Хокуман-отель (сборник)

Размышляя об этом, Гарамов продолжал непрерывно следить за Викой. Она по-прежнему смотрела перед собой. И вдруг Арутюнов, загораживавший Вику, встал. Пространство между Гарамовым и Викой освободилось.

– Посмотрю Ларионова, – тихо сказал врач. Вика, будто поддерживая его желание, кивнула. Держась за обшивку, согнувшись, Арутюнов пробрался к носилкам, на которых лежал Ларионов. Они находились у самой кабины пилота.

Гарамов, делая вид, что следит за врачом, повернул голову на самом деле только для того, чтобы увидеть Вику. Она сидела все так же, будто на скамейке ничего не изменилось и они по-прежнему были разделены сидящим между ними Арутюновым. «Могла бы посмотреть, – подумал Гарамов. – Она же понимает, что я хочу этого. А собственно, почему она должна это понимать? Она сидит не двигаясь, будто не чувствует даже, что на нее смотрят».

– Сержант… – ощущая, как от волнения першит в горле, сказал Гарамов. – Вы… откуда?

Вика, повернувшись, некоторое время изучала его, будто пытаясь понять, что же скрывается за его вопросом. Нет, она совсем не маленькая. Гарамов, встретившись с ней взглядом, постарался как можно независимей улыбнуться и с тоской подумал: «Хоть бы военврач подольше оставался у носилок. А я бы за один такой взгляд, за одно то, что вижу сейчас ее глаза, полжизни отдал бы».

– Меня зовут Сергей.

– А меня вы уже знаете. – Ее глаза по-прежнему были серьезны и будто убеждали его, что не допустят сейчас ничего легкомысленного.

– Вика – это действительно победа?

– Да.

– Очень красивое имя.

– Не знаю. Я привыкла.

– Так вы откуда?

– Из Москвы. А вы?

Разговор наладился, теперь он расскажет ей, откуда он. И в этот момент послышался приближающийся, идущий из ночного неба резкий свистящий звук. Чужой самолет? Да. Причем, кажется, судя по этому звуку, – истребитель. Неужели они атакованы? В ночном небе. Вдали от своих. Но ведь ближайшие аэродромы японцев подавлены. Наверное, Вика увидела что-то в его лице, потому что ее губы испуганно застыли, зрачки сузились. Свист все ближе, вот он уже навис над ними, надавил на уши, упал на голову. Они атакованы – бешеная очередь из тяжелого пулемета. Бьет по моторам и кабине пилотов. Бьет умело. И тут же все провалилось. Кажется, они подбиты или просто сбросили высоту и разворачиваются, чтобы уйти из-под обстрела.

У входа в номер на втором этаже с вделанным в инкрустированную дверь перламутровым цветком лотоса Исидзима остановился. Номера в «Хокуман-отеле» отличались не по цифрам, а по названиям. Раньше, когда в отеле бывало много отдыхающих, это создавало некоторые трудности, сейчас же спутать гостей и номера, которые они занимают, было трудно – таких номеров в «Хокуман-отеле» осталось всего три. В «Азалии» на третьем этаже живет генерал Ниитакэ, в «Лотосе» на втором – генерал Исидо и на втором же, в «Сакуре», – генерал Отимия. Последний, впрочем, уже не живет, а жил. «Не забыть отметить в журнале, что сегодня „Сакура“ освободилась», – напомнил сам себе Исидзима. Тихо кашлянул. Из-за двери спросили:

– Кто там?

– Вацудзи, это я.

– Кто? Назовите имя.

– Исидзима.

После долгой паузы наконец щелкнул замок, дверь открылась.

– Простите, шеф, вы очень тихо ответили. – Вацудзи Каору сделал незаметное движение и спрятал пистолет в карман. Он был выше среднего роста, с прилизанными волосами и ярко выраженной внешностью хоккайдца. Узкие губы, большой нос, близко посаженные глаза. Как только Исидзима вошел, Вацудзи сразу же закрыл дверь. Второй официант, наверняка до этого дремавший в кресле, встал и поправил бабочку. Раньше, до «Хокумана», этот второй, Наоки Таро, служил инструктором в десантных войсках. Он выглядел флегматичным и полноватым.

– Правильно, Вацудзи. Сейчас можно ждать всего. Генерал поужинал?

