Боги ушли, твари остались

Глава четвертая

Аделия бессильно опустилась в большое кресло, обитое коричневым плюшем. Франц, несмотря на духоту, поторопился задернуть единственное окно в номере тяжелыми парчовыми шторами. Выключил люстру. Номер погрузился в полумрак, уютно освещаемый лишь золотистым шаром торшера.

– Это ужасно, – произнесла она по-русски, и сама испугалась вырвавшихся слов.

Франц резко закрыл ей рот ладонью. Сколько раз предупреждал – ни слова по-русски! Он был уверен, что каждый номер в отеле прослушивается. Возможно, не все двадцать четыре часа, но тем не менее осторожность не помешает. Лучше пусть плачет. К этому он и сам уже привык. Сегодняшний вечер особенный, поэтому ждать от Аделии благоразумия не приходилось. Самое правильное не вступать с ней в разговор.

Он подошел к шифоньеру, открыл дверцу и с бельевой полки достал бутылку обстлера. Прятал он её там по причине сухого закона. Отвинтил пробку и прямо из горлышка принялся пить мелкими глотками. Как ни старался приучить себя к этому грушевому пойлу, организм отказывался адаптироваться и отзывался противной отрыжкой. Но другие крепкие напитки стоили слишком дорого, да и продавались по карточкам. Хорошо бы и Аделию заставить немного выпить, но она пила исключительно мозельское вино, а его-то под рукой и не было.

Жена за спиной Франца не то всхлипывала, не то скулила. «Сейчас начнёт кашлять», – предположил он. И действительно, она зашлась в кашле. Теперь это надолго.

Кашель Аделия заработала на берегу Кандалакшского залива, где находился их лагерь. Туда её доставили через месяц после ареста. Всё произошло невероятно быстро. Следователь молча выслушал историю любви, сумбурно рассказанную Аделией. Заставил вкратце изложить на бумаге, и даже не взглянув на каракули, выведенные её дрожащей рукой, коротко объявил, что она – Аделия Борисовна Шранц совершила поступок, квалифицируемый, как измена родине. Никаких смягчающих обстоятельств он не видит, поэтому передает дело в суд. Аделия не удержалась от неконтролируемого выкрика – «Вы с ума сошли!». В ответ получила сильнейший удар ногой в живот. На этом следствие закончилось. В тот момент она еще не осознала, что жизнь оборвалась, и началась череда нечеловеческих мучений и испытаний. На суд её не повезли. Прямо в камере дали прочитать постановление – десять лет за измену родине и приказали готовиться к этапированию. Дальше всё понеслось, словно какая-то машина времени безучастно, механистически, безмолвно прокрутила её через мясорубку событий и выбросила в ватнике на берег Белого моря…

На этот раз кашель закончился быстрее обычного. Она встала и обратилась к Францу по-немецки:

– Мне нужно подышать воздухом.

Франц сделал еще несколько глотков. Напряжение, которое его ни на секунду не оставляло в опере, требовало эмоциональной разрядки. Это он мог позволить себе только на лавочке в укромном уголке парка Тиргартен, поэтому кивнул в знак согласия и убрал бутылку назад в шифоньер.

На удивленный взгляд швейцара, куда это господа на ночь глядя, Франц с тяжелым вздохом произнёс:

– Душно.

Они вышли на Унтер-ден-Линден и направились в сторону нависающей громады Бранденбургских ворот. Аделия на ходу порывалась что-то сказать, но Франц упорно отворачивал лицо в сторону. Пешеходов в это время на бульваре не было, но в любую минуту мог возникнуть военный патруль.

Парк освещался лишь лунным светом. Франц намеренно выбрал скамейку на самом видном месте. Они сели, и он тут же обнял её, чтобы со стороны выглядеть воркующей любовной парочкой.

– Я не могу с ним притворяться, – прошептала по-русски Аделия.

Франц не сомневался, что услышит именно это. Внутренне подготовился к разговору. Но решил дать ей возможность выговориться. Поэтому промолчал.

Аделия достала из сумочки сигарету, чиркнула зажигалкой. Долго прикуривала. Язычок пламени скупо осветил её матово-смуглые скулы, нос с горбинкой, темные влажные глаза.

– У меня не получится… Как только увидела его, поняла – не смогу…

Аделия глубоко затянулась и замолчала в ожидании бурной реакции Франца. Но он не откликнулся.

