000
ОтложитьЧитал
Приятные воспоминания окутали меня нежным облаком, погрузившим в приятный сон.
– У нас с краном что-то, не поможете?
На пороге стояла полная женщина лет сорока, с некрасивым лицом и в старой затертой одежде. Пробасив эти слова, она шмыгнула и утерла нос грязным рукавом. Я, слегка озадаченный, спросил:
– У вас вроде муж есть?
– А муж… объелся груш, ― то ли с усмешкой, то ли со злобой ответила баба ― слово «женщина» к ней подходило с трудом. ― Поможете?
Я оглянулся на выглядывающую из коридора Веру. Та, расценив уровень угрозы как невысокий, кивнула и продолжила пылесосить. Вздохнув, парень проследовал за соседкой на этаж ниже.
– Вы уж извините, что я вас беспокою, ― продолжала басить тетка. ― А то у нас почти весь дом пенсионеры, даже обратиться не к кому. Вот мы и пришли.
Первое, что я заметил ― не облезшие обои и не голая проводка, а запах. Вонь была тяжелой, ядреной, словно кто-то на кухне варил в кастрюле нестиранные носки. Уже потом, вежливо сделав вид, что он чихнул, парень обвел взглядом прихожую и увидел все эти малоприятные детали. Толстый плешивый кот что-то агрессивно промяукал на чужака и скрылся под шкафом.
– Кого ты там привела? ― заплетающимся языком проорало нечто, лежащее на диване в соседней комнате.
– Кран человек посмотрит, алкаш ты старый! Совсем сбрендил, уже. Вы извините нас.… Вот, посмотрите,… ― извиняющимся тоном проговорила баба и указала на ржавую раковину.
Я опустился на корточки. Причина поломки была найдена быстро, решение ― еще быстрее. Я вспомнил, как мой собственный отец, принимаясь что-то чинить по дому, подзывал меня, чтобы я смотрел и запоминал. Многому он, конечно, не научил, но кое-что в памяти осталось.
– Хозяин, инструменты есть у вас или за своими сходить?
С руганью преодолев заслон в виде жены, в дверях кухни появился грузный небритый мужчина в безрукавке и в спортивных штанах, словно сошедший с самых стереотипных карикатур на алкоголиков.
– Я говорил, сам могу сделать! ― мужчина был слегка пьян. ― Один раз прилег отдохнуть человек, уже всяких молокососов в дом тащит!
– Что ты можешь! Неделю уже можешь, алкоголик! Вы извините нас, я сейчас…
С поразительным для ее габаритов проворством баба шмыгнула в какой-то чулан и достала оттуда чемоданчик с инструментами. Я принялся за дело, стараясь не обращать внимания на едкие комментарии хозяина.
– Ну, кто так делает! Что за молодежь пошла, ничего не умеют! Дай сюда!
Но в тот самый момент, когда мужик протянул свою внушительных размеров ладонь, из крана хлынула вода. Тетка благодарно затараторила, пытаясь всунуть в мою руку мятую купюру.
― Да не надо, спасибо.… Всего хорошего, рад был помочь…
Только оказавшись в подъезде, я вздохнул полной грудью. После соседской квартиры воздух в подъезде казался мне чище алтайского высокогорного.
– Ну что там? ― спросила Вера, встретив его.
– Да так. «В мире животных» с Дроздовым знаешь? Вот это оно.
Короткий пересказ произошедшего приберег на время после ужина,― не хотелось портить аппетит.
– Не представляю, как так можно жить. Люди так не живут, даже свиньи живут лучше, ― от переполнявшего его отвращения парень даже слегка запинался. ― Но мы же такими не станем, верно?
Вера задумалась. Ее круглое личико с забранными назад волосами слегка погрустнело. «Слишком уж серьезно она это восприняла», ― подумал парень и приобнял девушку.
– Да ладно тебе, это я так…
– Слушай, а давай их на новоселье пригласим?
Я посмотрел на нее в надежде увидеть улыбку, но та говорила совершенно серьезно.
– Ты это без шуток?
