Олег Владимирович присел на топчан, взял со стола тюремную миску, принялся вертеть её в руках.
Неожиданно, ни с того, ни с сего, вспомнился папа. Как в детстве собирали грибы. Лес, помнится, стоял туманный, в ранней осени, после дождя. Трава под ногами мокрая, скользкая. Воздух прелый, душный, сырой. Он, маленький Олежка, поначалу, жалел, что согласился пойти с отцом в лес: грязно, неуютно, мокро. К тому же грибы не желали попадаться на глаза. У папы набралось целое лукошко, а у него ни одного. Такая обида тогда накатила… Мысли крутились вокруг одного: папка специально идёт впереди, чтобы ему ничего не досталось. А тот только смеялся. И снова и снова терпеливо показывал, как нужно помогать себе прутиком: поддел листву аккуратно, не ленись – наклонись, посмотри: есть шляпка, или нет? И смотри внимательно под ноги, не растопчи в мечтах: гриб мечтателей не любит. Он любит, когда с уважением. Нагнулся к нему – поклонился. Тогда он тебе откроется, в ответ, в благодарность. Так и ходили до обеда. Солнце поднялось над лесом, припекло. Стало парко. И вроде, как уютнее. И в его лукошке уже лежали упругие, скользкие тельца маслят. А когда возвращались домой, папа, размахивая сучковатой палкой, вслух, громко, читал любимые строки:
Где бродяга мой задержался?
Где тропинка петляет его?
Мир в одно ожидание сжался,
И вокруг никого. Ничего…
И в движенье замедлились мысли…
И приклеились стрелки часов:
Словно гири, минуты повисли,
Веком час к мирозданью присох…
Пальцы с силой, до боли, сжали миску. Вот оно. Некогда, эти строки, ради шутки, пропел Фёдор Иванович Шаляпин, в бытность в гостях у Василия Васильевича Розанова, где присутствовал и Олег Владимирович. В информации, пришедшей из жандармерии, в 1916 году, сообщалось: Бокий неоднократно присутствовал на концертах именитого певца. Подозревали даже, будто во время концертов «Кузьма», таков был псевдоним будущего чекиста, встречается со своим связником. Однако, слежка положительных результатов не дала, а в то, что большевик Бокий посещает концерты великого певца просто так, из любви к искусству, жандармерия поверить никак не желала. Смешно сказать: подозрение пало даже на самого Шаляпина. О чём Белый и сообщил тому, чем повеселил «славу России». Да, именно на Фёдоре Ивановиче и нужно наладить контакт.
* * *
Дзержинский стянул с головы фуражку, вытер платком мокрый от пота лоб. И всё-таки, перехитрил Якова…
…Ох, как не хотелось Феликсу Эдмундовичу говорить то, что он собирался произнести. Одно дело абстрактно рассуждать о красном терроре с Бокием, и совсем иное принять по нему решение. Мало того, лично озвучить данную мысль, из теории претворить её в практику. Однако, решение, принятое на лестнице, полчаса тому, было твёрдо и окончательно. Свердлов ждёт от него именно эти слова. И только эти. Не случайно Яков Михайлович, на протяжении последних двух месяцев, а Троцкий с осени семнадцатого так тщательно «вспахивали почву» и в Петрограде, и в Москве, и в Рязани, и в Вологде… Если сейчас, в данную минуту, не произнести то, что ждёт от него Председатель ВЦИК, вся схема, которую Дзержинский мысленно разрабатывал последние часы, рассыплется, словно песочный замок.
– Думаю, – Феликс Эдмундович поднёс кулак к губам, прокашлялся, – думаю, нам следует объявить о красном терроре, как ответе на террор белый. – Всё, слово произнесено! И всё-таки, Дзержинский не сдержался, добавил. – Ты знаешь, я всегда занимал противоположную позицию. И сейчас против. Но, к сожалению, иного выхода не вижу, Враг начал объединяться. Покушение на Урицкого и Ильича тому яркий пример. Мало того, враг получает финансовую поддержку из-за рубежа. И это только начало. В скором времени республику ждёт полномасштабная интервенция. Тогда контрреволюция получит в руки все козыри: деньги, оружие, продовольствие, обмундирование, мировую поддержку. Если сегодня не наведём порядок в тылу, в армии и на флоте, не выявим все контрреволюционные элементы, завтра спрятавшийся, притаившийся враг нанесёт удар в спину.