– Поймите, мы любили друг друга. Между нами не было никакой фальши. Настоящее чувство. Я и сейчас его люблю. И буду любить всегда. Как мне ему врать? Лучше признаться во всём – и будь, что будет! Он не осудит, поймёт и простит.

В эту минуту она сама поверила, что поступит именно так. Что бы ни случилось, она не должна предавать свою любовь. Пережить столько страданий, пройти через муки лагерного ада, чтобы теперь своими руками задушить собственное чувство? Нет! Уж лучше бы она сдохла тогда в бане во время страшного изнасилования…

Окурок обжег пальцы. Она бросила его в траву и долго наблюдала за тем, как он медленно угасал.

– Зачем же врать? – спокойно спросил Франц и продолжил тихим обволакивающим голосом: – Продолжай любить его, я буду только рад поспособствовать этому. Легенда у тебя совершенно не сволочная. Да, попала в лагерь за связь с иностранцем – врагом советской родины. Там я случайно встретил тебя и вынудил стать моей женой. Вытащил из лагеря. Он это поймет и не осудит. Потом меня отправили на нелегальную работу в Австрию. Взял тебя с собой. И что? Стала женой советского разведчика, совершенно не по своей воле. В чём же здесь враньё? Если Альфред всё еще тебя любит, значит, найдет способ, чтобы вы вновь оказались вместе. А вот если любовь осталась в прошлом, то впереди у нас с тобой гестапо, пытки, расстрел. В чём же тебе еще признаваться?

– А в том, что это вы меня вынудили! И хотите воспользоваться нашей любовью. Сделать из меня шпионку. Заставить выпытывать у него военные тайны!

– Естественно. Коль ты любишь врага своей родины, значит, либо он начинает работать на нас, либо ты автоматически становишься врагом. И тогда тебя уничтожат.

– Пусть будет так! Убейте меня, я согласна…

– Это не в моей власти. Я такой же заложник ситуации, как и ты. Но не забывай, родителей твоих вернули из лагеря в Москву, разрешили восстановиться на работе, выдали продовольственные карточки…

– Не надо, я знала, что будете постоянно этим шантажировать. Хотите, я убью Гитлера? Ну, хотя бы Геринга? В опере это можно было запросто сделать. Дайте только пистолет. Поручите всё, что угодно, я готова служить родине! Готова погибнуть! Но с Альфредом не смогу…

– Твоих отца и мать расстреляют, как родителей предателя родины, – жестко произнес Франц, давая понять, что дальнейший спор не имеет смысла.

– Сволочи… – простонала Аделия.

На дорожке парка возникли два силуэта военных с собакой. Франц снова обнял её за плечи и притянул к себе. Она зашлась в беззвучных рыданиях. Свет фонарика ударил в глаза. Подошедший патруль потребовал предъявить документы, и после долгого изучения, посоветовал парочке закончить романтическое свидание и вернуться в отель.

Ночь Аделия провела в тяжелом забытьи. Она часто просыпалась, задыхалась от духоты и приступов отчаяния и снова впадала в тягучий бесконечный сон, в котором её родители оказывались вместе с ней в бараке на берегу Кузокотского залива. Аделия стонала, плакала и кашляла во сне.

Франц с бутылкой обстлера в одной руке и стаканом в другой сидел в кресле. Несмотря на выпитое, ему не спалось. Слишком реально над головой нависла угроза смерти. Франц давно чувствовал, что Центр хочет от него избавиться. Во-первых, в Москве не нравилось, что он оказался удачлив в бизнесе. На Лубянке подсчитывали его прибыли и были уверены, что большую часть доходов он утаивает. А кто сказал, что резидент должен быть нищим? Это позволяло ему обрастать нужными связями. Содержать целый штат осведомителей, помогать агентам деньгами. Да, он сам вел вполне буржуазный образ жизни. Но ведь не за счет государства! А зависть границ не ведает! Он был на хорошем счету, но в плохом списке. Вот и нашли способ устроить ему смерть героя.

