя себя более крепкой и сильной, она не поторопилась, чтобы ей как можно поскорее научиться рисовать. Диана на время забыла свои карандаши и проводила все дни в прогулках по саду или по деревне в сопровождении своей кормилицы и стала отлично спать по ночам.
V
Потерянное лицо
В мае Флошарде оставили город и переселились в деревню. Диане очень нравилось там. Однажды она рвала фиалки у опушки небольшой рощи, находившейся между садом ее отца и садом соседней дамы, вдруг она услышала голоса, посмотрев сквозь ветви, она увидела свою мачеху, которая сидела в гостях у соседней дамы. На госпоже Лоре был роскошный туалет из кисеи на розовом шелковом чехле. Соседка была одета более практично для прогулки по лесу. Диана пошла было им поклониться, потом сконфузилась и остановилась.
Она совсем не была дика, но госпожа Лора сделалась к ней так холодна и так равнодушна, что она не знала, будет ли мачехе приятно, когда она к ней подойдет.
Колеблющаяся и огорченная, она вернулась назад и принялась снова рвать фиалки, впрочем, не желая совершенно уходить; она ожидала, что ее, может быть, позовут. Так как она была нагнувшись за кустарниками, то эти дамы не могли видеть ее, и Диана сделалась невольно свидетельницей того, что госпожа Лора говорила своей приятельнице.
– Я думала, что она придет вам поклониться, но вместо того она спряталась, чтобы избавиться от этого. Бедный ребенок! Она так дурно воспитывается с тех пор, как мне запретили заниматься ей. Что вы хотите, моя милая? Отец ее очень слаб и, кроме того, находится под влиянием этого неуклюжего медведя, доктора Ферона. Он решил, что девочка не должна получать никакого образования, ну, теперь вы сами видите, каковы последствия.
– Очень жаль, – говорила другая дама, – а она такая хорошенькая и у нее очень кроткий вид. Я ее часто вижу подле моего цветника, никогда она в нем ничего не трогает, и когда меня видит, то всегда очень вежливо мне кланяется. Если бы она была немножко получше одета, все было бы хорошо.
– Да как можно ее одевать? Вообразите, моя милая, этот старикашка-доктор запретил ей даже надевать корсет! Не велел носить ни одной косточки! Как же вы хотите, чтобы после этого она не сделалась горбатой.
– Она совсем не горбатая. Напротив, она очень хорошо сложена; но ее можно бы было одеть, совсем не стягивая, а только положив на ее юбочки немножко отделки.
– О! Этого она сама не хочет. Этот ребенок ненавидит туалет. Это она, верно, наследовала от своей матери, которая, как говорят, была совсем простая женщина и более занималась своей кухней, нежели тем, чтобы сделаться женщиной нарядной и хорошего тона.
– Я знала ее мать, – заметила ей соседка, – это была очень хорошая женщина, очень рассудительная и почтенная, я вас уверяю.
– А, может быть! Я это говорю так, чтобы что-нибудь сказать. Господин Флошарде имеет ее портрет, но он у него где-то запрятан, так что я его никогда не видела. Он вообще не хочет, чтобы я с ним говорила о ней, это мне, конечно, все равно! Что касается ребенка, то пусть его воспитывают как хотят, особенно когда это меня не касается; а я бы любила ее, если бы мне позволили сделать из нее миленькую девочку… но…
– Что же, она груба и беспокойна?
– Нет, моя милая, хуже этого: она просто немного идиотка.
– Бедная девочка! Разве ее ничему не учат?
– Ничему! Она не умеет даже – вообразите! – завязать ленточки и пришпилить к волосам цветок.
– Я думала, что она любит рисовать?