Вацудзи посмотрел на Наоки. Тот поклонился:

– Да, Исидзима-сан. Я уже отнес посуду на кухню.

Исидзима подошел ко второй двери, прислушался: тихо. Нет, он все-таки уверен, что генерал Исидо стоит сейчас тут же, за дверью, и слушает. Исидзима постучал. Сказал:

– Ваше превосходительство, разрешите войти? Это я, Исидзима.

Тишина. Ясно – генерал стоит за дверью. Старая лиса.

– Ваше превосходительство. Это я.

Щелкнул замок – и снова тихо. Наверное, генерал, открыв защелку, спешит принять достойную позу.

– Войдите, – наконец послышалось из-за двери.

Исидзима открыл дверь. Генерал сидел в глубине кабинета в удобном европейском кресле, делая вид, что смотрит в чуть приоткрытое окно. На нем было кимоно из красного шелка с синим оби. Из-под халата выглядывали коричневые самурайские хаками.

– Можете подойти, Исидзима.

Исидзима медленно подошел и остановился.

Генерал Исидо выглядел моложе своих пятидесяти.

Коротко остриженный ежик черно-седых волос, маленькие усики над чувственными губами. Твердый взгляд жестко-осмысленных темных чуть навыкате глаз. Взгляд человека, привыкшего допрашивать, а то и просто пугать. Однако главной специальностью генерала были не допросы. Последние два года он отвечал за подготовку всей агентуры – от Китая до Бирмы и Сингапура.

– Вы знаете про Отимию?

Исидо спросил это тихим, ровным голосом, не поворачивая головы.

– Да, ваше превосходительство.

Исидо пошевелил губами, и Исидзима понял, что он повторяет заклинание из учения великого Омото-кё. Кончив шептать, Исидо сказал громко:

– Они задушили его, как гуся. И увезли в чемодане.

– Я видел, ваше превосходительство.

Исидо повернул голову, спросил, усмехнувшись:

– Чья теперь очередь? Ниитакэ? А, Исидзима? Или моя?

– Не посмеют, ваше превосходительство.

– Скоты, они ведь только этого и хотят. Им ведь нужны списки. Поэтому сначала они возьмутся за меня.

– Не посмеют, ваше превосходительство.

– Мерзавец Цутаки. Грязный мерзавец. Кем он был во время войны? Никем. Рядовой исполнитель. А теперь от его прихоти зависит, кого предать смерти. Что вы молчите, Исидзима?

– К сожалению, зависит.

– Наверное, они кокнули Отимию где-нибудь в туалете.

– В оранжерее, ваше превосходительство.

Исидо прищурился:

– В оранжерее? Ну да. Конечно. Вообще-то Отимия сам идиот. Что он – не мог сообразить?

– Ваше превосходительство… О чем вы?

– Согласен, они убрали бы его в любом случае. Но лучше умереть с почетом. У него же есть оружие. Несколько пуль в них, а последнюю – в себя.

– У него не было выхода, ваше превосходительство.

Исидо несколько секунд не мигая смотрел в упор на Исидзиму.

– К черту! Надо сматываться. Сматываться – куда угодно.

– Цутаки всюду поставил заслоны. Все машины проверяются. Даже непроезжая часть патрулируется спецгруппами.

– Знаю, – вздохнул Исидо. – Я сам готовил приказ номер шестьдесят два.

Лицо Исидо стало каменным, и эта неподвижность показалась Исидзиме очень похожей на обреченность.

– Вы же знаете, ваше превосходительство, конец иногда становится началом.

– Слушайте, Исидзима. Не оставляйте меня. Вы единственный, на кого я могу здесь положиться.

– Понимаю, ваше превосходительство.

– Вы и ваши люди.

Исидзима в знак согласия склонил голову.

– Ну что вы молчите, Исидзима?

– Ваше превосходительство, вы все знаете.

Исидо снова откинулся в кресле. А Исидзима подумал, что, если подписание капитуляции затянется и придется уходить, генерал будет его первым помощником. Но Исидзима еще не решил, кого из двух ему выбрать – Исидо или Цутаки.

– Я никому не верю. Иногда мне кажется, что Цутаки завербовал и вас?

– Меня?

– Да, вас.

– Каким образом?