Игра, которую задумали в Центре, при любом раскладе оказывалась для Франца проигранной. Цель проста – внедрить своего человека в ближнее окружение Геринга. Альфред фон Трабен был выбран неслучайно. После успешного десантирования на Крите, во время которого Альфред получил ранение, положившее конец его летной карьере, Геринг привлёк своего любимца к планированию десантных операций в тылу советской армии. Тот факт, что фон Трабен долгие годы оставался холостяком, давал неплохие шансы для разработки любовной темы. Возможная неудача никого не пугала. Франц уже более полугода был отстранён от формирования агентурной сети и при самых изощрённых пытках в гестапо не смог бы рассказать ничего нового, а Аделия Шранц и вовсе рассматривалась как бессловесная подсадная утка. Из всего этого выходило, что беспокоиться о собственной безопасности Франц должен был сам.

Последний вызов в Москву только упрочил уверенность, что он больше не интересен своим шефам на Лубянке. Но, главное, он и сам охладел к Стране Советов. При этом не был готов вступить на тропу предательства или сотрудничества в качестве двойного агента. Нужно было начать свою игру. Ни за ни против… на выживание. Теоретически у него была возможность остаться в Москве, попроситься на фронт, добиться перевода на преподавательскую работу в разведшколу НКВД. Но жить в Советском Союзе желания не возникло, даже после ожидаемой победы над Германией. Францу нравилась Швейцария. Он даже приобрел себе небольшое шале в горах возле тихого городка Давос. Оставалось только умудриться ускользнуть от всевидящего ока НКВД и при этом не попасть в не менее кровожадные лапы гестапо…

Да, уж от таких мыслей не заснешь. Он допил остатки обстлера и позавидовал Аделии. Она, сбросив покрывало, лежала в постели в одной ночной рубашке и тихо стонала во сне. Ей снились танцы. Танцы в деревянном бараке Белморлага. Если бы не они и не Лида Померанец, Аделия умерла бы еще в первую зиму своего срока.

Их привезли на первые заморозки. Сто женщин. Молчаливых, с затравленно-осунувшимися лицами. Загнали всех в один барак без окон и наглухо закрыли на засов двери-ворота. Барак погрузился в темноту. Никакой мебели не было, даже нары отсутствовали. Нужно было либо стоять, либо ложиться прямо на дощатый пол. Поначалу никто не предполагал, что их заточили надолго. Потом пополз слух о готовящейся дезинфекции. Начался глухой ропот. Наиболее активные женщины стали колотить в дверь и кричать, чтобы их выпустили справить нужду. Но снаружи никак не отреагировали. Только нестройный глухой лай сторожевых собак подтвердил, что их неусыпно охраняют. С каждой минутой обстановка становилась всё более истеричной. Даже те, кто мучился длительными запорами, почувствовали острую необходимость освободиться. И тут возникло стихийное движение. Несколько женщин голыми руками принялись отрывать доски от пола в углу барака, где когда-то стояла печка. Очень быстро этот угол превратился в смердящий нужник.

От зловонья Аделия едва не потеряла сознание. Опустилась на холодный пол и решила, что лучше умрёт, чем последует примеру товарок.

Их выпустили только утром. Причём тут же, не дав отдышаться, заставили с тряпками и вёдрами отдраивать загаженное помещение. Аделия инстинктивно постаралась отойти подальше от входа в барак. Завернула за угол и столкнулась с женщиной в коротком полушубке. Её ярко-рыжие волосы тяжелыми локонами лежали на плечах. Пушистые ресницы обрамляли огромные, слегка навыкате глаза болотного цвета. Её можно было бы назвать красавицей, если бы не большой пористый нос, который, впрочем, уравновешивался крупными выпяченными губами растянутого рта. Её внешность своей свежестью настолько контрастировала с серыми страдальческими лицами этапированных, что Аделия невольно залюбовалась ею.

– Жива? – подбодрила рыжая, оставшись довольная произведенным впечатлением.

– Пока… – пролепетала Аделия. Ей вдруг показалось, что эта женщина – начальник лагеря, и от этого затряслись поджилки.

Почувствовав её испуг, женщина рассмеялась громким раскованным смехом, обнажив здоровые белые зубы.

– Какая ты пуганая! Но не боись, я тоже зэчка. Лида Померанец, – и протянула руку.

– Аделия… – всё еще ошарашенно представилась она, едва коснувшись её теплой мягкой ладони.

 
О?! Играй, Адель,
Не знай печали;
Хариты, Лель
Тебя венчали
И колыбель
Твою качали;
Твоя весна
Тиха, ясна;
Для наслажденья
Ты рождена;
Час упоенья
Лови, лови!
Младые лета
Отдай любви,
И в шуме света
Люби, Адель,
Мою свирель —
 

с удовольствием процитировала она.