Свердлов поначалу опешил от такой «откровенности» собеседника, однако, быстро пришёл в чувство, прикинул, что к чему, принялся «играть спектакль». Яков Михайлович театральным жестом поднёс ко лбу руку, будто услышанное потрясло его, до глубины души. Прикрыл глаза, принялся тереть лоб.
Дзержинский отвернулся к окну. Ему стало противно и гадко, будто только что столкнулся с чем-то скользким, липким, брезгливым.
Неужели ради этого делали революцию? – Пронеслось в голове Председателя ВЧК. – Господи, как мерзко… Мы шли на штурм Зимнего с иными идеалами. С иными идеалами сидели в тюрьмах, умирали в ссылках, на каторге. Совсем иные идеалы провозгласили сразу по приходу к власти. А в итоге? И это Советской власти нет ещё года! А что будет после? Сколько таких Яшек прилипнет к партии? Яшек – кровососов. Сотни, тысячи? И что станется, когда все, разом начнут сосать кровь революции?
Феликс Эдмундович бросил быстрый взгляд на хозяина кабинета. Свердлов продолжал, закрыв глаза рукой, думать над словами чекиста. Красиво думал, хоть картину пиши.
Дзержинский сложил руки на груди: играй, Яков, играй. Может, тысячи таких, как ты, и пристроятся к нам. Скорее всего, так оно и будет. Но на каждого из них найдётся свой чекист, который не даст насосаться всласть. Так же, как этого тебе не позволю я. Хочешь террор? Будет тебе решение о терроре. Да только не под твоим началом. Весь террор будет контролировать тот, кому положено: ВЧК. А уж он, Дзержинский, позаботится о том, чтобы всё проходило только и исключительно по закону.
Свердлов сделал вид, будто очнулся, встрепенулся, на короткий миг, стал похож на взъерошенного воробья.
– Думаю, ты прав. Республика действительно в опасности! Конечно, если бы…
Всё, – теперь Дзержинский прикрыл глаза рукой, будто устал с дороги, не выспался, – начался словесный понос. Сейчас Яков начнёт себя обелять, выискивать доказательства правильности данной позиции, будто перед ним не Дзержинский, а разношёрстный состав ЦИК, в полном составе. Но и в том, что сейчас вещает Яков, имеется логика: готовится к выступлению на заседании ВЦИК, потому, как не все члены комитета поддержат идею «красного ответа на белый террор». Мало того, сам Старик не является ярым сторонником подобных методов расправы с оппонентами. Ещё в семнадцатом, в декабре, Ленин как-то признался Дзержинскому:
– Боюсь, начинаем уподобляться якобинцам. Этого ни в коем случае нельзя допустить! И первую ответственность несём мы с вами, Феликс Эдмундович. Я, как руководитель Совнаркома, а вы возглавляете самый репрессивный аппарат республики. И снять эту ответственность с нас никак нельзя. К сожалению, уже раздаются упреки в том, будто мы применяем некоторые элементы террора. Подобное недопустимо. Мы должны быть чисты! Кристально чисты! Следует запретить гильотину, как в прямом, так и переносном смысле, чтобы не уподобиться французским революционерам, чтобы не совершить их ошибок, потому, как каждая ошибка будет нам стоить крови невинно убиенных, что станет началом конца республики.
Разговор происходил с глазу на глаз. Феликс Эдмундович никогда и никому не рассказывал о той беседе. Однако, неделю спустя Лев Троцкий, будто в ответ Ленину, неожиданно произнёс в присутствии Дзержинского: «В скором времени, подождите месяц – полтора, и наш террор примет такие формы, какие великим французским революционерам могли только присниться. Феликс Эдмундович, вы уже приготовили гильотину?». Едко сказал, с гаденькой улыбочкой Иудушки на лице. Мол, как, съел?
Полгода Ленин, как мог, практически в одиночку, сдерживал идею Троцкого. Нет, таки, пошла, гулять по России.