Исидо молчал. Было ясно, что он напуган. Но Исидзима понял: генерал знает, что он его союзник в борьбе с Цутаки. Конечно, Исидо убежден, что Исидзима Кэндзи за время работы в «Хокуман-отеле» сколотил состояние, поэтому и рассчитывает на него в надежде спасти это богатство. Пусть считает так, это очень хорошо. В принципе после того, как Исидзиме удалось найти тайник Исидо и перефотографировать списки его агентуры, больше с генерала взять нечего.

– Вы знаете, меня Цутаки завербовать никак не мог.

Исидо впился в него глазами. Гипнотизирует.

– А ваших людей?

– Во-первых, мои люди преданы мне. Во-вторых, они подобраны лично мной.

– Есть и в-третьих?

– Есть. Я плачу им приличное жалованье.

Исидо криво усмехнулся. Выдохнул воздух.

– Я забыл. Я им тоже приплачиваю, но, наверное, меньше.

– Ваше превосходительство, я хорошо знаю этих людей и держу их в руках.

– Скажите, что я им добавлю.

– Спасибо, ваше превосходительство, это не помешает. Еще раз прошу – будьте осторожны с Масу, новым привратником. Он не проверен. Боюсь, что это человек Цутаки.

Исидо молчит. Обдумывает, зачем все это сказано. Конечно, все это Исидо знал и без него. Но он сейчас пытается оценить, насколько это сообщение искренне.

– Это тот, что тащил чемодан? Вместе с Горо?

– Совершенно верно.

– Хорошо, Исидзима. Спасибо.

– Позвольте пожелать вашему превосходительству спокойной ночи?

Исидо подошел к окну, распахнул рамы до конца. За окном шумела бамбуковая роща. Большинство цветов давно закрылось, сейчас ветер вносил в комнату запах водорослей – терпкий, густой запах йода. Исидо вздохнул. Поверил в искренность. Или сделал вид, что поверил.

– Жаль, что вы не можете спокойно посидеть со мной.

– Мне самому жаль, ваше превосходительство.

– Спокойной ночи, Исидзима. Завтра утром я жду вас, как всегда.

Исидзима поклонился и вышел. Вацудзи и Наоки молча следили, как он открыл дверь в коридор. Оставшись в коридоре один, Исидзима огляделся. За ним щелкнул замок.

Он прошел в конец второго этажа, к своей комнате. Войдя, зажег ночник и прежде всего долго и тщательно проверял метки. Все они были на месте. Но он все-таки проверил их еще и еще раз. Убедившись, что все метки не сдвинуты, он снял фрак, осторожно повесил его в шкаф, затем вгляделся в собственное отражение. Оскалившись, подмигнул сам себе. Из зеркала в дверце шкафа на него смотрел человек среднего роста, широкоплечий – типичный житель западного побережья. Лицо узкое и узконосое, с глубоко сидящими глазами, скулы выражены слабей, чем у китайцев, и сравнительно светлой кожей. Любой японец, посмотрев на такое лицо, скажет про себя: «Э, братец, да ты точно откуда-нибудь с Ниигаты или Кинадзавы». Он отлично знал эту свою особенность – у него был ярко выраженный тохокский тип, тип этнических японцев с примесью айнов.

Он закрыл створку шкафа, потушил ночник. Разделся, откинул одеяло, лег на спину. Прислушался к шуму моря. Ну что ж, по крайней мере еще часа четыре он поспит.

Когда сопровождающий капитан стал поглядывать в ее сторону, а потом и просто откровенно разглядывать, Вика сначала про себя решила, что ему просто нечего делать. Потом это стало ее раздражать, даже злить: слишком уж настойчиво он смотрел на нее. Это заметил даже Арутюнов. Капитан, будто почувствовав ее возмущение, вдруг совсем перестал обращать на нее внимание. И через несколько минут Вика поняла, что злится на него уже за то, что он теперь на нее не смотрит.