– Да. Ну, ты только подумай, какая жизнь у людей. Должно же быть что-то радостное хоть иногда!
– Да ну хрен с ними, живут себе и живут, нам-то что?
– А так? ― девушка улыбнулась и, встав на носочки,― иначе она просто не доставала ― обвила меня за шею и поцеловала. Много раз фантасты придумывали секретное оружие, порабощающее людей ― ерунда, все давно уже придумано. Я вздохнул и почесал голову.
Дзинь!
Вера торопливо поставила последнюю тарелку.
– Ну, открывай, ― шепнула она и слегка поправила нарядное платье в цветочек.
Я посмотрел на нее с легкой укоризной, моль – «Ну смотри, сама напросилась».
– Ой, здравствуйте! Спасибо, что позвали!
Вместо бабки в нестиранном халате на пороге стояла аккуратная женщина в стареньком, но чистом платье и по-советски безвкусном колье. Даже небритый алкаш в майке каким-то чудом перевоплотился в относительно приличного мужичка в сером пиджаке и брюках.
– С новосельем! ― засуетилась соседка, вручая Вере какой-то пакет из-под косметики. Сосед вежливо пожал мне руку, хотя по нему было видно, что чистая одежда жжет его хуже огня. От него даже почти не пахло перегаром ― настолько, насколько это возможно для алкоголика с десятилетним стажем.
– Да что ж мы стоим, вы проходите! ― позвала Вера. ― У нас уже все накрыто.
Я, не прекращая таращиться, как идиот, пропустил гостей на кухню. Там уже и правда все было готово: что-что, а готовить Вера любила и умела. В воздухе висела какая-то легкая неловкость ― трудно объяснить, что это было: то ли соседи стыдились чистой и ухоженной квартиры, то ли хозяева стыдились, что затащили их сюда.
– Давайте есть! ― вдруг прервала молчание Вера.
– Какой салатик вкусный, ― протараторила соседка, накладывая себе побольше. ― А помидор пробовала добавлять?
– Ой, я попробую обязательно. А вы готовить любите? ― обрадовалась Вера.
– Я тебе такой рецепт расскажу сейчас…
Разговаривали долго и обо всем. Женщины (почему-то больше не хотелось разграничивать их на бабу и девушку) о кулинарии, хозяйстве, детях. Мужчины ― об автомобилях, хоккее, а уж про политику говорили с удовольствием все четверо. Я сидел, слушал и не верил, что вот эти люди живут в дрянной берлоге с облезшими стенами.
― Пойдем, покурим, ― позвал сосед.
Мы вышли на балкон, и сосед затянулся дешевой сигаретой. На улице было совсем темно, но даже в свете луны было видно, что его глаза ― маленькие, пристыженные, как у мопса ― блестят.
– Я Гальку такой счастливой, поди, лет двадцать не видел, ― проговорил он, старательно не глядя мне в глаза. ― Она ж у меня по гостям не ходит, все дома, то стряпает, то убирает ― да на все рук-то не хватает, а еще я, алкаш безработный.… И чего она еще не бросила меня?
– Валентин Павлович, вы что, ― смутился я.
– Валентин Павлович, ― усмехнулся сосед. ― Я уж и забыл, когда меня последний раз так называли. А Вера у тебя хорошая, ты береги ее.
– Хорошая, ― вздохом подтвердил я. Я присел на хлипкую табуретку, убранную на балкон от греха подальше.
– У вас если начнется, ну это.… Как у нас с Галькой, ― всхлипнул сосед. ― Вы постарайтесь не собачиться. Хоть вы людьми останьтесь. А то сам видишь, ― живем как свиньи, как тараканы какие. А все водка эта.… И видеть ее не могу, и без нее не могу, понимаешь? Руки дрожат, башка болит, думаешь, ну зачем тебе это надо? И все равно пьешь и пьешь как проклятый… Ты, не пей, не пей, парень, скотом не становись…
Сосед, уже не сдерживаясь, плакал. По его синим, небритым щекам текли крупные слезы, оставляя дорожки на грязном, плохо умытом лице.