В ответ Аделия лишь слегка скривила губы в подобии улыбки.

– Ничего, – неожиданно перешла на серьезный тон новая знакомая, – я здесь заведую баней и руковожу кружком танцев. Так что отмоем тебя – и на паркет!

– Танцы? – Аделии показалось, что она это слово произнесла на каком-то незнакомом ей языке. В испуге оглянулась. Вохровцы то и дело грубо подгоняли остальных женщин, а их двоих старались не замечать.

Но не эти страхи снились сейчас Аделии. Она танцевала во сне… Скошенный диск луны заглянул в настежь открытое Францем на ночь окно и осветил бледным светом её лицо. Она слегка приоткрыла глаза, легко соскользнула с кровати и, выбежав босиком на центр ковра, закрутилась волчком в монотонно-вертящемся танце.

Франц едва не выронил их рук пустой стакан. Движения Аделии не нарушали звенящую тишину июльской ночи. Они казались воздушными, а сама женщина бестелесной. Франц с изумлением увидел, что её ноги отрываются от ковра, и она кружится в воздухе.

«Что за чёрт! – одёрнул он себя. – Просто темно! Но почему она танцует? Лунатик, что ли?»

Однако долго ему размышлять не пришлось. Ритмичные движения танца, мерцающие в его кружении приоткрытые глаза Аделии, в которых отражался лунный свет, заволокли мозг Франца сначала войлоком отупения, а после некоторого давления в висках возникло легкое головокружение, расслабившее его тело. Набегающие волны теплого воздуха, возникавщие от движений Аделии, убаюкали его сознание, и Франц провалился в спокойную тягучую бездну сна.

Глава пятая

Аделия проснулась с улыбкой. Она давно не чувствовала себя такой бодрой и свежей. Повернулась на бок и не обнаружила обычно храпящего рядом Франца. Его подушка оказалась не примята. «Может, поэтому так хорошо спалось?» – подумала она и приподнялась на локтях. Франц сидел в кресле с поникшей на грудь головой. Тело казалось безжизненным. Аделия вскочила на ноги и подбежала к нему.

На ковре перед Францем валялись пустая бутылка из-под обстлера и стакан. Сам он дышал ровно и тихо, что говорило о глубоком спокойном сне. «Это же надо так напиться?!» – Но вместо возмущения она почувствовала к нему жалость. Она погибнет за любовь. А он за что? За родину? Но разве так нужно погибать за родину?

Аделия проскользнула в ванную комнату. Быстро приняла душ, надела легкое шифоновое платье, убрала волосы в пучок на затылке и, стараясь не шуметь, вышла из номера. Сердце её колотилось, словно она задумала побег. На самом деле, никаких планов у неё не было. Просто захотелось свободы. Вдохнуть полной грудью утреннюю свежесть и утвердиться в принятом вчера решении.

В холле отеля толпилось много военных, как по команде устремивших на неё заинтересованные взгляды. Она с независимой улыбкой прошла мимо. Её путь лежал всё в тот же парк Тиргартен. Как преступника тянет на место преступления, так и её влекло туда, где она приняла окончательное решение – не предавать свою любовь. Вот только скамейка, на которой они вчера сидели, была занята какими-то ветеранами. Пришлось искать уединения среди уцелевших еще рододендронов. Эти кусты, радостно кричащие распустившимися бутонами многочисленных расцветок и оттенков, рождали в душе Аделии детский восторг. А ведь всего несколько дней назад, при взгляде на них наворачивались слёзы. Сегодня же она готова была броситься на колени, обнять кусты и зарыться лицом в их буйное цветение. Не сдержавшись, сорвала один ярко-малиновый цветок и спрятала в ладонях. Села на скамейку, любуясь им словно драгоценным посланием из другой жизни.