Вика Дмитриева родилась и выросла в Москве, на Ленинградском шоссе, в старом двухэтажном доме. В нем всегда пахло керосином – внизу была известная на всю округу керосиновая лавка. В их квартире, в настоящей московской коммуналке, жило десять семей, но у Вики в их комнате («у нас двадцать метров», – с гордостью говорила мать) был свой угол и кровать за большим зеркальным шкафом. Он был приставлен торцом к стене, и в детстве Вика очень любила свой уголок. Там было темновато даже днем, но она любила лежать на кровати, делать уроки и даже читать, ловя скупой свет, проникавший в узкую полоску между стеной и шкафом. Мать, все время строчившая на машинке у окна, время от времени, не отрываясь от шитья, говорила скрипучим голосом: «Вика, сейчас же вылезай, глаза испортишь. – И через секунду: – Кому сказала?» На это Вика всегда отвечала одно и то же: «Мам, я так лежу, я не читаю» – и продолжала читать, приготовившись, чтобы в случае опасности успеть спрятать книгу глубоко под матрас.

Отец Вики умер вскоре после того, как она родилась, – от разрыва сердца. Пошел на работу и не вернулся. Вика была четвертой у матери, она уже с пяти лет знала со слов тетки, что матери «шить приходится не вставая, глаза все, смотри, вытекли», и все для того, чтобы прокормить «ораву», то есть их – Вику, двух братьев и сестру.

Потом Вика повзрослела, и как-то сразу все, что было в ее жизни раньше, отодвинулось, стало далеким. Началась война, и через два месяца на старшего из двух братьев, Юру, пришла похоронка. Через год, в сентябре сорок второго, убили и младшего – Артема. В этом же сорок втором, как только Вике исполнилось шестнадцать, она пошла работать санитаркой в Боткинскую больницу, которая была рядом. Здесь она стала взрослой и впервые влюбилась – во врача их отделения. Фамилия его была Немчинов, а имя странное, казавшееся Вике красивым, – Леонард. Немчинов был высоким, старым для нее – ему было уже тридцать два – и чуть прихрамывал (он уже воевал и был ранен). Однажды она осталась на ночное дежурство, Немчинов тоже дежурил по отделению. Она зашла к нему по какому-то пустяковому делу, в это время началась бомбежка. Вика испугалась, Немчинов прикрыл ее, обнял, усадил на диван. А потом и уложил, делая вид, что загораживает от опасности телом. Тут же все и случилось. Утром Немчинов пообещал ей жениться и сказал, что то, что ей нет еще восемнадцати лет, не беда – он добьется в загсе разрешения. А потом Немчинов над ней подшутил. Вика ухаживала за одним молоденьким и очень тяжелым раненым. Солдатик был совсем плох, и вдруг неожиданно захотел есть, и Вика по его просьбе дала ему помидоры из передачи, принесенной родственниками. В палату ненадолго зашел Немчинов и видел, как раненый ест. Утром он умер: у него начался отек легких. Отправив умершего в морг, Немчинов подошел к ней и сказал серьезно: «Ну что же ты, растяпа. Я еще вчера подумал – зачем ты ему помидоры даешь?» – «А что, нельзя?» – испугалась Вика. «Конечно нельзя. Вот у него легкие и отекли, из-за помидоров». Немчинов ушел, а Вика бросила дежурство, убежала в больничный сад и до ночи рыдала там, спрятавшись в кустах. Там же ее Немчинов разыскал и объяснил, что пошутил. Там же она дала ему пощечину. После этого любое воспоминание о Немчинове вызывало у нее только одно – холодное отвращение. Поэтому сейчас, почувствовав, как смотрит на нее капитан, сидевший на скамейке за Арутюновым, она сначала подумала обычное: «Пусть смотрит, меня от этого не убудет». Спору нет, капитан был красив, даже, как она сказала себе, необычно красив. Может быть, он мог бы и понравиться ей. Она стала даже думать об этом капитане, но тут некстати вспомнила все, что у нее было с Немчиновым, ощутила, как привычно нарастало знакомое отвращение, и сказала себе: «Нет уж, спасибо великое, лучше не надо». После этого каждый раз, когда капитан на нее смотрел, она отворачивалась. В один из таких моментов она вдруг услышала грохот, треск пулеметной очереди и поняла, что их обстреляли.