Если бы сейчас Старик не лежал на больничной койке, а находился здесь, на своём посту… Нет, вопрос о терроре всё одно бы был поднят, слишком много о нём говорят в последнее время. Но то, что он бы был поднят в ином ключе – факт.
Сама собой пришла новая мысль, как продолжение предшествующей: красный террор, без всякого сомнения, потянет за собой массовые репрессии, без подобного рода деяний террора просто не может быть. Потому Ильич и настаивал на иных методах убеждения. Но сейчас он не с нами. И это главный козырь Якова и Троцкого.
А Яков Михайлович перешёл к заключительной части выступления:
– К сожалению, в ЦИК, в отличие от Совнаркома, многие поддерживают данную точку зрения. А потому, прямо сейчас, от имени ВЦИК, я подпишу сообщение, скажем так: о превращении Советской республики в единый военный лагерь. Как формулировка? На мой взгляд, корректно и понятно: о терроре ни слова, но он подразумевается сам собой. Однако, с юридической точки зрения…
Яков Михайлович довольно хлопнул в ладошки.
– Это станет заделом для принятия основного текста постановления. Кстати, прямо, сейчас, отправлю в Петроград телеграмму, от нашего с тобой имени, чтобы они там активизировались. Собственно, ничего особенного объявлено не будет. Переходная формулировка. Зато для отступлений меньше шансов. Да и если ВЦИК не примет решения по террору, мы сможем обойтись данным постановлением. Выполнять то всё одно твоему ведомству.
Специально выделил последнюю фразу. – Догадался Дзержинский. – Тем самым подчеркнул, кто будет главным исполнителем. Собственно, именно этого я и добивался: ВЧК возглавит контроль над террором. Теперь в моих силах ограничить его рамки. Главного я добился. А сейчас нужно показать Якову свою лояльность, чтобы не спугнуть его до принятия постановления. А после… После разберёмся.
С последней мыслью Феликс Эдмундович непроизвольно улыбнулся и принялся слушать Свердлова дальше…
* * *
Едва руководитель ВЧК покинул кабинет Ильича, Председатель ВЦИК поднял телефонную трубку:
– Лев Давидович вернулся с фронта? Соедините с ним! Отсутствует? Передайте, как только товарищ Троцкий появится в Кремле, пусть срочно зателефонирует мне.
Трубка упала на рычаг.
Ноги Председателя ВЦИК, подкосились, Яков Михайлович рухнул в кресло. На лбу, как реакция на сильное волнение, выступил холодный пот.
Несмотря на уверенность в поведении и спокойный тон, весь разговор с Дзержинским Свердлов провёл в абсолютном напряжении. Хоть и понимал, что не услышит, а ждал… Ждал, когда Феликс произнесёт одну – единственную, но самую главную фразу: так сколько, ты, Яков Михайлович, получил от Зиновьева за последний месяц золотишка и бриллиантов? И лишь когда чекист покинул помещение, смог перевести дух.
Яков Михайлович, второй, после Ленина, человек в Республике, а точнее, на данный момент первый, конечно, догадался, что Дзержинский перед ним разыграл представление, тактически продуманную игру «в поддавки». И, несмотря на все ухищрения Дзержинского скрыть свои мысли, Свердлов, таки, раскусил чекиста. Теперь следовало правильно использовать новое соотношение сил.
Утром, за полчаса до появления Дзержинского, его, Свердлова, люди (из числа обслуживающего персонала), которые находились в окружении Ильича доложили о том, что Ленин не только пришёл в себя, но даже пытался шутить и смеяться. Устроил лечащим врачам (Бонч-Бруевич сменил лекарей, которых назначил Свердлов, на тех, кому доверял, и сам, неотлучно, круглосуточно, находился в комнате, при больном) шуточный допрос. Мол, каковы его шансы на полноценную активную жизнь? Те, так же шутя, ответили, мол, шансы у раненого на полноценную жизнь большие, а вот активной мужской жизнью, в его возрасте, желательно заниматься как можно спокойнее. История шутки моментально распространилась по Кремлю и, к данному часу, наверняка, выползла за его стены, начала, в видоизменённом виде, расползаться по Москве. Теперь, даже если Яков Михайлович, каким-то образом и сможет ликвидировать конкурента, всё одно в естественность смерти Ильича никто не поверит. Начнётся расследование и тогда… Страшно подумать.