– Я же когда-то на заводе работал. Меня весь район уважал, приходили к дяде Вале, кому починить чего, кому выточить, кому подлатать.… И Галька тогда красивая была, не то, что сейчас. Ты бы видел ее тогда – коса до пояса, румяная, веселая. Как же так вышло-то, Господи…
Я смущенно похлопал мужика по плечу. Тот всхлипнул, совсем как ребенок, и утер слезы.
– Ты прости меня, дурака, что-то я совсем поник. Пошли, дамы нас заждались нас.
Соседка сидела за столом рядом с Верой. Едва мужчины зашли, она шмыгнула носом и суетливо засобиралась.
– Спасибо, что пригласили! Вера, про рецепт не забудь!
– Не забуду, Галина Николаевна!
– Ну, ты хоть до свидания-то скажи, ― подтолкнула соседка мужа ― беззлобно и даже с какой-то доброй укоризной.
– Пока, ― сосед пожал парню руку. Дверь закрылась.
– Представляешь, а Галина Николаевна в театральном училась, ― тихо сказала Вера, приобняв меня.
Я ничего не ответил. Только поцеловал ее ― так крепко, как только мог.
Быть в этом мире, порою, словно ощущать себя едущим в трамвае. Ты прикипаешь, привыкаешь к некоторым людям, не хочешь с ними расставаться, но они пассажиры и рано или поздно им приходит время, сходить на своей остановке, встречать там своих людей и ты осознаёшь, что никогда больше с ними не увидишься, это поселяет в душе глубокую грусть. И происходит это так незаметно: общаешься с человеком как со своим в доску, ловишь кайф, сидишь до утра, делишься любой мелочью, ощущаешь взаимность. И однажды наступает момент, когда улетучивается то эмоциональное единение, что было между вами. Вы отдаляетесь, реже контактируете и в итоге он сходит на своей остановке, а ты едешь дальше, гадая, кто же доедет с тобой до конечной и зашёл ли такой человек в трамвай вообще.
И вот так все мы друг для друга пассажиры трамвая, как и сами для себя с одной разницей, что мы то точно едем до конечной. Вообще, этот поиск своих людей и расход с теми, с кем не вышло крепких контактов, всё это не является чем-то плохим, но мы грустим, в нашей культуре нет понимания, что это лишь часть нашего бытия как жизнь и смерть и стоит относиться к этому как к данности.
Порой, в одностороннем порядке, приходится отдаляться тебе. И вдвойне грустно, когда ты-то всё это понимаешь, а тот человек и не думает о таком, он просто хочет видеться с тобой, ощущать тот настрой и крепкую связь между вами, какого бы рода она ни была. И хочется просто остаться с человеком, забить на свои векторы и пути и остаться, даже если этот человек никогда не поймёт твоей грусти и одиночества, не поймёт, что такие процессы есть и ты остаёшься с ним, наплевав на них здесь и сейчас. Не поймёт ввиду разных причин. Впрочем, рано или поздно каждый такой человек сам придёт к пониманию, что многие люди ни просто не будут с ним всю жизнь, а что они и не должны с ним быть. Так к чему это я?
После окончания университета у новоявленного врача есть две пути – попробовать остаться в городе и найти работу или стать «земским доктором» – отправиться в село или поселок. «Двадцать два» всегда для меня было роковым числом. Именно в 22 года Вера решила полностью изменить свою жизнь: она переехала в другую страну, а отношений на расстоянии нет, как бы ты не старался, не придумывал себе красивую иллюзию. Вера хотела драйва и новых ощущений, а я был лишь очередным аэропортом для самодостаточного лайнера. Нет желаний, кроме одного – ничего не делать. Нет устремлений, кроме стремления в небытие, – так бы я сказал об этом.
Когда я был маленьким, я часто видел, как мама с папой целуют друг друга. Когда я спрашивал у них, зачем они это делают, они смеялись и говорили, что любят друг друга. А когда я спрашивал: “Значит любовь – это целовать друг друга?” они опять смеялись и гладили меня по голове.