* * *

Младший садовник «Хокуман-отеля» Лим, поворачиваясь на циновках, попытался натянуть на себя покрывало и попал ногой в дырку. В темноте хрюкала свинья. Лим посмотрел в раскрытую дверь, увидел звезды. Прислушался к прибою и понял, что спать не сможет. Не сможет отвоевать у старости и боли в пояснице те несколько часов блаженства – сна, которые ему полагаются, как и всем вокруг. Но почему бы и нет? Разве он не имеет права на достойную старость, достаток, хорошую жену? Ведь сейчас он так близок к этому, как никогда. От сознания, что это так, он готов простить судьбе все – нищету, проклятый радикулит, бессонницу. Ему теперь не страшно то, что пугало раньше. Даже то, что заканчивается война и неизвестно, какая еще власть будет. Здесь, на этом благосклонном побережье, лучшем курортном месте в Маньчжурии – да что там в Маньчжурии, во всей Азии – в мирные дни можно горы свернуть, если есть ум, трудолюбие и некоторые средства. Некоторые… Лим усмехнулся. Он сам видел, как за одно только дежурство господин Исидзима лично дал одному из официантов тысячу гоби. Тысячу гоби за полдня! Это не считая зарплаты, еды и бешеных чаевых! Конечно, официанты для него богачи, да и живут они в отеле, у каждого свой номер, пусть на двоих, но свой, с удобствами, как во дворце. И все-таки Лим теперь знает: состояние каждого из них – жалкая горстка по сравнению с тем, сколько может лежать там, в тайнике. Нет, наверное, не зря говорится, что плохие и хорошие события распределяются в жизни человека равномерно. И то, о чем он узнал в последние дни, узнал сам, определил своим умом, вычислил, – свидетельство этому.

Лим осторожно повернулся, выставил левую ногу. Боль в пояснице не давала ему встать сразу, и он выставлял сначала одну ногу, потом вторую и только потом поднимался. Отставив правую ногу и сделав усилие, Лим приподнялся, встал. Вышел из фанзы. На берегу было довольно светло – стояло почти полнолуние, сзади хорошо были видны спящие фанзы, в которых жила прислуга из отеля; справа, чуть поодаль, в саду мелькали, как светлячки, фонарики перед «Хокуманом». Согнувшись и превозмогая боль, возникавшую при каждом шаге, Лим подошел к линии прибоя. Ведь он знает не только точное место на втором этаже, он даже знает стену, в которой расположен тайник. Стену, инкрустированную фигурками животных – цапель, воробьев, тигров, лягушек, стрекоз. Пена, мягко накатив на песок, подошла к самым его ступням и исчезла куда-то, растаяла, испарилась. Говорят, есть специальные ванны, которые излечивают радикулит за пять сеансов – даже самый застарелый. Лежать в таких ваннах – блаженство, и спишь после них как убитый. Он знает, что такие источники есть здесь, на побережье. Если найдет тайник и достанет бриллианты – а он его найдет, должен найти, так как прощупал уже стену почти на треть, – он потом переждет, дождется мира и спокойствия и просто купит участок берега, на котором есть эти источники. И построит там пансионат. Небольшой, скромный, домашний пансионат – мест на сорок— пятьдесят, не больше. Конечно, туда сможет попасть любой желающий, заплатив нужную сумму. Но он не поленится и чуть в стороне построит себе отдельный кабинет с ванной. И будет ложиться туда два раза в день: утром, перед завтраком, и вечером, перед сном. Он сам догадался обо всем, когда возил в отель из разных адресов в Дайрене небольшие судки и плетеные корзины с деликатесами: то с омарами, то с акульими плавниками, то с сушеными каракатицами, то с ласточкиными гнездами. Он делал это немалое число раз в течение последних двух лет. Как осел таскал эти судки, которые господин Исидзима всегда принимал у него лично. И не мог догадаться, пока однажды случайно не обратил внимание на вывеску в доме, из которого вышел. Лим как сейчас помнит, это была улица Сюлинь. Он даже не знает, почему обратил внимание именно на эту вывеску, так как мог читать только собственное имя. Но когда на вывеске изображено ожерелье, он понимает, что это значит. На вывесках в других домах, куда заходил Лим, также было нарисовано что-то похожее: на одной – сверкающий камень, на другой – золотое кольцо, на третьей – браслет. И все там, откуда он возил судки с деликатесами. А потом уже определил, что, сам того не зная, все это время был связным, который перевозил драгоценности для господина Исидзимы. Вскоре, случайно оказавшись в номере на втором этаже, Лим услышал стук в стене и увидел в замочную скважину, как мимо по пустому коридору прошел господин Исидзима. Так он понял, что в стене есть тайник.