Последние мысли пронеслись в голове Председателя ВЦИК минут десять назад, когда Дзержинский ещё находился в его кабинете.
Не в моём, тут же поправил себя Свердлов. У Ленина. И я правильно сделал, что ничего не стал менять в обстановке: всякий, кто заходит в кабинет, ощущает, будто Старик не болен, а вышел на минуту по делам. И ещё: мне более не стоит сидеть на стуле «старика», присяду сбоку. Вроде, как помогаю.
Но каков Феликс… Как расписал! И волки сыты, и овцы целы. Снова принялся всех мирить, как при подписании Брестского договора. Только на сей раз у тебя, Феликс Эдмундович, ничего не выйдет! А вот мыслишку, по поводу того, чтобы ВЧК возглавило террор, следует обсосать. Есть, есть в ней резон!
* * *
– Глеб, – Варвара Яковлевна без стука ворвалась в кабинет руководителя ПетроЧК, – ты, что ж творишь?
Вот же… – Чертыхнулся Бокий, с тоской глянув на первого помощника, точнее, помощницу. Думал, хоть денёк не увижу. Нет, принесла нечистая.
– Что ещё?
– Это что за приказ не допускать до арестованных представителей власти?
– Смотря, какие представители, и какой заключённый. – Спокойно парировал Глеб Иванович. – Если имеешь в виду Канегиссера, по нему, кроме следователей, распоряжение касается всех.
– Получается, Риксу и Отто можно входить в камеру, а мне, одному из руководителей ЧК, ходу нет?
– Тебе нет. – Продолжал сохранять спокойствие Бокий. – И мне нет. Только следователи.
Взгляд разгневанной женщины не предвещал ничего хорошего.
– На скандал нарываешься?
– Нет, на объективное расследование. Если тебя что-то не устраивает, телеграфируй Дзержинскому. Как ответит, так и поступим.
Юбки с шорохом взметнулись вкруг полных женских икр, обдав лицо чекиста воздушной волной, наполненной запахами женского пота, пыли и дешёвых духов. Впрочем, Бокию было не до ароматов: ушла, и, слава Богу, без неё хлопот полно.
* * *
У входа в Спасские ворота, заложив руки за спину, вытаптывал по брусчатке невидимую дорожку Яков Христофорович Петерс. Он уже с полчаса нетерпеливо прохаживался перед Кремлём (приказано было находиться именно в этом месте), в ожидании Феликса Эдмундовича. Завидев начальство, руководитель Московской «чрезвычайки» подобрался, подтянулся.
– Как прошло задержание? – Не останавливаясь, поинтересовался Председатель ВЧК.
– Без инцидентов. – Петерс поспешил вслед Дзержинскому. – Арестовали почти всех. Локкарта взяли на квартире, можно сказать, на месте морального преступления: на любовнице. Задержали и её, на всякий случай. Захватили здание консульства.
– Вы сказали: почти всех. – Дзержинский резко остановился. – Кого упустили?
– Рейли. Будто нюхом чуял опасность.
Яков Христофорович робел, в ожидании разноса.
Однако, Феликс Эдмундович, супротив ожиданиям, неожиданно хитро прищурился:
– А то нам даже на руку. Да, да, не удивляйтесь. На его побеге можно будет сыграть: как – никак, сбежал преданный им свидетель. Но то после. Бумаги изъяли?
– Что было в миссии, и на квартирах арестованных. Ознакомиться, ещё не успели.
– Подождёт. – Феликс Эдмундович весело, по-мальчишески, махнул рукой, взялся за ручку дверцы авто. – А вот что следует сделать в первую очередь, Яков Христофорович, так это провести перекрёстный допрос между Локкартом и Каплан.
– Так ведь Каплан тут, в Кремле. – Петерс кивнул головой в сторону Спасских ворот. – К тому же, уверен, её нет в живых. Иначе, для чего Петровскому понадобилось забирать от нас? Опять же, крайне сомневаюсь в том, что Локкарт лично знаком с Фанни Каплан. Разного полёта птицы.