Умирать не страшно тогда, когда ощущаешь смерть как очищение. Столько оседает в душе страшного, грязного, гнусного, когда её безжалостно начинают мордовать. Ну что Аделия сделала плохого всем этим людям? Народу? Родине? Она же влюбилась не во врага, не в убийцу, а в прекрасного лётчика, которого её страна пригласила как друга, доверила летать в своём небе. И за всё за это её обрекли на десять лет страданий. А теперь еще требуют, чтобы она добровольно плюнула в свою любовь. В лучшее, что случилось в её жизни. Нет… даже угроза расправы над родителями, не заставит её подчиниться. Ведь когда она погибнет, какой прок будет в новом аресте отца и матери? В стране война, кому нужны эти старики! А для них дочь всё равно давно умерла. Наверняка мама уже выплакала все слёзы…

Притупившийся страх за дальнейшую судьбу родителей помог ей преодолеть последнюю преграду к осуществлению принятого решения. Аделия достала из сумочки пачку сигарет, закурила и с благодарностью взглянула на фиолетовый куст рододендрона. Ничего красивее в жизни она больше не увидит. Дальше её ждёт неизвестность, возможно, пытки и в лучшем случае – расстрел. Что ж! … Умирать она привыкла.

Первый раз это произошло после изнасилования. Почти год Аделия жила в лагере под постоянной опекой Лиды Померанец. Та пристроила её уборщицей в бане. Свободное время Аделия проводила в кружке танца. В коллектив Лида отбирала молодых девушек с фигурами на любой вкус. Красивых среди них было мало. Требовалось, чтобы выглядели опрятно и ухоженно. Танцевали без перерыва по несколько часов в день. В сущности, на танцы в привычном понимании, это мало походило. Монотонные круговые движения без музыки, под ритм, отбиваемый ладонями Лиды Померанец. Постоянное кружение вокруг своей оси с распростёртыми в стороны руками и запрокинутыми головами. Периодически Померанец приказывала падать на пол, и все с грохотом валились на навощённый до зеркальности паркет. Поначалу шум падающих тел пугал танцовщиц, но когда оказывалось, что никаких даже малюсеньких травм, а тем более вывихов и переломов эти падения не вызывали, они перестали об этом думать. Просто бездумно выполняли приказы наставницы. После физических упражнений Померанец усаживала их в круг и пускалась в долгие туманные философствования. Поскольку ученицы в подавляющем большинстве были малообразованными, неразвитыми провинциалками, то монологи вызывали на их лицах выражение послушного отупения. Иногда по взмаху её руки они начинали смеяться, даже хохотать. Тогда Аделии становилось по-настоящему жутко. Многочисленные воспоминания Померанец о каком-то мифическом учителе танца, об извилистом пути хитреца глубоко проникали в сознание Аделии. Ей казалось, что она единственная за всеми этими беззвучными движениями и путаными речами ощущает какой-то скрытый мистический смысл. Впрочем, слово «мистика» тогда для неё являлось исключительно литературным термином.

Лида Померанец внимательно следила за ней. Но не торопилась посвящать в тайны предназначения танцев. Только одно было известно всем – танцовщицы по первому требованию Лиды отправлялись в баню удовлетворять похоть местных и заезжих начальников и проверяющих. Причем делали это совершенно безропотно, не ощущая никакого душевного дискомфорта от содеянного с ними. При этом ни одна из девушек не беременела, что рождало в лагере всякие слухи, зато не бросало тень на начальство.

Аделия со страхом ждала, когда наступит её очередь. Но, кроме обязанностей убираться в бане после свальных оргий, ничего другого ей не приходилось исполнять. Зато всё чаще Лида оставляла её по ночам в своей коморке при бане и рассказывала о своей жизни и о пути хитреца.

То ли она специально запутывала, то ли не умела выразить словами те идеи, которые открыл для своих учеников великий эзотерик и мистик, называемый ею исключительно – учитель танца. Аделия получила в московском университете хорошее образование. Но философию знала на уровне обычного курса общественных наук. Поэтому то, что она слышала от Лиды Померанец, больше напоминало сказку о волшебной лампе Алладина. Однажды, она прямо так и заявила Лиде. Та осеклась, посмотрела на неё тяжелым взглядом своих болотных глаз и спокойно подытожила:

– Тебе нужно потерять твоё «я».

– Это невозможно! – возмутилась Аделия.

– У человека много «я», но из-за своей косности и лени он предпочитает пользоваться одним… в крайнем случае, двумя…

– И называется двуличным, – вставила Аделия, не собираясь уступать в споре.

– Двуличие, всего лишь тень твоего одного «я», – наставительно произнесла Лида, – впрочем, такое нужно почувствовать.