Еще секунду назад лейтенант Зайцев, летевший в сплошной темноте над миром, чувствовал себя королем. Пусть все было не так, как он хотел, пусть он пока вел не истребитель, а всего лишь «Дуглас» с пятью ранеными и тремя сопровождающими, даже не вел, а был вторым пилотом – все-таки это был его первый по-настоящему серьезный полет через линию фронта с заданием доставить раненых из Лубэя в Приморье. К тому же первым пилотом сбоку сидит не кто-нибудь, а сам капитан Михеев, с которым Зайцев уже был хорошо знаком. И вот внезапно в темноте возник звук чужого мотора. Сначала просто звук, а потом надсадный свист, рев, тупые бесконечные шлепки пуль по их обшивке. Затрещало стекло, погас высотометр и шкала левого бензобака. Потом все стихло, и Зайцев понял – очередь прошла по доске приборов и, кажется, задела Михеева. Что же это? Откуда он взялся? Случилось непоправимое: их обстрелял блуждающий японский ночной истребитель. Михеев, кажется, ранен. А истребитель сейчас вернется, чтобы добить их. Зайцев автоматически сделал то, что должен был по инструкции сделать в такой ситуации каждый: резко сбросил высоту и отвернул в сторону. Кажется, его маневр помог. После пулеметной очереди ничего не было, только жужжание их моторов за корпусом, спокойное, размеренное.

Истребитель не возвращался. Они ушли. И вдруг Володя понял, что он, совершив маневр, сбился с курса и не знает сейчас, куда летит. Зайцев ясно видит, что доска приборов прошита очередью, левый бензобак тоже. Шкала гидрокомпаса потухла, а Михеев молчит. Было слышно только, как бортрадист кричал в микрофон: «Полтава! Полтава, я – Гусь-один! Полтава, мы атакованы неизвестным самолетом!»

– Что они там? – спросил Зайцев.

– Рация к черту! – Сеня выругался. – Земля нас не слышит.

Зайцев перегнулся, тронул первого пилота за плечо:

– Товарищ капитан… Товарищ капитан!

Лицо первого пилота чуть повернулось. Володя увидел его глаза и понял, что командир экипажа мертв.

Гарамов некоторое время прислушивался. Так неожиданно обстрелявший их истребитель не возвращался. Судя по звуку моторов, «Дуглас» продолжает полет, а провал, который ощутил Гарамов, верней всего был маневром пилотов. Сергей оглядел носилки. Раненые лежали в тех же позах, только ближний к ним с Викой Левашов повернул голову в ту же сторону, где исчез свист. Послушал и снова лег прямо. Арутюнов, сидевший у передних носилок, оглянулся на Гарамова и открыл дверь кабины пилотов. Спросил что-то, исчез там. В глазах Вики мелькнул страх, но она держалась молодцом.

– Что это было? – спросила она.

– Ничего страшного, Вика. Думаю, какой-то ошалевший японец выпустил по нашему самолету очередь. И все. Такое бывает. Посидите здесь, посмотрите за ранеными. Хорошо?

Вика все еще ждала чего-то от него, но он уже пробирался к кабине пилотов. Там было темно, горела только маленькая лампочка над разбитой панелью приборов. Есть раненые? Он вгляделся: второй пилот, будто ничего не случилось, сидит за штурвалом. Над первым, сползшим с кресла, склонился Арутюнов.

– Что с ним? – спросил Гарамов.

– Мертв, – процедил, не оборачиваясь, военврач.

Рядом склонились над Михеевым штурман и бортмеханик. Радист пытался что-то сделать с рацией.

– Несколько пулевых ранений. В голову и шею, – продолжил Арутюнов.

Гарамов повернулся:

– Остальные целы?

– Целы-ы! – бортмеханик зло затряс головой.

– Они его – сразу! – всхлипнул второй пилот. – С-сволочи!

Вдруг Гарамов понял, что лейтенант плачет. Плачет, кажется, уже давно. И когда Гарамов заглянул сюда, лейтенант плакал, продолжая вести самолет.

– Что с машиной? – спросил Гарамов. – С курса не сбились?

Лейтенант не отвечал, некоторое время приходя в себя. Кашлял, облизывая губы. Наконец сказал, обернувшись:

– С курса… вы что, шутите? Командира убили.