– Да, она это любит, но отец ее говорит, что у нее нет вкуса и она ничего не понимает в живописи, как и во всем остальном…
Диана ничего более не слыхала. Она закрыла руками уши и ушла в глубину рощи, чтобы скрыть свои слезы. Она чувствовала себя глубоко огорченной, хотя не отдавала себе отчета, почему именно: было ли тому причиной унижение, что ее считают такой глупой, или то, что отец находил ее неспособной, или наконец то, что она узнала, что ее не любят. «Но мой отец меня любит, – говорила она сама себе. – О, в этом я уверена! Если он находит меня глупой и неловкой… Это может быть, но от этого он меня не менее любит. Это только мама Лора презирает меня, и только ей нет до меня дела».
До настоящей минуты Диана делала все, что могла, чтобы любить госпожу Лору. Теперь она почувствовала, что она для нее ничто, и в первый раз подумала о своей матери, стараясь всеми силами ее припомнить, но это было невозможно; она была еще в колыбели, когда потеряла мать, и не могла чувствовать этой потери. Она очень смутно помнила также и о свадьбе своего отца с госпожой Лорой. Она в этот день в первый раз заметила грусть на лице своей кормилицы; помнила также, как много раз та, глядя на нее, говорила:
– Бедная малютка, какое это для нее несчастье.
Сначала госпожа Лора целовала Диану и кормила ее конфетами.
Тогда ребенок не обращал более внимания на печаль кормилицы. Она начала понимать ее только тогда, когда от мачехи ей приходилось выслушивать горькие слова о себе самой и о своей покойной матери, о которой никто никогда ничего не говорил и о которой она начала думать с таким страстным чувством, какое она еще никогда в жизни до сих пор не испытывала, как будто Диана сделала в самой себе открытие такого чувства, которое, казалось, было заснувшим в глубине ее сердца. Она упала на траву, повторяя дрожащим от рыдания голосом:
– Мама! Мама!
Тогда она услышала между ветвей цветущей лилии мягкий голос, который говорил ей:
– Диана, моя милая Диана, дитя мое, где ты?
– Здесь, здесь! Я здесь! – закричала Диана, убегая, точно помешанная.
Голос снова звал ее то с той, то с другой стороны.
Она бросилась на его зов, подошла к берегу большой реки, не понимая, в какой местности она находится. Она вошла в воду и увидела себя сидящей на дельфине, у которого были серебряные глаза и золотые ноздри. Она не думала более о своей матери и смотрела на сирен, которые срывали цветы на самой середине реки. Потом она вдруг очутилась на вершине горы, где стояла большая статуя из снега.
Это была кормилица, ее добрая Жоффрета, которая, поднимая ее с земли, говорила:
– Я твоя мать, приди поцелуй меня.
Но Диана не могла более двигаться, потому что она сама сделалась статуей из снега. Вдруг она разломилась на две части и покатилась на дно оврага, где снова увидела замок Пиктордю и даму под покрывалом, которая делала ей знак, чтобы она следовала за ней. Она начала было кричать: «Покажите мне мою мать!», но дама под покрывалом обратилась вдруг в облако, и Диана проснулась, почувствовав на своем лбу поцелуй.
– Я ищу вас добрых четверть часа. Не нужно так спать на траве, земля еще свежа. Вот вам полдник, за которым я только что ходила. Вставайте же, вы простудитесь, пойдемте вон туда кушать на солнышке.
Диане не хотелось есть. Она была очень взволнована своим сном и смешивала видения с тем, что было прежде с ней наяву. Первые минуты она не давала себе отчета, а потом вдруг обратилась к Жоффрете и сказала ей:
– Нуну, – так звала она свою кормилицу – скажи, где мама? Не теперешняя мать, нет, нет, не госпожа Лора, но настоящая, прежняя?
– А! Боже мой! – сказала Жоффрета совсем удивленная. – Она на небе, вы ведь это знаете!
– Да, ты мне это уже раз говорила! Но где это небо? Как туда идти?
– Разумом, мое дитя, добротой и терпением, – отвечала Жоффрета, которая была далеко неглупа, хотя мало говорила, особенно без нужды. Диана опустила голову и задумалась.