Я родился в Лукау, небольшой деревушке на краю моря. Это было тихое и спокойное место, где царило вечное лето, далёкое от городского шума и суеты, на тот период насчитывающее всего полторы тысячи населения. Деревня жила в основном за счёт морского промысла, и каждое утро сотни матерей провожали своих мужей и сыновей в море.
Тогда у меня было всё, что нужно ребёнку для счастья – у меня было море. А если у ребёнка есть море – ему больше не нужно ничего. Я мог проводить на берегу целые часы, купаясь и загорая, я сидел на пирсе с моей маленькой удочкой в руках, я бегал в порту, с интересом разглядывая лодки. Рыбаки учили меня завязывать морские узлы и закидывать сети, вскрывать раковины, чтобы доставать из них жемчужины, учили определять время, когда наступает прилив и отлив. А ещё я очень любил собирать необычные раковины, и мог пройти несколько километров вдоль берега, собирая их. Именно так я и познакомился с Верой.
Я помню тот летний день в мельчайших подробностях – с утра бабушка попросила меня вынести мусор. “Ты уже большой” – сказала она и вручила мне в руки ведро. Затем я, чувствуя себя настоящим восьмилетним мужчиной, помогал ей чистить овощи для обеда. После обеда я был предоставлен самому себе и решил, что проведу остаток дня в поисках раковин. Я хотел найти раковину оманайта – рыбаки говорили, что они очень-очень старые и очень-очень редкие.
Море. Мне так нравилось смотреть на волны и слушать крики чаек. Мне нравилось заходить в воду по самые щиколотки, а затем смотреть, как вода сглаживает мои следы в песке. Иногда я мог просто перебирать песок руками, присев на корточки.
Я прошёл уже довольно большое расстояние, заглядывая под каждый камешек, но желанной раковины оманайта нигде не было. Я тогда был немного сердит на неё – мне казалось, что раковина специально от меня прячется. Я так пристально смотрел себе под ноги, стараясь не пропустить ничего, что не сразу услышал голос, который спросил: “Привет. Ты тоже ищешь раковины?”
Я поднял голову и замер от удивления – передо мной стояла девочка. Нет, не подумайте, что я их никогда не видел – я видел много разных девчонок, но такой, как она.… В Вере было что-то особенное – что-то, что заставило меня открыть рот и покраснеть.
– Ты чего? – она улыбнулась и прищурила глаза.
– Я ничего. Я. Это. Раковины. Вот.
Я тогда не сразу понял, что изменилось. Позднее, когда я пытался определить, что такое произошло, я ловил себя на мысли что думаю о Катарине, как о маме. О том, что я сделаю всё, чтобы она не попросила, никогда не дам её в обиду, не хочу, чтобы она расстраивалась и всё такое. Только разница была в том, что если в отношении к маме это было как само собой разумеющееся, то к Вере… словом, я просто хотел этого.
– Смешной ты, – она улыбнулась опять.
– Чего? Чего это? Я… я обычный, – буркнул я: – Я раковины собираю.
– И много нашёл?
– Да я одну ищу, она редкая очень. Оманайта…
Так началась наша дружба. Теперь мы вместе гуляли по пляжу, ловили рыбу и собирали раковины. Я узнал, что семья Веры приехала в деревню лишь недавно, о том, что её отец был фермером, а теперь стал рыбаком, но кажется, ему так даже больше нравится. Мы говорили о море, о родителях, опять о море и о тысяче вещей, в которых мы ничего не понимали. Уже тогда я замечал, что мне нравится смотреть на золотистые волосы Веры, нравится смотреть в её карие глаза. Нравится – для меня тогда это было, как нравится вкус мороженного, или крики чаек на берегу. Хотя… Вера мне нравилась больше, чем какие-то чайки, я засыпал с мыслями о ней, а мой юный разум рисовал сцены будущего, в которых мы всегда были вместе.