Гарамов пытался понять, что же из себя представляет этот лейтенант. По виду хоть и молод, но злой. Где-нибудь во дворе, да и потом, в училище, скажем, такие обычно верховодят. А вот здесь, в деле, что будет – неизвестно. Невидящими глазами встретив взгляд Гарамова, лейтенант отвернулся. Сказал в пространство:

– А вы у штурмана спросите насчет курса.

Гарамов повернулся к штурману, веснушчатому здоровяку с толстенной шеей. Тот пожал плечами:

– Половина приборов сгорела, компас выведен из строя, рация разбита. Левый бензобак пуст.

Лейтенант ладонью вытер со щек слезы:

– Когда я от него уходил, высоту сбросил, заложил вираж. А теперь как слепой котенок.

Гарамов посмотрел на радиста. Маленький, чернявый, с большими девичьими ресницами, он молча снял наушники:

– Буду делать все, что могу. Но рации, считайте, нет. Яйцо всмятку это теперь, а не рация.

На вид бортрадисту лет двадцать пять, штурману – около тридцати.

– Нам теперь, товарищ капитан, остается только ждать, когда ночь кончится. А заодно и облачность пройдет.

Бортмеханик, имевший погоны только с одной маленькой звездой, но на вид выглядевший старше всех, вздохнул:

– И тянуть на всю катушку на одном баке.

– Вот только куда вытянем. – Радист снова надел наушники и взялся за ручку настройки.

– Что, определить курс никак нельзя? – Гарамов обращался сразу ко всем.

– Когда выбьемся из облаков, посмотрю по звездам, – ответил штурман.

– Мы что, можем не выбиться?

– В лучшем случае, думаю, мы все-таки летим на северо-восток, – сказал штурман.

– А в худшем?

– В худшем куда угодно. Вслепую летим.

– С бензином совсем плохо?

– На час-полтора хватит, – сказал бортмеханик.

Некоторое время Гарамов прислушивался к шуму моторов. Ему было жаль первого пилота, хотя его совсем не знал.

– Не выбьемся, – сказал штурман. – Все заложило.

В кабину заглянула Вика. Арутюнов кивнул ей. Вдвоем они осторожно сняли тело первого пилота с кресла, положили сбоку, укрыв плащ-палаткой.

– Слушайте, товарищ капитан, не переживайте вы, – сказал штурман. Гарамов все никак не мог привыкнуть к его оскалу, к тому, что он как будто улыбался при каждом слове. – Идите к раненым. Мы тут сами разберемся.

Гарамов вернулся к скамейкам. Через несколько минут из кабины вышли Вика и Арутюнов. Медсестра села рядом с ним. Повернулась, и Гарамов вдруг совсем близко увидел ее глаза.

– Мы долетим? – тихо спросила она.

– Вот что. Вот что, Вика. Соберитесь. Вы понимаете – соберитесь.

Она кивнула, будто все еще спрашивая его о чем-то, и он увидел по ее глазам, что она все поняла, но сумела как-то справиться со своим страхом и со своей растерянностью.

– Хорошо, я соберусь.

Еще раз, на всякий случай, он показал ей глазами: держись! Посмотрел на часы. Было десять минут третьего, и он попытался прикинуть, что может произойти теперь, когда они сбились с курса. Бензина осталось на час, пусть даже на полтора. Ясно, что все это время они будут лететь над территорией противника. Примерно минут через сорок начнет светать. Скажем, если штурман прав и они не слишком удалились от начального курса восток – северо-восток, то с рассветом, определив точней, где они находятся, они вполне могут дотянуть до занятой нашими войсками территории где-то в районе Муданьцзяна. И сесть уже в расположении своих. А если нет? Что тогда?

Исидзима проснулся и прислушался. Он явственно услышал далекий гул самолета, который долго приближался к нему, пищал, как назойливая муха, не уходил. Наконец он понял, что это не во сне. Открыл глаза. Привычно напрягся, всматриваясь и вслушиваясь.

За окном было темно, но уже неуловимо угадывался рассвет – в бликах, пробивавшихся сквозь ночные сумерки, в шуме ветра, тихих и легких всплесках моря.

Он посмотрел на часы: двадцать минут четвертого. Снова прислушался. Гул самолета медленно приближался и скоро стал совсем близким. По звуку Исидзима попытался угадать тип самолета. Тяжелый бомбардировщик? Нет, тот ревет, а этот, скорее, ноет – тягуче, с ритмичными усилениями. Штурмовик? У штурмовиков – и американских, и японских – совсем другой звук.