– И я в том уверен. И тем не менее, как только вернёмся на Лубянку, тут же напишите официальный документ к коменданту Кремля с требованием о предоставлении возможности для проведения допроса. И чтобы сегодня документ лежал на столе Малькова[2].
Идея провести встречу представителя британской миссии и подозреваемой в покушении на Ленина женщины в голове главы ВЧК возникла ещё во время разговора со Свердловым. Дзержинскому, чтобы привести свой план в исполнение, в край было необходимо время, а оно могло появиться только в одном случае: если переключить внимание Якова Михайловича. Свердлов далеко не глуп, если не отвлечь его внимание, в скором времени начнёт прокручивать со всех сторон в голове их разговор и, конечно, раскусит причину столь покладистого поведния чекиста. И тогда…
Очная ставка, по мысли Дзержинского, могла стать самым действенным отвлекающим маневром. Пока Яков будет возиться с Локкартом и Каплан, прилагая все силы для того, чтобы свести тех только в своих стенах и только в присутствии своих людей, тем самым пытаясь скрыть убийство настоящей Каплан, он, Дзержинский, успеет встретиться со Стариком. Во-первых, для того, чтобы подготовить Ленина к мысли о том, что покушение, как на него, так и на Урицкого было подготовлено не контрреволюцией, а «преданными» ему людьми. Конечно, Старик сразу не поверит в то, что преподнесёт Дзержинский, в чём Феликс Эдмундович ни на секунду не сомневался, однако, крепко задумается над словами чекиста, что уже немало. Во-вторых, нужно получить поддержку Ленина на будущее заседание СНК по поводу введния террора. Понятное дело, сам Ильич на заседании присутствовать не будет, его слова передаст Бонч-Бруевич, но и того станет достаточно.
Голос Петерса вернул Дзержинского в реальность.
– Петровский откажется доставить Каплан на Лубянку. – Уверенно парировал Яков Христофорович.
– Я тоже так думаю. Но на то вы и глава ЧК. – Начал учить чекиста, как себя вести, Феликс Эдмундович. – Требуйте. Настаивайте. Аргументируйте. И только когда почувствуете, что переговоры зашли в тупик, соглашайтесь на проведение допроса в кремлёвских камерах. И ещё: настаивайте на том, чтобы вам дали «добро» на очную ставку в вашем присутствии.
– Получу отказ!
– Вы руководитель ЧК!
– А Петровский нарком внутренних дел. И мы подчинены ему.
Феликс Эдмундович всем телом развернулся к Петерсу, заглянул тому в глаза, прямо в зрачки.
– Яков Христофорович, вы с кем?
Петерс стушевался, чем и выдал себя с головой.
– Трусите? Подавайте в отставку!
– Феликс Эдмундович… – Голос чекиста сорвался. Левая щека нервно дёрнулась.
– Можете не продолжать. – Дзержинский отмахнулся. – Запомните на будущее: вы – руководитель Московской ЧК, моя правая рука. Знаете, что бывает в случае, если на руке образуется гангрена?
Петерс вздрогнул, невольно повёл плечами, однако, вслух ничего не произнёс.
* * *
Аристарх Викентьевич проигнорировал жест Бокия, указывавший на стул, продолжил доклад стоя. Глеб Иванович, механически, отметил сей факт.
– Дворник, Кузьмякин Сидор Иванович, узнал по фото Леонида Канегиссера и сообщил о том, что тот последнее время едва ли не каждый день, приезжал по адресу Набережная Фонтанки 54. Мало того, Кузьмякин знает, к кому приходил Канегиссер. Точнее, не к кому, а куда. В бывшую квартиру князя Андроникова Михаила Михайловича. К сведению: Андроников не проживает по данному адресу с ноября 1917 года. Тут следует заметить, в марте того же семнадцатого Временное правительство обвинило князя в шпионаже в пользу Германии и возбудило против него уголовное дело. Однако, данный факт подтверждения не получил. Андроников, по ложному обвинению, пробыл в «Крестах» три месяца. То время, пока он находился под следствием, квартира пустовала. После освобождения, в июле, князь продолжал проживать в ней, до тех пор, пока в ноябре не съехал окончательно. С того часа квартиру занимает некто Свиридов Степан Фёдорович, инженер – путейщик, переехавший в Петроград из Москвы. На данный момент Свиридов отсутствует: вернулся в Москву, к родственникам, как сообщил Кузьмякин, инженер выехал на время, к больной матери, Свиридовой Анне Гавриловне. Московский адрес, к сожалению, неизвестен. Следует отметить: Свиридов отлучается из Петрограда регулярно, по два раза на месяц, с июня сего года. В августе отсутствовал тоже два раза. В последний раз оставлял ключи от квартиры Леониду Канегиссеру, о чём предупреждал дворника.