Я был ребёнком, и любил Веру всей своей детской душой. Спустя два года мы уехали из маленькой Лукау и поселились на севере страны в Шлезвиге – большом и шумном, ин-дус-три-аль-ном (даже сейчас я почему-то не могу выговорить это слово) городе, как называл его мой отец. Он же и был инициатором переезда – хотел дать мне хорошее образование, хотел, чтобы я пошёл по стопам деда и стал инженером. А я плакал и не хотел уезжать, не хотел расставаться с Верой. Но воля отца была непреклонна, и мы уехали. В ночь перед отъездом я убежал из дома, и пришёл к Вере – помню, как с трудом забравшись на второй этаж по столбам, что держали навес перед крыльцом, я тихонько постучал в её окошко, а она открыла мне сразу, как будто ждала. Мы всю ночь просидели на крыше её дома, разглядывая звёзды и обещая не забывать, друг о друге. Я сказал Вере, что обязательно вернусь.
В Шлезвиге моя жизнь резко изменилась – теперь пять дней я жил не дома, а в училище, и целый день проводил за книгами. Мы изучали множество наук, но больше всего математику, механику, физику, гидравлику, баллистику и геометрию – все наши учителя говорили, что недалёк тот день, когда наша профессия станет самой нужной и самой почётной. На выходные нас отпускали домой.
Так прошёл мой первый учебный год. Я с нетерпением ждал лета – меня должны были отправить на все 2 месяца в Лукау, к бабушке. И к Вере, но этого не произошло – меня, как и почти всех учеников по настоянию руководства Университета Инженериума отправили в детский военно-подготовительный лагерь, где мне предстояло провести 62 дня, просыпаясь в шесть утра, занимаясь спортом и обучаясь обращению с пороховым оружием. Несмотря на все мои мольбы, отец по-прежнему был строг – он сказал, что посещение таких лагерей будет учитываться по окончании училища и поможет мне поступить в университет.
А затем прошёл ещё один год. И ещё один. А затем я окончил училище и поступил в университет, как того хотел отец и три года изучал военные машины. А затем пришло письмо от бабушки, которая жаловалась на здоровье и очень хотела бы увидеться со мной. Я выпросил двухмесячный академический отпуск. Мне было шестнадцать лет, и я возвращался в Лукау. Я возвращался к Вере. Поезд остановился на маленькой станции Лукау. За те восемь лет, что меня не было, здесь изменилось только одно – население. В преддверии войны люди бежали на север. Но крыши маленьких домов, утопающих в зелени, моё море и моё детство – всё осталось прежним и милым моему сердцу.
Бабушка постарела. В первый день я провёл уборку дома, вымыл все полы, да ещё и пытался починить сломанную изгородь. На деревушку уже опустилась ночь, когда я, наконец, покончил с делами. За поздним ужином я как бы ненароком спросил у бабушки о семье Веры.
– Живут, как же, – отвечала она: – Отец её всё в рыбаках, мать по хозяйству, да и сама она уже совсем большая стала – работает в местной аптеке, помощницей у аптекарши, лекарства готовит, травы собирает в лесу, порошки делает…
Сказать о том, что я был несказанно рад этим словам – ничего не сказать. Я уже собирался спать, представляя, как завтра встречусь с ней, как вдруг бабушка произнесла:
– Вот спасибо тебе, что приехал, а то я сама такая старая стала. Если бы не Ковур, совсем плохо мне было. Хороший он парень, да и не сладко ему с тех пор, как мать его померла…
Ковур. Это имя резануло по моему слуху. Ковур, конечно. Сын соседей. Старше меня на два года. Я ненавидел его, ненавидел всей душой. Когда мы были совсем маленькими, он постоянно бил и унижал меня, а я не мог дать ему сдачи. Ковур. Он был, каким угодно, но точно не хорошим.
Утро разбудило меня первыми лучами солнца, а уже через час я стоял у двери в аптеку, не в силах собраться с мужеством и открыть, наконец, дверь. Моё сердце билось так сильно, что казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. Я глубоко вздохнул и открыл дверь.