На этом разговор закончился. А дня через три, когда Аделия в полном одиночестве мыла пол в бане, в неё ввалилась компания заезжих проверяющих. Она, схватив ведро, решительно направилась к выходу. Но ей не позволили уйти…

Всю ночь пьяные мужики насиловали её тело. А когда пыталась сопротивляться, били ремнями. К утру Аделия вся истекала кровью. Боли не чувствовала. Ею овладело одно желание, закрыть глаза и умереть. Сама мысль о смерти освобождала поруганное тело от страданий. Только глаза никак не хотели закрываться, а в ушах всё громче начинала звучать какая-то небесная, всё накрывающая собой музыка…

Аделия молча продолжала любоваться цветками рододендронов. Сейчас её взгляд выбрал оранжевые цветы. Тяжесть воспоминаний и мрачность той действительности перечеркивались реальными цветами вечности. В эту минуту ей захотелось превратиться в один из этих кустов. Чтобы, ни о чём не задумываясь, не вспоминая и не надеясь, раскрывать свои лепестки навстречу солнцу. С беспечной радостью дарить свой аромат каждому дуновению ветерка. Желание стать цветком настолько захватило её, что она не заметила, как к ней подошел Альфред и, увидев слезы на глазах, прижал её голову к своей щеке.

Еще не понимая, что произошло, Аделия почувствовала сердцем – он! Уверенная рука легла на её голову, погладила ласково и нежно, как ребенка. Пронзительная тишина заложила уши. Оба без слов ощутили огромность и невозможность происходящего. Она боялась оторваться от щеки Альфреда. Крупные слёзы падали на лацкан его серого твидового пиджака.

– Сегодня в «Адлоне» собрание членов городской организации НСДАП. В холле столкнулся с твоим мужем, он сказал, ты пошла гулять в парк, – не зная с чего начать, скороговоркой проговорил Альфред.

– Неужели мы встретились? – прошептала Адель. – Сколько лет я мечтала об этом… сколько лет.

– Я тоже, – Альфред еще сильнее прижал её к себе.

Наконец Аделия нашла в себе силы поднять голову и посмотреть в глаза Альфреду.

Отстранилась от него и сквозь слёзы увидела то самое любимое лицо. Почему же вчера в опере оно показалось совсем иным?

– Ты стала еще прекрасней, – не удержался Альфред.

– Столько лет страданий. – Аделия совершенно растерялась. Она не могла сообразить, что следует говорить, отвечать, делать. Никак не могла отвести от него взгляд. Поэтому на вопрос:

– Как ты здесь оказалась?

Ответила просто:

– Чтобы увидеть тебя.

– Мне сообщили, что ты замучена в сибирской тюрьме.

– Была замучена… Десять лет… Умирала постоянно. Думая все годы о тебе. Не мечтала, не надеялась, жила воспоминаниями. Кроме них, в моей жизни ничего нет.

– А муж?

– Что муж? Ах, Франц… это так. Так надо.

В голове Аделии произошел переворот, какой-то камень заблокировал способность думать. Вся логическая последовательность признания, к которому она готовилась, рассыпалась вдребезги.

– Он знает о нас? – продолжил Альфред тоном, более соответствующим допросу.

– Нет, – соврала она. У неё язык не повернулся признаться.

– Он кто?

– Он? Это только так, чтобы тебя увидеть. Он не при чём.

Аделия вытерла рукой слёзы и произнесла без всякого надрыва:

– Я любила тебя каждую секунду, поэтому и не умерла.

Альфред молча поцеловал её в губы. Этот поцелуй вернул их друг другу. Оба ощутили то самое щемящее чувство единения, когда две половинки целого мгновенно стремятся совместиться.

– Я тоже, – прошептал он. Подозрения, мучившие его всю ночь, вопросы, на которые он хотел потребовать ответа, ревность, вспыхнувшая с первого взгляда, всё это захотелось отодвинуть как можно дальше. Дать возможность сердцу ощутить тот восторг, казавшийся давно похороненным, но мгновенно воскреснувший и не требующий доказательств. Поэтому, вместо того, чтобы спрашивать, Альфред принялся оправдываться:

– Я пытался разыскать тебя. Обращался в министерство. Мне подтвердили, что ты арестована, как враг народа. Я сразу понял, что из-за меня. Тогда ещё не было войны. Когда подписали договор, я даже написал в ваш НКВД, но никто не ответил… наверное, это еще больше навредило тебе.