– Я знаю, – сказала она, – что я ребенок и что у меня нет еще разума.
– О! напротив, для ваших лет у вас его вполне достаточно.
– Но в мои лета бывают глупы, не правда ли, и наскучивают другим?
– Зачем вы это говорите? Разве я скучаю с вами? Разве ваш отец не ласкает вас и доктор не любит?
– Но госпожа Лора?
И так как Жоффрета не любила лгать, то ничего ей и не ответила на это. Диана же прибавила:
– О, я отлично знаю, что она меня не любит. Скажи мне, моя мать любила меня?
– Конечно, она обожала вас, хотя вы были совсем крошечкой.
– А теперь, если бы она меня увидела, то, как ты думаешь, полюбила ли бы она меня больше или меньше?
– Матери любят своих детей всегда одинаково, сколько бы им лет ни было.
– Тогда это мое несчастье, что у меня нет более матери?
– Этому несчастью вы должны помочь, стараясь быть доброй и умной, такой, какой вы были бы, если бы она постоянно вас видела.
– Но она ведь меня не видит?
– Да я этого и не говорю! Я ничего не знаю, но я также не могу сказать, что она вас не видит.
Кормилица должна была отвечать таким образом потому, что девочка имела богатое воображение и глубокие чувства. Поцеловав кормилицу, Диана задала ей еще тысячу вопросов о своей матери.
– Дитя мое, – сказала Жоффрета, – вы от меня многого требуете. Я знала вашу маму очень недолго, для меня она была самым лучшим, самым прекрасным существом на свете, я много оплакивала ее и плачу о ней до сих пор, когда вижу ее во сне. А потому прошу вас, не говорите мне много о ней, если вы не хотите сделать мне неприятность.
Она сказала это для того, чтобы успокоить Диану, которая была очень взволнована. Хотя Жоффрете и удалось развлечь Диану, но вечером с ней опять был легкий припадок лихорадки и в продолжение целой ночи она видела смутные и тяжелые сны. К утру она успокоилась, открыла глаза и увидела, что день начинал заниматься. От голубой занавески окна комната ее казалась совершенно голубой, и она не могла сначала ничего разглядеть; мало-помалу она начала яснее видеть, видеть настолько, что могла четко различить фигуру, стоящую у постели ее.
– Это ты, Нуну? – сказала она, но фигура ничего не отвечала, и Диана услышала, что Жоффрета, лежа в своей постели, немного кашляла. Кто была эта фигура, которая, казалось, как будто охраняла Диану?
– Это вы, мама Лора? – спросила Диана, забывая ее недавние слова и готовая снова любить ее. Фигура не отвечала, как и прежде. Всматриваясь пристальнее, Диана увидела, что лицо ее было под покрывалом.
– А! – сказала она с радостью. – Я узнаю вас! Вы моя добрая фея, которая пришла оттуда. Так вот вы, наконец! Вы, может быть, пришли, чтоб сделаться моей матерью?
– Да, – ответила дама под покрывалом приятным голосом, который звенел, как звук хрусталя.
– И вы будете меня любить?
– Да, если ты сама меня полюбишь.
– О! Конечно, я хочу вас любить!
– Хочешь идти со мной гулять?
– Конечно, сейчас, только я слаба!
– Я понесу тебя.
– Да, да! Идем!
– Что бы тебе хотелось видеть?
– Мою мать.
– Твоя мать – я!
– Правда? О! Тогда снимите ваше покрывало, чтобы я могла видеть ваше лицо.
– Ты хорошо знаешь, что у меня его более нет!
– Увы, значит, я его более не увижу?
– Это зависит от тебя, ты его увидишь в тот самый день, когда ты мне возвратишь его.
– Ах! Боже мой, что это значит? И как я это сделаю?
– Нужно, чтобы ты его нашла; пойдем со мной, я научу тебя многим вещам.
Дама под покрывалом взяла Диану в свои объятия и понесла.