Внутри было полутемно и сильно пахло травами и ещё чем-то. Аптекарь не узнала меня и спросила, что мне нужно.
– Я… я хотел бы… Вера, э-м-м. Ф-у-у-ух. Я хотел бы увидеть Веру, – выпалил я.
Аптекарша позвала её, и она вышла. А я потерял дар речи.
У меня никогда не хватит сил и средств, чтобы описать, как она похорошела. Её прекрасные карие глаза стали ещё прекраснее, её волосы стали отливать чистым золотом, а стройная фигура и два больших холма грудей, выпирающих из-под платья, должно быть, сводили с ума всех деревенских парней.
– Привет! Тебе чего? – она улыбнулась точно так же, как улыбалась тогда в детстве.
– Вера, ты не помнишь меня, верно? Помнишь тогда, в детстве?
– А-а-а, конечно, привет! Ты надолго к нам приехал?
И это всё. А я так ждал, что мы хотя бы обнимем друг друга.
– Да я так, к бабушке… Слушай, как насчёт сегодня?..
Мы встретились вечером и сидели у бабушки, затем гуляли по берегу моря. Мы разговаривали о многом, но в основном говорил я – Вере было очень интересно узнать о жизни в большом городе, о моём университете и военных машинах, что работают на пару. Она была такой милой, но не больше, а мне страстно хотелось большего, и я, не выдержав, спросил:
– Вера, помнишь, когда мы были маленькими, мы просто жить друг без друга не могли. Как ты, как… как ты думаешь, это, ну, это любовь была?
– Парень…
В момент все пропало, я оказался в пустоте. Передо мной стоял мужчина крепкого телосложения.
– Я уже умер?
– Еще нет.
– И что теперь?
—Теперь тебе туда, – он не глядя указал пальцем на неприметную дверь.– Или туда,– его палец развернулся в сторону другой, точно такой же, двери.
– А что там?
– Ад,– ответил незнакомец.– Или рай. По обстоятельствам
Я постоял в нерешительности, переводя взгляд с одной двери на другую.
– А-а,… а мне в какую?
– А ты сам не знаешь? – слегка приподнял бровь.
– Ну, мало ли. Куда там мне положено, по моим деяниям…
– Хм!– незнакомец заложил книгу пальцем и наконец-то посмотрел прямо на меня.– По деяниям, значит?
– Ну да, а как же ещё?
– Ну, хорошо, хорошо! Он раскрыл книгу поближе к началу и стал читать вслух.– Тут написано, что в возрасте двенадцати лет ты перевёл старушку через дорогу. Было такое?
– Было
– Это добрый поступок или дурной?
– Добрый, конечно!
– Сейчас посмотрим…– он перевернул страницу,– через пять минут эту старушку на другой улице переехал трамвай. Если бы ты не помог ей, они бы разминулись, и старушка жила бы еще лет десять. Ну, как?
Я ошарашенно заморгал.
– Или вот,– незнакомец раскрыл книгу в другом месте.– В возрасте двадцати трёх лет ты с группой товарищей участвовал в зверском избиении другой группы товарищей.
– Они первые полезли!
– У меня здесь написано иначе,– возразил.– И, кстати, состояние алкогольного опьянения не является смягчающим фактором. В общем, ты ни за что ни про что сломал семнадцатилетнему подростку два пальца и нос. Это хорошо или плохо?
– После этого парень уже не мог играть на скрипке, а ведь подавал большие надежды. Ты ему загубил карьеру.
– Я нечаянно
– Само собой, к слову сказать, мальчик с детства ненавидел эту скрипку. После вашей встречи он решил заняться боксом, чтобы уметь постоять за себя, и со временем стал чемпионом мира. Продолжим?
– Изнасилование – хорошо или плохо?
– Но я же…
– Этот ребёнок стал замечательным врачом и спас сотни жизней. Хорошо или плохо?
– Ну, наверное…
– Среди этих жизней была и принадлежащая маньяку-убийце. Плохо или хорошо?
– Но ведь…
– А маньяк-убийца вскоре зарежет беременную женщину, которая могла бы стать матерью великого учёного! Хорошо? Плохо?