– Не знаю. Мне в лагере об этот не сообщали.

– Да, всё из-за меня, нам нельзя было открывать наши отношения. Ты бы осталась в Липецке, сейчас я бы освободил тебя.

– О чём ты, Альфред? Прошло десять лет! Какой Липецк!

– Всё равно, мы поступили глупо. Я не подумал, а должен был понимать…

Прошлое казалось далёким, но для них оно было намного ближе, чем окружающая действительность. Он боялся задавать вопросы, а Аделия при всём желании не смогла бы выдавить из себя ни малейшего признания, способного оттолкнуть его от неё.

Редкие прохожие старались не смотреть в сторону обнявшейся парочки, слишком нелепо это выглядело среди бела дня. Они продолжали стоять, прижавшись друг к другу мокрыми щеками, стараясь отдалить минуту неизбежных объяснений.

Франц заметил их издалека. Невольно остановился в тени веток раскидистой липы. Когда он в холле случайно столкнулся с Альфредом, то понял, что выстроенная интрига близка к кульминации. Поначалу хотел оттянуть развязку и сослаться на недомогание жены, оставшейся в номере. Этот ход давал возможность прощупать противника. Выяснить, к какому развитию ситуации он готов. Остались ли в нём какие-то чувства к давно утраченной невесте. И каково сегодня его восприятие Аделии. Так Франц и собирался сделать. Но когда увидел обращенный к нему страдальчески-молящий взгляд Альфреда и услышал его прерывистое дыхание, скомкавшее вопрос: «Где ваша жена?», решил положиться на интуицию и безразлично ответил:

– Прогуливается в парке.

Сейчас, наблюдая из своего укрытия, с удовольствием отметил, что вроде интуиция не подвела. Достал из кармана припасённую для особых случаев сигару, раскурил и принялся терпеливо наблюдать.

Альфред первым нарушил молчание:

– Когда ты вышла замуж?

– Иначе сгнила бы в лагере, – пробормотала она, опустив всё, что скрывалось за этой фразой.

Альфред отстранил Аделию от себя, взял за руку и опустился вместе с ней на скамейку. Франц понял, что назревает серьезный разговор, и вышел из тени липы. Расслабленно-прогулочной походкой направился к ним. Отсалютовал поднятой вверх рукой с зажатой между пальцами сигарой.

– Рад, что наше знакомство продолжается. Жена так часто хандрит в последнее время…

Альфред смущенно встал:

– У неё на глазах были слёзы.

– О, да. Нервная система расшатана. Что делать, война. Мы специально приехали в Берлин, чтобы показать её медицинским светилам. Кстати, любезный фон Трабен, нет ли у вас среди знакомых авторитетного психиатра?

– Есть.

– В таком случае будем вам крайне признательны.

– Франц, к чему этот цирк?! – не выдержала Аделия.

Франц, не обращая на неё внимания, взял Альфреда под руку и отвел в сторону.

– К сожалению, жена не совсем здорова. Должно быть и сами заметили…

– О чём вы?

– Ей нужен покой. Всякие странные видения и навязчивые мысли терзают её… – Франц намеренно постарался напустить побольше тумана, чтобы его собственная роль в этой игре не казалась столь откровенно подставной.

Альфред, в свою очередь, переживал столь сильное эмоциональное возбуждение, что был не в силах начать распутывать клубок загадочных отношений между Аделией и мужем. Странность ситуации угнетала его, в случайность их встречи он уже не верил, к тому же поведение Франца настораживало. Мало на свете найдется мужей, готовых с распростёртыми объятиями лезть к человеку, очевидно неравнодушному к его жене: большая загадка скрывалась за всем этим. Для открытого прямого человека, каким был Альфред, существовал один способ разгадать её – сшибить всех лбами и посмотреть, что из этого получится. Но он отчаянно не хотел увидеть снова слезы на глазах Аделии. Поэтому предложил:

– Самое лучшее место для отдыха – мой дом. Приглашаю вас в гости, это недалеко – на Ванзее. Жду завтра вечером. Машину подадут к отелю. А сейчас вынужден уйти, у меня собрание в «Адлоне».

После чего повернулся к Аделии. Подтвердил:

– Я очень надеюсь… завтра в пять, – и, не отреагировав на рассыпавшегося в благодарности Франца, направился к выходу из парка.