– Нужно получить подтверждение от Московской ЧК. – Тут же вставил реплику Бокий. – Пусть подтвердят пребывание путейщика в столице.
– Я уже отослал телеграмму. Простите, без вашего разрешения…
– Аристарх Викентьевич, – Глеб Иванович присмотрелся к старику, – что с вами? Нездоровится?
– Нет. Всё хорошо.
Интонация, с какой был дан ответ, не понравилась чекисту. Может, устал старик? Как-никак, возраст, почти шестьдесят, а он его гоняет, как мальчишку. Нужно будет дать выходной, а, то и два. Но не сейчас.
– Во время отсутствия Свиридова Канегиссер пребывал в его квартире один?
Утвердительный кивок головой.
– И к нему никто не наведывался? Дворник никого не заметил?
– На словах, нет. Впрочем, словам Кузьмякина можно верить и не верить, потому, как бывшая квартира Андроникова имеет два входа: один парадный, со стороны набережной, второй, чёрный, со стороны двора. За обоими одновременно уследить невозможно. Так что, вполне вероятно, Кузьмякин мог и не заметить гостей. Но, с другой стороны, дворники народ крайне наблюдательный. Особенно те, кто со стажем. Кузьмякин при доме Толстой приписан чуть ли не с его закладки. Возможно, врёт.
Снова странная, неприятная интонация голоса.
– Аристарх Викентьевич, что случилось? Вы странно сегодня себя ведёте. Что-то произошло? В семье?
Озеровский хотел сдержаться, однако, не получилось.
– Глеб Иванович, я человек в возрасте, в сыскном деле не первый год, точнее, не первый десяток лет. При Керенском сидел в тюрьме. И, не смотря ни на что, никогда за все прошедшие почти тридцать лет, что я в сыске, замечу, ни разу мне не было оказано недоверие. Ни при Александре[3], ни при последнем царе, ни при Временном правительстве: последним я был просто неудобен. Однако, и при них мне не было выказано недоверие. Только при вашей власти я впервые ощутил по отношению к себе это гадкое…
Губы старика задрожали. Озеровский попытался вымолвить подходящее слово, однако, стушевался, замолчал.
– Не пойму, о чём речь. – Бокий с удивлением привстал со стула.
– О вашем молодом человеке. – На сей раз следователь не сдержался: всё, что накопилось за полдня, выплеснулось на Председателя ПетроЧК. – Вы специально приставили ко мне этого…. Эту личность, чтобы он следил за моей работой. Не доверяете? Имеете полное право. Но почему не сказать прямо? Если я вам не подхожу, так и скажите, уйду в отставку. Зачем унижать? Я теперь сомневаюсь и в том, что Демьян Фёдорович не следил за мной, хотя ничего подобного за ним не наблюдалось, но поведение вашего юнца позволяет мне…
– Аристарх Викентьевич, – перебил следователя Глеб Иванович, – подождите. – Бокий тронул локоть старика. – Что-то всё одно не пойму, о чём речь? Какое недоверие? Какое поведение? Объяснитесь толком!
– Я… – Озеровский никак не мог прийти в себя, а потому выталкивал фразы кусками, отрывками. – Я всю свою жизнь старался оставаться, по мере сил, вне политики, вне всякого рода грязи. Ни разу не замарал руки. Надеюсь, вы меня понимаете. Честь – моё единственное достоинство. А потому мне оскорбительно любое недоверие.