– Но…
– Этот великий учёный, если бы ему дали родиться, должен был изобрести бомбу, способную выжечь половину континента. Плохо? Или хорошо?
– Но я же не мог всего этого знать!
– Само собой,– согласился.– Или вот, например, на странице 246 – ты наступил на бабочку!
– А из этого-то что вышло?!
Незнакомец молча развернул книгу к человеку и показал пальцем. Человек прочел, и волосы зашевелились у него на голове.
– Какой кошмар,– прошептал он.
– Но если бы ты её не раздавил, случилось бы вот это,– он показал пальцем на другой абзац. Я глянул и судорожно сглотнул.
– Выходит… я спас мир?
– Да, четыре раза,– подтвердил незнакомец.– Раздавив бабочку, толкнув старичка, предав товарища и украв у бабушки кошелёк. Каждый раз мир находился на грани катастрофы, но твоими стараниями выкарабкался.
– А-а…– человек на секунду замялся.– А вот на грань этой самой катастрофы… его тоже я?..
– Ты, ты, не сомневайся. Дважды. Когда накормил бездомного котёнка и когда спас утопающего.
У человека подкосились колени и он сел на пол.
– Ничего не понимаю,– всхлипнул он.– Всё, что я совершил в своей жизни,… чем я гордился и чего стыдился… всё наоборот, наизнанку, всё не то, чем, кажется!
– Вот поэтому было бы совершенно неправильно судить тебя по делам твоим,– наставительно произнёс незнакомец.– Разве что по намерениям,… но тут ты сам себе судья.
Он захлопнул книжку и поставил её в шкаф, среди других таких же
книг.
– В общем, когда решишь, куда тебе, отправляйся в выбранную дверь. А у меня еще дел по горло.
Я поднял заплаканное лицо.
– Но я же не знаю, за какой из них ад, а за какой рай.
– А это зависит от того, что ты выберешь,– незнакомец.
Я задумался. Предположим, что наша душа, следуя своим самым лучшим стремлениям, попытается сделать утверждение: «Все люди должны быть счастливы». Она тогда предъявит всему миру как целому и каждой отдельной силе, действующей в нём, требование – быть такими, чтобы ни один человек не остался без своего счастья. О людях будет говориться как об открытом множестве: известные нам люди вместе со всеми неизвестными нам людьми; никак иначе нельзя понять слово «все». Это требует оценить высказывание «все люди должны быть счастливы» как максимально сильное утверждение, т.е. в прошлом, настоящем и будущем не может найтись ни одного человека, который лишён счастья. Счастье в этом высказывании – это совсем не одно из наших частных желаний, но желание всеобщее, т.е. принцип, которому соответствует закон. Законосообразность счастья должна быть оценена, ведь это может быть пустое предположение. И поскольку душа требует осуществления счастья в мире, нужно попытаться найти способ, которым мир обеспечивает наше счастье, т.е. аналогию законов природы. Представим некое совершенное общество, всечеловеческое объединение, где каждый человек достигает полного развития своих способностей и полного удовлетворения своих желаний, – может ли принцип счастья быть руководящим принципом, организующим такое общество, и поддерживаться законами природы?
В этом случае становится верным утверждение: «Необходимо, что все люди находят счастье», т.е. законы природы находятся в полном согласии с идеей исчерпывающего удовлетворения всех человеческих желаний. Есть, однако, важное обстоятельство: счастье является субъективным представлением и само по себе не является законом природы. Будучи принципом, которому, по предположению, природа полностью отвечает своими законами, счастье само по себе как требование души – имеет моральную природу, выступает как ещё один императив воли или наша субъективная обязанность быть счастливыми. Отличие счастья от других императивов – полная погружённость в мир, руководимый естественными законами, т.е. счастье, которого требует наша душа, ни в коей мере не умозрительно.