Я не сумею вам сказать, куда именно, – сама Диана не могла об этом вспомнить. Но кажется, что она видела много-много прекрасного, потому что, когда Жоффрета пришла будить ее, она оттолкнула ее рукой и повернулась на другую сторону, чтобы снова продолжать спать и снова грезить; но сон ее переменился. Дама под покрывалом превратилась в доктора, который говорил ей:
– Что мне за дело, любит тебя госпожа Лора или не любит. У нас есть другое дело получше, о котором мы должны заботиться, чем думать о ней!
Потом Диане показалось, что ее постель покрыта картинами, которые были одна другой лучше, и каждый раз, как она видела лицо феи и музы, то она говорила: «А, вот моя мать, я уверена!» Но лицо тотчас же изменялось, и она не могла найти того, которое искала и хотела узнать.
Около девяти часов доктор, предупрежденный Жоффретой, вошел к Диане вместе с ее отцом. У ребенка не было более лихорадки; кризис прошел.
За ней ухаживали целый день и следующую ночь. Через два дня она была совершенно спокойна и по приказанию доктора начала гулять и снова вести беззаботную жизнь.
VI
Отыскиваемое лицо
В один прекрасный день этого года доктор, который следил за всеми, заметил перемену в семействе. Лора не могла скрыть желания снова отдать Диану в монастырь, не потому, чтобы она ненавидела ее: Лора не была зла, она была лишь тщеславна и считала Диану глупой, потому что сама была глупа. Она огорчалась тем, что не может управлять ею, что не может сделать ее своей игрушкой. Она беспрестанно твердила мужу о праздной жизни этого ребенка. Она убеждала его изменить ее рассеянную и бесполезную жизнь. Флошарде не знал, что и думать: он колебался между нападками жены и советами доктора. Он смотрел на дочь с сомнением, с тревогой, спрашивая себя, развита ли она не по летам, как утверждал Ферон, или же она дика и неразвита, как напевала Лора, наконец, не лучше ли, для ее же пользы, снова вверить ее попечениям его сестры, монахини в Манде. Со своей стороны Диана, по выздоровлении, успокоенная разумными речами Жоффреты и по природному добродушию, не волновалась более из-за холодных и язвительных придирок своей мачехи, но она уже не любила ее и не искала ее любви. Она относилась вполне равнодушно к этой прекрасной даме. Диана думала совсем о другом.
Желание учиться снова начало томить ее, она хотела изучать уже не только живопись, но и историю искусства, которой объяснения доктора придали интерес и важность. Ее тревожили вопросы о причине и начале всех вещей. «Слишком рано, – говорил доктор, – в твоем возрасте лучше не знать человеческого безумия». Но насколько невозможно излагать историю какого бы то ни было искусства, не касаясь при этом причин его упадка и развития, настолько невозможно это и в общей истории рода человеческого, и он невольно вовлекал ее в действительное изучение этих причин. Она слушала его с такой жадностью, что он сожалел о невозможности заняться с ней подолее, тем более что у Дианы не было никаких серьезных понятий. Флошарде готов был взять для нее гувернантку, но легко было предвидеть, что ни одна не покажется сносной Лоре.
Тогда доктор сделал решительный шаг.
– Отдайте мне вашу дочь и ее кормилицу, – предложил он художнику.
– Вы шутите? – вскричал Флошарде. – Отдать мою дочь?
– Да, отдать, но не покинуть ее, так как мы живем бок о бок, как в городе, так и в деревне. Она будет приходить к вам ночевать, если вы хотите, но будет оставаться у меня с утра до вечера; я буду учить и воспитывать ее по-своему.
– Но у вас нет времени, – сказал Флошарде.
– Я найду его. Я уже стар и довольно богат, я имею право располагать собой и передать моих пациентов моему племяннику, который заканчивает свое образование. Он очень способный. Я воспитал его как сына, но я всегда желал иметь дочь и разделить мое состояние между двумя детьми различных полов. Итак, дело слажено?