– Аристарх Викентьевич. – вторично нетерпеливо перебил старика Председатель ПетроЧК, – поверьте на слово, никто не собирался выказывать вам недоверие. Никто! В том числе и я. Объясните толком, что случилось? Насколько понимаю, речь идёт о нашем новом сотруднике? Итак, что с ним произошло?
Озеровский собрался с духом и выложил всё. В ответ Бокий искренно, громко расхохотался:
– И только по одной этой причине вы хотели подать в отставку? Ну и повеселили меня, ей богу, давненько так не смеялся. – Рука чекиста легко легла на плечо следователя. – Аристарх Викентьевич, дорогой мой сыщик со стажем, и как же вы не додумались о том, что следить за кем бы то ни было, поручают только проверенным людям? Согласны со мной? А с товарищем Мичуриным я познакомился в тот же день, что и вы. Так что, доверить ему, следить за вами, я бы никак не решился. А вот то, что он вам солгал… Неприятно, согласен. Но кто знает, по какой причине он это сделал? Не забывайте, наш новый сотрудник раньше проживал в Петрограде, вполне возможно, в том самом доме. Или в доме поблизости. Или в нём проживали, или до сих пор проживают его родственники, друзья, любимая девушка, в конце – концов. Потому-то он вам и не решился открыться. Вы сами в младости много рассказывали родителям, а тем более старшим товарищам о том, что происходит с вами? Лично я, признаюсь, частенько кое о чём умалчивал, а то и привирал. Не совсем, чтобы врал, но…
Лёгкий щелчок пальцами.
– А вы сразу в отставку. Нет, Аристарх Викентьевич, просто так мы вас не отпустим. Даже не рассчитывайте! Мало того, хочу, чтобы вы сейчас проехали со мной на Васильевский. Думал взять Доронина, но тот помогает Риксу, так что, не обессудьте.
Глеб Иванович оправил ремень на талии.
На самом деле, Бокия крайне заинтересовал рассказ Озеровского. Странно как-то получается: прибывший с Дзержинским из Москвы мальчишка оказался причастен к дому, в котором проживал подозреваемый. Нет, подозревать Мичурина в связах с Канегиссером полный бред: последний объявился на Фонтанке месяц тому. Но как всё странно сплелось…
На выходе из здания ПетроЧК Бокия задержал голос дежурного по подвальному этажу, где располагались камеры предварительного заключения:
– Товарищ Бокий, товарищ Бокий… – Запыхавшийся солдат подбежал к начальству. – С вами хочет пообщаться заключённый из двадцать четвёртой.
– И что? – Остановил чекиста Глеб Иванович резким окриком.
– Так это… Срочно хочет!
– Кто?
– Арестованный. Этот… Полковник. Беляк.
– То, что беляк, я и так понял. Не понял, почему охрана с ног сбивается, чтобы выполнить поручение арестованного? Вы кто, чекист, или половой[4] на побегушках? Вот и ведите себя соответственно. Подождёт беляк, ничего с ним не случится. Каково, Аристарх Викентьевич? – Чекист кивнул головой следователю на заднее сиденье «мотора». – Как, при прошлом режиме охранник, по требованию арестанта, бегал сломя голову к руководству? А у нас, видите, аж пыль из-под сапог. Это ж надо: заключённый требует к себе руководителя ЧК… Демократия.
* * *
Свердлов специально предложил Льву Давидовичу Троцкому встретиться в Александровском саду, без свидетелей. Только, в отличие от Дзержинского, который полчаса тому прогуливался по аллее, вдоль Кремлёвской стены, Яков Михайлович выбрал Нижний сад.
Лев Давидович[5], в ожидании Председателя ВЦИК, стянул с переносицы очки, глянул линзы на свет, после извлёк из нагрудного кармана офицерского кителя платок, принялся тщательно протирать стёкла.
За спиной послышались шаги, тяжёлое дыхание.
Троцкий подышал на линзы, снова посмотрел сквозь них на прикрытое облаками солнце.
– Так понимаю, тебя Дзержинский возбудил? – Без всякого приветствия, подслеповато прищурившись, произнёс Лев Давидович.
– Возбуждают бабы. И то не всегда. – Неприязненно отозвался товарищ Свердлов.