Но здесь обнаруживается сложность: на каком основании феноменальный мир исполняет наше моральное требование? Если это совершается некой вне-феноменальной силой – божественной, например, – то она должна прямо действовать в мире, а это значит, что мир сам по себе не соответствует идее счастья, не обеспечивает его, а служит всего лишь инструментом внешней воли, приводящей насильно его в то состояние, которое соответствует нашему счастью. Если же природа своей собственной силой исполняет наше моральное требование, то она снова теряет самостоятельность. Моральное требование чем-то отличается от закона природы, хотя и возможна аналогия между ними, – тем не менее, если закон природы в любой момент может быть подчинён моральной силе, то оказывается, что им можно пренебречь, что счастье находится не в соответствии с миром, а силой принуждает его исполнить себя. Отказываясь признать за собой такое моральное насилие, душа наша приходит к пониманию противоречивости принципа счастья, – а значит, и к пониманию ложности исходного утверждения. В результате размышления возникает новое высказывание: «Не необходимо, что все люди находят счастье».
Людям необходимо несчастье…
Сказав такое, душа оказывается в замешательстве: но разве необходимо, что некоторые люди обязательно будут несчастны? Пока что нет оснований для этого утверждения, и исследование продолжается. Итак, «необходимо, что некоторые люди будут несчастны», – относится ли высказывание к области моральных требований или к тому, что регулируется природными законами?
Первый вариант невозможен точно так же, как оказался невозможным принцип счастья: такое моральное требование разрушило бы связь законов природы. Второй вариант нужно рассмотреть подробнее. Поскольку наши желания действительно удовлетворяются, мы знаем, что мир не противоречит в принципе возможности их удовлетворения. При этом мы знаем, что желание действительно является субъективным требованием к миру, – и если бы всё, благодаря чему наши желания удовлетворяются, относилось только к природным законам, то это требование было бы совершенно не значимо, им можно было бы пренебречь. Иными словами, мы получали бы удовлетворение без желания, что кажется невозможным тоже: счастье, которое не имеет для нас никакой субъективной значимости. Тогда становится ясно, что если счастье возможно в мире и если мир действительно обеспечивает его, то он должен поддерживать и субъективную значимость. Выяснить нужно, как именно это происходит, если происходит.
Изменим немного высказывание, над которым идёт работа: «Необходимо, что существуют несчастные люди» «Необходимо, что существуют неудовлетворённые желания». О желании говорится так: представление, которое стремится быть причиной существования своего предмета. Если предполагается, что счастье – это действительное состояние мира, тогда не должно быть никакого противоречия между естественными законами и желаниями, т.е. каждое представление, стремящееся быть причиной существования своего предмета, действительно может стать причиной. Это значило бы, что должны быть исполнимыми и те желания, которые представляют что-то невозможное, предмет которых содержит противоречивые свойства или несовместимые с естественными законами (начиная с самого простого желания ходить по воде или воздуху и вплоть до воспламеняющего взгляда). Нетрудно увидеть, что это снова разрушило бы природу.
Утверждение можно было бы изменить теперь так: «Необходимо, что несчастны те люди, которые желают невозможного». Это, однако, совсем не означает, что люди с необходимостью бывают, несчастны, поскольку дисциплина, свойственная рассудку, может быть сообщена и нашим желаниям тоже: разве мы не можем просто исключить невозможные желания, отказаться от противоречивых представлений и радоваться только возможным? Пусть это не говорится здесь прямо, но следует увидеть, что доступное рассудку разделение, основанное на законе противоречия в определении предмета – не может применяться к определению желания. Если бы это было так, то мы могли бы заранее, ещё до столкновения с предметом своего желания, получить знание о том, соответствует ли он желанию или нет, удовлетворит он желание или нет. Это значило бы, что есть некая необходимая связь между желанием и его предметом, что, пускай с оговорками, каждому желанию можно поставить в соответствие определённый и один единственный предмет или круг предметов. Но это невозможно! потому что тогда или окажется вновь нарушенной связь законов природы, прерванных нашим субъективным требованием, или потеряет смысл само наше требование. Мы не можем однозначно определить желание как что-то естественное или сверхъестественное и как что-то объективное или субъективное.