Последний довод доктора был очень силен. Флошарде не считал себя вправе отказаться от такого прекрасного будущего для своей дочери, тем более что, судя по образу жизни Лоры, он боялся, что его собственное состояние не сегодня завтра расстроится. Чтобы удовлетворять свою страсть к роскоши, она наделала долгов, которые он не осмелился не признать.
Он уступил, и Лора осталась вполне довольна. Она считала даже более удобным, чтобы девочка с Жоффретой совершенно поселилась у доктора. Флошарде опять уступил, и Диана была помещена в хорошенькой маленькой комнатке, бок о бок с Жоффретой. Доктор сдержал свое слово. Он почти оставил свою деятельность, но, будучи признан великим врачом, он не мог не посвящать для консультаций по два часа в день, во время отдыха своей воспитанницы; Диана проводила эти два часа у своего отца.
Вечером приходил Марселей, племянник и преемник Ферона, советовался с ним насчет серьезных или интересных случаев, почтительно принимая его замечания. Потом, если у него было время, он играл и болтал с Дианой, к которой относился как к младшей сестре, потому что Марселей был добрый малый, хорошо воспитанный и неспособный чувствовать зависть; он обладал большими знаниями и практикой, которыми был обязан дяде. Наследник с таким характером!.. Вы видите, дети, что чудесное есть в природе и, если таких наследников и немного, все же они есть, и я их знаю.
Диана была очень счастлива, очень прилежна и совершенно здорова… Она, казалось, немного забыла свою страсть к рисованию. Можно было сказать, что она, несмотря на свой возраст, понимала, что в развитии состоит все и что не знать чего-нибудь, – значит ничего не знать.
Когда Диана стала большой особой двенадцати лет, она была еще прелестное дитя, простое, живое и доброе во всем, никогда не замеченное в тщеславии, несмотря на то что она была очень основательно образована для своего возраста и ее ум имел пылкие и серьезные стороны, хотя их и не замечали. Она нарисовала очень изящную картину, над которой она работала, присматриваясь к приемам своего отца, но не показывала ее никому, потому что однажды доктор сказал, что картина очень хороша, а Флошарде возразил, что она очень плоха. Диана понимала, что доктор хотя и был хорошим критиком, но ничего не смыслил в исполнении. Он развивал в ней любовь к прекрасному, но не мог дать ей способности воспроизвести его. Она чувствовала, что отец ее имел систему совершенно противоположную теориям доктора, что он никогда не относился хорошо к тому, что не подходило под его вкус, и что он вследствие этого, сам того не сознавая, мог быть несправедливым.
Но могла ли Диана сама это знать? Вот о чем она спрашивала себя с тревогой. Что должна была она думать о таланте своего отца, который доктор критиковал с таким очевидным постоянством? Что она должна была думать о критике доктора, который не умел держать карандаш, не мог провести линию? Эта задача тревожила ее так сильно, что она опять слегка заболела. Она быстро выросла, но не очень похудела и не ослабла. Доктор заботился о ней без особенного беспокойства, но старался угадать ту нравственную причину, которая снова вызвала эти легкие приступы лихорадки. Жоффрета доверила ему, что, по ее мнению, Диана слишком много рисует. Не желая, чтобы ее видели за работой, она вставала рано утром, и кормилица замечала, что она, работая, то краснела и казалась обезумевшей от радости, то бледнела, с глазами полными слез, и приходила в уныние.
Доктор решился добиться признания от своей возлюбленной приемной дочери, и, несмотря на желание молчать, она не могла противостоять его нежным вопросам.
– Ну, хорошо, сказала она, я признаюсь. Меня мучит одна мысль. Мне нужно найти лицо, а я не нахожу его.
– Какое лицо? Все дама в покрывале? Неужели эта фантазия ребенка возвратилась к такой большой и умной девочке?