– Бабы, Яков Михайлович, не возбуждают. – Очки вернулись на переносицу Председателя Высшего военного совета. – Возбуждают женщины и девушки. Бабы пашут. Потому они и бабы. Однако, вернёмся к Дзержинскому. Наш Дон Кихот сделал тебе некое неприемлемое предложение? Уж не уйти ли в отставку? – Троцкий даже не улыбнулся. – Шучу. Это только наш сервантовский идеалист может позволить себе отказаться от руководящего кресла по причине измены человека, которого привёл в свои органы. А мы не такие. Мы попроще[6].
Яков Михайлович в очередной раз поразился проницательности Льва Давидовича.
Из всего руководства республики Председателя ВЦИК больше всего тянуло в сторону единокровника Троцкого. И тому причиной было не только внешнее сходство: оба кучерявы, с плотной, волнистой копной волос на голове. Оба носили оптику, только Троцкий, в отличие от Свердлова, который пользовался пенсне, предпочитал очки. Оба отрастили небольшую модную бородку – клинышком и усы.
Их объединяла жизненная позиция. И тот и другой жаждали абсолютной власти. Оба ратовали за введение военного положения в республике и, как следствие, террора по всей территории страны.
Однако, именно это их и разделяло. И Свердлов, и Троцкий понимали: пока Ленин жив, им о власти, о полной власти, безграничной и безраздельной, не стоит и мечтать. Но как только Старик отдаст Богу душу, в Кремле тут же разразится война за трон. Война кровавая, страшная, на выживание, до победного конца одной из сторон, потому, как лидер должен быть один, и только один! Однако, в данный момент, по причине того, что Старик остался жив, будущие враги оказались вынуждены не только терпеть друг друга, но и действовать заодно. И лидером во всех решениях данного тандема, как ни странно, пока что всегда оставался Троцкий, В чём-чём, а в железной логике «льву революции» нельзя было отказать. Свердлову приходилось постоянно тянуться за ним, что Якова Михайловича крайне нервировало и, даже, бесило.
Вот и сейчас, Лев Давидович так поставил вопрос, будто незримо присутствовал на встрече Председателя ВЦИК и Председателя ВЧК, только не всё услышал из сказанного ими, и теперь решил некоторые моменты уточнить.
Яков Михайлович хотел, было, огрызнуться (ему в край не нравилось снисходительное отношение к себе со стороны наркома по военным делам), однако, во время опомнился, взял себя в руки: как-никак, именно он, сам, стал инициатором встречи.
– Я бы не сказал, что предложение неприемлемое. – Бросив взглядом по сторонам, начал «товарищ Андрей». – Однако, довольно неоднозначное. И странное. Дзержинский решил поддержать нас.
Чёрные, как смоль, брови Льва Давидовича в удивлении взлетели, линзы очков блеснули не в меньшем удивлении.
– Боится, что Ленин умрёт, и он останется в одиночестве?
Свердлов отрицательно покачал головой.
– Думаю, начал проводить в жизнь свою политику. Феликс арестовал британские консульства, как в Питере, так и здесь, в Москве.
– Ого! – Восхищённо выдохнул Лев Давидович. – Молодец. Признаюсь, не ожидал от него подобной прыти. Естественно, у британцев нашёлся материал по их причастности к покушениям?
– Пока об этом речь не шла.
– Пойдёт. – Уверенно отозвался Троцкий. – И что он тебе предложил?
– Заговорил о терроре. Согласен поддержать.
– Даже так? – Троцкий носком начищенного до зеркального блеска сапога пнул маленький камешек, лежащий на дорожке.
– Сам удивлён.
Остановились, встали друг против друга.
– Кажется, начинаю догадываться. – Тихо проговорил Председатель военного совета. – Скорее всего, Феликс нашёл у дипломатов компрометирующие материалы на эсеров. А сие означает… – Троцкий исподлобья глянул на собеседника. – А сие, Яков Михайлович означает одно: скоро в Совете народных комиссаров будут верховодить только большевики. Но не это главное. Главное то, что Феликс рассчитывает на поддержку СНК в вопросе контроля над террором. И большинство в Совете проголосует за то, чтобы дать этот контроль в руки ВЧК.