Исидзима потянулся к брюкам. Осторожно, чтобы не помять складки, надел их, продолжая слушать. Похоже на транспортный самолет, и, кажется, «Дуглас». Точно, он. И совершенно ясно, что самолет летит в одиночку. Скорее, это или американцы, или русские. Десант? Только вряд ли его будут выбрасывать с одного самолета. Тогда что же ему может понадобиться здесь, над пустынным побережьем? Исидзима быстро оделся. Может быть, американцы хотят высадить здесь спецгруппу. Такое уже бывало, правда не здесь, а дальше, у Аньдуна, и их быстро накрыли. Исидзима натянул туфли. Нащупал на спинке стула и повязал на ощупь галстук. Прошел в прихожую. Сначала он надел пояс с пистолетом, потом фрак. Выскользнул в коридор. Все тихо, отель спит, только справа слышен совсем уже близкий звук приглушенных моторов. Самолет идет на посадку? Да, они явно идут на посадку. Наверное, знают, что вдоль пляжа тянется годная для посадки, плотная, будто специально утрамбованная лента поросшего бурьяном глинозема. Эта полоса учитывалась при постройке отеля.

Исидзима спустился вниз, достал ключ, открыл запасный выход. Сразу за дверью, подходя вплотную, начинались густые заросли бамбука вперемешку с кустами олеандра. Выскользнув, он двинулся между стволами и остановился у кромки рощи. Он был надежно скрыт густой кустарниковой порослью.

Садятся. Исидзима увидел самолет, идущий на посадку. Колеса выпущены. Вот брюхо самолета опускается все ниже, ниже. Колеса почти касаются земли. Пока он не видит на «Дугласе» никаких опознавательных знаков. Подумал: кого в отеле может заинтересовать звук приземляющегося самолета? Официантов? Нет, они просто отметят это про себя. Масу? Да, как человек Цутаки, Масу наверняка примет это к сведению. Генерала Исидо? Генерал может проснуться, последнее время он страдает бессонницей. И генерала Ниитакэ, хотя тот обычно спит как убитый.

Самолет, несколько раз ударившись о кромку пляжа, наконец грузно приземлился и тяжело помчался к отелю. Ход его постепенно замедлялся, и Исидзима видел, что машина приближается к отелю все тише, тише и тише. Остановилась. Пропеллеры несколько раз дернулись и застыли. «Дуглас» стал примерно в двухстах метрах от того места, где стоял Исидзима.

Прошло пять, десять, двадцать минут. В зарослях снова начали трещать птицы. Он внимательно следил за дверью самолета, но никто не выходил. И все-таки если кто-то выйдет, надо остаться незамеченным. Он отступил назад и пошел боком, неслышно скользя между стволами. Так Исидзима подошел почти вплотную к самолету. От крыла его теперь отделяло метров пять. Увидеть его сквозь листву невозможно, но все-таки он на всякий случай отступил еще на метр вглубь. Никаких знаков на самолете нет, только ровная защитная краска. Чей же это все-таки самолет? Японский? Американский? Русский? Не надо сбрасывать со счетов Цутаки – это вполне могут быть его штучки. Хорошо, вариант первый – самолет связан с Цутаки и его людьми. Но Цутаки любит работать тихо, без шума. Что еще? В любом случае вряд ли это десант. Иначе те, кто в самолете, давно бы уже вышли. Может быть, это вынужденная посадка американского или русского транспортника, летящего с каким-то спецзаданием, поэтому и нет опознавательных знаков?

По звуку моторов и по взгляду, брошенному вторым пилотом на бортмеханика, Гарамов понял: бензин на исходе. Он стоял в кабине пилотов и смотрел вниз, пытаясь понять, где же они находятся. Еще не рассвело, но все-таки можно было различить, что внизу, справа, до самого горизонта тянется темное серое пространство, и он догадался, что это вода. Прямо под ними, чуть слева по курсу, колебалась белой изогнутой линией пена прибрежной полосы. Весь этот берег, отгороженный видневшейся вдали горной грядой, казался безлюдным, хотя вдоль него и тянулось что-то похожее на дорогу. Никаких строений на земле поблизости Гарамов не видел, только ровные квадратики полей, перемежаемые зарослями и пустырями. Экипаж сидел на своих местах.