– Увы, мой друг, эта фантазия меня никогда не покидала с тех пор, как женщина в покрывале сказала мне: «Я твоя мать, и ты увидишь мое лицо, когда ты мне возвратишь его». Я не поняла этого тогда, но мало-помалу догадалась, что мне нужно найти и нарисовать это лицо, которого я никогда не видела: это лицо моей матери; его-то я и ищу. Мне говорили о ней, что она была так прекрасна! Я, может быть, не в силах буду сделать что-нибудь подобное, не имея большого таланта; я хочу его иметь, но его нет. Я недовольна собой, я разрываю или пачкаю все, что ни сделаю. Все мои лица выходят безобразными или незначительными. Я смотрю, как мой отец украшает свои модели, потому что он умеет их украшать. Я вижу теперь и знаю очень хорошо, что от этого зависит его успех. Вот до чего я дошла! Когда я смотрю на эти модели, которые, конечно, не всегда прекрасны, – ведь к нему приходят позировать также дамы довольно увядшие и господа довольно безобразные, – то нахожу наиболее безобразных все-таки сноснее тех условных фигур, которые изображает мой отец. Они, по крайней мере, были самими собой, эти лица, которые позировали перед отцом, в них было что-нибудь оригинальное, а это именно папа и считает своей обязанностью отнять у них, и они довольны, что он отнимает это у них. В моей голове все недостатки их отражаются так, как они есть, и я хорошо знаю, что если я буду рисовать, то буду поступать совершенно иначе, нежели папа. Это-то меня и тревожит и печалит, потому что у него несомненный талант, а у меня его нет.
– У него есть талант, у тебя нет его, это верно, – возразил доктор, – но он у тебя будет, ты слишком о нем тревожишься, а это знак, что он придет к тебе, и когда он у тебя будет, – я не хочу сказать, что твой талант будет больше, чем его, я ничего не знаю, – это будет совершенно другой род таланта, потому что ты смотришь другими глазами. Отец не может ничему научить тебя; ты сама должна найти свой талант, а для этого нужно время. Ты слишком торопишься и этим рискуешь многое потерять; ты схватываешь лихорадку и, конечно, ничего не сделаешь, если не будет здоровья. Что же касается лица, которое ты отыскиваешь, то ты можешь, если это тебе необходимо, узнать даму под покрывалом, которая тебя так волнует; у твоего отца есть очень хорошая и похожая миниатюра твоей матери; не он делал этот портрет, и он не любит его, потому что он сделан не в его духе. Он не показывает его никому и утверждает, что это совершенно не она; я же говорю, что это именно она, и могу попросить его показать тебе этот портрет.
В эту минуту Диана только и желала видеть черты своей матери. Она живо поблагодарила доктора и, тронутая и обрадованная, приняла предложение его. Ферон обещал ей, что она увидит эту миниатюру завтра же, и взял с нее слово до тех пор успокоиться и работать с меньшим жаром и большим терпением.
– Меньше чем через десять лет нельзя узнать, что ты можешь сделать. Тебе нужно видеть образцы великих мастеров. Мы предпримем путешествие, когда ты будешь в таком возрасте, что оно принесет тебе пользу; путешествие, в продолжение которого ты будешь брать уроки у какого-нибудь хорошего живописца, потому что здесь, на глазах отца, нас будут порицать за это. Его считают первым живописцем в свете, и ему самому, может быть, было бы больно видеть тебя у постороннего учителя.
– О, это невозможно! Я это понимаю! – вскричала Диана. – Я потерплю, мой добрый друг, я обещаю быть рассудительной.
Диана, насколько могла, сдержала свое слово. Но лишь только она заснула, она опять увидела даму в покрывале, которая звала ее в замок Пиктордю. Едва прибыли они туда, как явилась высокая девушка, стройная и красивая, которая умоляла их уйти как можно скорее, потому что замок должен разрушиться. Диана знала, что эта молодая особа была не кем иным, как Бланш де Пиктордю, и, когда она назвала ее по имени, та отвечала ей: