Лоцман. Власть шпаги

Серия «Fantasy-world»

Выпуск 40

Оформление обложки Владимира Гуркова

Выпуск произведения без разрешения издательства считается противоправным и преследуется по закону

© Андрей Посняков, 2020

© ООО «Издательство АСТ», 2020

* * *

Глава 1

В лето одна тысяча шестьсот пятьдесят пятого года казалось, что самые худшие времена для богоспасаемой земли русской оказались уже позади. Отгремела, отгорела Смута, когда, чудилось, не будет больше никогда матушки России. Но нет, воспрянула Русь, возродилась, сбросив с себя орды самозваных правителей, поднималась, потихоньку накапливая силы.

Однако же не было спокойствия в государстве Российском и на границах его. С юга пускались в набеги крымские татары, жгли, убивали, грабили, уводя в гнуснейшее рабство тысячи русских людей. На западе не утихала новая война с Речью Посполитой, уже был возвращен Смоленск, уже прошла знаменитая Переяславская рада, и войска гетмана Богдана Хмельницкого принесли присягу московскому государю Алексею Михайловичу Романову.

Не было спокойствия и на севере – новый шведский король Карл Густав, продолжая дело Густава Адольфа, стремительно наступал по всему побережью, грозя вот-вот превратить Балтийское море во внутреннее «шведское озеро». В самой же России тоже было неспокойно. Начал церковную реформу новый патриарх – Никон, всколыхнувший все общество и вскоре возомнивший себя выше самого царя. Хитромудрые бояре, взалкав славы средневековых алхимиков, а пуще того, обуяны жаждой пополнить собственную мошну, надоумили государя велеть принимать медные монеты наравне с серебряными, да еще повысить цены на соль…

Народ начинал бунтовать… Бунташный век – так и прозвали все семнадцатое столетье! И прозвали не зря.

* * *

– Удар! Удар! От плеча… Живо! Живо!

Сверкнул клинок, разящая сталь, отразив теплое первомайское солнце, ударила да прямо Никите в глаз.

– Стойте-ка, парни, – Никита тотчас же прищурился, махнул рукой. – Кому говорю – стой!

Семен и Ленька – обычные деревенские парни, недоросли лет по шестнадцати – застыли, опустив тяжелые боевые шпаги. Засопели, зыркнули исподлобъя – мол, чего это их… на самом интересном месте.

Ленька – тот посмелей был, поувертистей, да и вообще на язык востер – поклонясь, приложил левую руку к сердцу:

– Никита Петрович, батюшка! Неужто опять напортачили? Чегой-то не так?

– Да все так, – Никита Петрович снова махнул рукой и ухмыльнулся, усаживаясь на лавочку, устроенную как раз под старым развесистым кленом, что рос у покосившегося забора, прямо напротив небольших двухэтажных хором, некогда добротных, а ныне давно уже требующих доброго ремонта.

Честно сказать, не очень-то Никита Петрович Бутурлин – крепкий двадцатипятилетний молодец с длинными, завитыми по шведской моде патлами и небольшой бородкой – походил на батюшку. Впрочем, ежели брать социальный статус – то да, Никита все ж таки был беломосец (или, как говорили в старину – своеземец), помещик, владелец землицы с деревенькой Бутурлино и «со людищи» в количестве тридцати пяти душ, из которых большая часть – девки да бабы, потом еще дети малые, а уж что касаемо мужиков – то тех кот наплакал, увы. И как быть, коли государь Алексей Михайлович, дай ему Бог здоровья, призовет на службу ратную «дворянина Бутурлина» конно, людно и оружно? Кто у сего дворянина в боевых холопах-то? Да вот эти – Семка с Ленькою, да еще, ежели по сусекам хорошенько поскрести, хорошо если души три наберется. И всё!

Боевых холопов – молодых парней – приходилось учить. Еще бы, от этого в бою жизнь зависела – и их самих, холопов, и – что куда важнее – помещика.

– Добро, добро, вьюноши! – пригладив растрепавшуюся шевелюру, Никита Петрович успокоил дворовых и, поднявшись со скамейки, протянул руку: – Семен, шпагу сюда! Ленька – на позицию… Ноги, ноги под прямым углом поставь… Ах, да вот этак!

– Слушаюсь, батюшка!

– Нападай! Нападай, говорю! Живо!

– А-а-а-а!!! – мысленно перекрестясь, жилистый и верткий Ленька упрямо склонил голову и бросился на своего хозяина. Ударил… По-настоящему, от души – Бутурлин даже в учебном бою не терпел халтуры.

Ловко отбив удар, Никита Петрович повернулся, пропуская нападавшего мимо, и тут же контратаковал – нанес удар от локтя, красиво, умело и быстро. Словно молния сверкнула – оп!

В последний момент Бутурлин придержал клинок, ухмыльнулся:

– Посейчас я бы тебе все плечо рассек! И помер бы ты, паря, от потери крови, скончался бы в страшных мучениях. А все почему?

– Почему, батюшка?

Помещик зло сплюнул:

– А по кочану, чтоб вас волки сожрали! Я сколько раз говорил – не выходите из круга! Мысленно круг обрисовали – и там, в этом кругу, и действуйте!

– Ну уж… все в одном кругу, батюшка?

– Ох, язви тя! Ох, стоеросовые! – Никита Петрович с возмущением покачал головой и опустил шпагу. – Да поймите ж вы, теляти дубоголовые, что систему сию, что я вам вот уже сколько втолковываю, вовсе не дурни придумали… совсем-совсем не дурни. И слово «дестреза» в переводе с гишпаньского означает – мастерство! Мастерство, вьюноши! А не дуболомство.

Бутурлин несколько подобрел – нравилось ему учить молодежь всяким воинским премудростям, чего уж. Когда-то ведь и его самого учили… вернее – учил. Старый пират Жоакин Рибейруш, рубака из далекого португальского городка Кашкайша, вот уже более двадцати лет как осевший в шведском Ниене, что располагался на брегах полноводной реки Невы – по-шведски «Новой», у впадения в оную другой речи, называемой финнами да ижорцами Охтой – Медвежьей рекою. Красив Ниен, красив… а уж какие там девы! Эх…

Вспомнив о ниенских девах… вернее, об одной деве… молодой человек помрачнел и, вернув шпагу Семке, вновь уселся на скамейку, под сенью развесистого, шумящего кроною клена, еще даже не успевшего покрыться первой весенней листвой. Едва-едва только почки проклюнулись, да.

Уселся Никита Петрович, набычился, опустив глаза и стараясь справиться со вновь нахлынувшим откуда-то изнутри безысходным щемяще-грустным чувством, настолько грустным и настолько безысходным, что справиться с ним можно было только одним давно уже проверенным способом. Только одним… Каким все с подобным недугом справлялись.

– Ленька! – вскинув голову, помещик окатил парней стальным взглядом. Синие глаза Бутурлина вдруг сделались злыми, и в уголках их притаилось некое бешенство… кое тоже нужно было залить, и залить немедля…

– Рому тащи! Поди, на леднике осталось еще…

– Да как же осталось-то, батюшка? – озадаченно заморгал холоп. – Третьего дня еще сами изволили выкушать. До последней капли.

– До последней? – Бутурлин недоверчиво почесал бородку. – Третьего дня, говоришь? А вчера я что пил?

– Так медовуху ж, батюшка!

– Медовуху? Ну, давай медовуху!

– Так это… милостивец… – снова замялся Ленька. – Медовуху-то вы тоже того… выкушали до последней капли.

– Дьявол вас разрази! – сплюнув, Никита Петрович выругался и внимательно оглядел округу, словно бы надеясь увидеть завалявшийся где-нибудь жбан. Ну вот, случайно так блеснет – в репейнике или под забором… или вот, на грядках, где дворовые девицы недавно посеяли лук!

Не! Не блеснуло, язви ее… Неужто и впрямь – все?

Впрочем, проблема была решаема.

– К Хомякину скачи, чего уж, – махнул рукой Бутурлин. – Уж у этого сатрапа всегда сыщется… Поди вон, Жельку седлай… она быстрая…

– Желька-то быстрая, милостивец, – холоп вновь поклонился. – Токмо это… Хомякина-то на усадьбе нет. На той седмице еще ко себе на Новгород отъехал. Дороги, говорит, подсохли, дак… Язм его людишек на реке повстречал, так они…

– Ну, отъехал и отъехал, пес с ним, – раздраженно хмыкнув, Никита Петрович поднялся на ноги. – Тиун его мне, чай, не откажет…

– Тиун без монеты не даст!

– Не даст, батюшко, – с поклон подтвердил и второй слуга – Семка. Чернявый, осанистый, он чем-то походил на медведя… хотя в том же фехтовании временами проявлял недюжинную ловкость!

– Не да-аст! – скривившись, передразнил помещик. – Чтоб вам девки так отвечали. Ладно… Что, у нас совсем ни копеечки нету?

– Совсем, милостивец, – парни смущенно переглянулись. – Ни копеечки, ни даже пула медного не завалялось.

– А ежели поискать?

– Так вчерась искали уже. И – третьего дня.

– Да-а… – вздохнув, Бутурлин почесал роскошную свою шевелюру. – Водка-то у них есть… Только тиун-управитель хомякинский ее под честное слов не даст, тут вы правы. Может, обменять на что? Вот ведь мысль, а? Выменять! На что только? Ну, давайте, давайте, мозгами-то шевелите, думайте! Не все ж я один за вас башкой работать должен.

– Может, батюшка… – Ленька нерешительно покачал на руке шпагу…

– Я вот те за такие слова высечь велю! – тут же взвился Никита. – Ишь, что удумал, телятя! А биться, коли государь призовет, чем будем?

– Так, Никита Петрович, свет… Рогатины ж есть! Да ослопы!

– Сами вы ослопы!

И короткие крепкие копья – рогатины, как и увесистые, утыканные гвоздями, дубины – ослопы – в хозяйстве Бутурлина, конечно, имелись. Даже короткая пищаль имелась – карабин рейтарский…

Эх, пойти бы в рейтары! Добраться до Москвы, записаться в полки иноземного строя… капитаном или хотя бы сержантом! Государь все дает – и жалованье, и амуницию, и… Только вот берут туда далеко не всех служилых… без связей – и думать нечего! А откуда у мелкопоместного дворянина связи в Москве? Вот то-то же…

Может, и впрямь – заложить шпагу? Их ведь четыре штуки. Два клинка – хорошие, миланской работы, и два так себе… один так и вообще уже проржавел… вот его-то и заложить, обменять на жбан водки. Да уж! Хитрован тиун ни за что худую вещь не возьмет.

– Тьфу ты! Прямо хоть сам в холопы запродавайся! Неужто на усадьбе продать больше нечего? А ну, пошли-ка, поищем, ага.

Вложив шпаги в ножны, вся троица направилась к усадьбе. Впереди шагал сам хозяин, дворянин, помещичий сын Никита Петрович Бутурлин. Синеглазый, высокий, жилистый, с подстриженной вполне по-европейски бородкой и пышной темно-русою шевелюрой, он был одет в немецкое платье – рубаха с отложным воротником-кружевом, легкий кожаный жилет – колет, короткие штаны – кюлоты, уже по модному, без всяких там буфов-разрезов, как носили еще лет пять-десять назад. Немецкое платье удобно – и не жарко, и видно сразу, что не простой человек идет. Так половина тихвинского посада одевалась – всякие там таможенные дьяки, толмачи, лоцманы. Настоятель обители Тихвинской, Богородичного Успенского монастыря, архимандрит Иосиф уж как с этим боролся, многим епитимью накладывал – а все без толку. Ну, удобней просто… Да и в том же Ниене средь остальных не выделяться… Так и отче Иосиф махнул рукой – пес с ними. А ведь архимандрит был в тихвинской земле – главный. Посад-то и землицы вокруг на многие версты – все Нагорное Обонежье новгородское – обители принадлежало. И все монастырю были должны. Купчишки все, мастеровые, крестьяне… толмачи, лоцманы…

Лоцманским трудом и сам Никита Петрович не брезговал – деньга, она лишней не бывает, – нанимался, как и многие вконец разорившиеся своеземцы, однодворцы-помещики. Землица в здешних местах худая, все от погоды зависит, да лето на лето не приходится. Многие вообще в такую нищету впадали, что распродавали всех своих крестьян с землицею, да и сами б запродались в холопы, коли б царский указ сие строго-настрого не запрещал. Ну-ка, вся помещичья мелочь – в холопы? А кто государю служить будет? Являться конно, людно, оружно…

Да уж, не сказать, чтоб очень хорошо жили мелкие дворяне-помещики на северных русских землях. Всяко жили. Иной раз – как-то перебедовывали, а частенько же впадали в полное разорение. Вот, как и отец Никиты, Петр Иванович Бутурлин, скончавшийся от лихоманки три лета назад. Матушка – царствие ей небесное – преставилась еще раньше, тоже от какой-то болезни. Вот и остался Никита один… Подзаработал на лоцманской службе деньжат, женился… Да опять – мор! А что – порт рядом, купцов полно – заразу разносят! Померла молодая женушка, да и сам Никита Петрович едва не отправился на тот свет… лишь каким-то чудом оправился, выжил, все хотел добраться на соседний Больше-Шугозерский погост, сделать подношение храму. Так бы и сделал, да вот только подносить-то пока было нечего.

– Так… я в доме гляну, а вы – по амбарам, – отдав распоряжение дворовым, молодой человек поднялся по высокому крыльцу в хоромы… Ну, это уж так называлось – хоромы, по-старинному, а лучше сказать – просто большой несуразно построенный дом. Горница вполне просторная, с печью, опочивальня, светлица, сени… В сенях, у распахнутого оконца, сидели на лавке девушки в сарафанах – пряли шерсть. Девы эти, холопки, так и звались – сенные. Аж целых три штуки! Марфа, Фекла и Серафима. Все молодки – на выданье. Мастерицы – жалко на сторону отдавать… на своих парнях и женить, ага, так и сладить.

При виде вошедшего в сени барина девчонки поспешно встали и поклонились:

– Здрав будь, кормилец.

Кормилец, язви их… Кто б самого покормил!

– И вы будьте здравы, девы. Шерсти хватает пока?

– Да покуда хватает.

– Ну, трудитесь…

Прошел Бутурлин в горницу. Поклонились сенные девушки ему в спину. Меж собою переглянулись, зашептались. Красив был молодой господин, осанист – тут уж не отнять. Красив, да беден – кому и то знать, как не холопам? Приживешь от такого дите – и что? Так и голодовать дальше.

В горнице Никита Петрович уселся в резное шведское полукресло (еще батюшкино) и задумчиво осмотрел помещение. Сквозь раскрытое окно доносились птичьи трели: в кустах, возле росших у самого дома берез, пели жаворонки, из лесу им вторила кукушка. Гулко так куковала – ку-ку, ку-ку… По двору важно бродили куры. Не так уж и много их и осталось – всего-то дюжина, да пара петухов.

Петух! Может, его и обменять на водку-то? Выглянув в окно, Бутурлин задумчиво потеребил бородку. Обменять-то, наверное, можно… А вот как потом без петуха? И курям, и… В голодный-то год всяко на суп сгодится! Не-ет, без петуха никак. Тогда что?

Рассеянный взгляд помещика упал на шахматную доску с расставленными фигурами, раскинутую прямо на столе. Шахматы? Не-е! Как время-то коротать долгими зимними вечерами? Не все же шпагой махать да учить дворовых азам гишпаньского фехтования – дестрезе, припоминая приемы, описанные мэтрами вроде Каррансы или Жерара Тибо. Все эти круги, меры пропорции, стойки… Вообще, конечно, полезная вещь! Очень. Правда, больше в дуэлях, нежели на войне… Там не до кругов уж точно… Хотя – как сказать! Любой бой в конце концов распадается на ряд конкретных схваток. Вот тут-то дестреза – в самый раз! Удары, уколы, стойки…

А ну-ка, посмотрим, что у нас в сундуках?

Подумав так, молодой человек хмыкнул. А то он не знал, что там в сундуках? Никакого особого добра, так – всякое старье, рухлядь. Пара кафтанов, ферязь да проеденная молью шуба. Хорошая, в общем-то, шуба, лисья, парчой крытая… ну, не парчой – тафтою, узорчатым бархатом. Эх, кабы не моль – можно было б и шубу толкнуть. Или – доспех? Старый батюшкин бахтерец?

Распахнув сундук, Бутурлин вытащил доспех, встряхнул да с грустью погладил кольчужные кольца, провел пальцами по металлическим пластинам. Нет, от мушкетной пули не защитит… а вот от сабельного удара – пожалуй. Да и, если пуля на излете. Конечно, хорошо бы кирасою латной бахтерец сей заменить… да где ж ее взять, кирасу-то – чай, немаленьких денег стоит. Нет, пуст будет. Мало ли. Призовет государь – и в чем на поле брани идти? С голым брюхом?

А вот и шлем… Хороший, добрый шишак! Цельнокованый, полукруглый, с небольшой шишечкой в навершье, с защитными пластинами по бокам. Сверкающий тусклым металлом, ничуть не ржавый – уж об оружии-то молодой помещик заботился. Ну, как без шишака в бой? Недаром в «Учении и хитрости ратного строения» Якоба фон Вальхаузена сказано: «…мушкетёру же надобен шишак, потому, что не одно, что от посеку, но и на приступех от каменья и от горячей воды и от иных мер, и для того мушкетёру шишак добре пригож, что на затравках и в напусках от рейтар большая поруха над головою живёт».

Все правильно, все так. Вальхаузен этот, видать, знал, о чем писал. Жаль, труд его на Руси-матушке только недавно перевели, лет семь-восемь назад.

Господи, какой же сейчас год? – неожиданно для себя самого задумался вдруг Бутурлин. От венчанья на царствие государя Алексея Михайловича минуло уж лет десять… Значит – если по-немецки – сейчас одна тысяча шестьсот пятьдесят шестой год от Рождества Христова. А от сотворения мира… это долго считать надобно.

Так! Не шишак и не бахтерец. Тогда что же… выходит – шубу? Ну да, на что она? Чай, не в Кремль ездить.

Вытащив шубу из сундука, Никита Петрович разложил ее на столе, сдвинув в сторону шахматы. Полюбовался. А вроде и ничего! Вон мех как играет! Ежели издалека смотреть… А вот если вблизи… Ну, да неужели, такая роскошная шуба – пусть даже и старая – двух-трех жбанов водки не стоит? Даже и перешить – полушубок сделать… Ах, тут еще и дырки… Жаль… А ну-ка…

Выглянув в дверь, Бутурлин позвал сенных девушек:

– Эй, Фекла, Марфа. Кто из вас шить добро может?

Девчонки вошли, поклонились:

– Да все мы, батюшка. А пуще того – Серафима. Уж так она вышивает, так…

– Ну, Серафима так Серафима… Иди сюда. Остальные – свободны. Работой своей занимайтесь.

Две девы с поклоном ушли, осталась одна – Серафима. Поклонилась, очи долу опустила скромненько. Сарафан, рубаха льняная до пят, ноги босы, из-под платка – коса светлая девичья. Ресницы долгие, пышные, трепетные…

Никита Петрович встряхнул шубу:

– Дырки видишь ли?

– Вижу, батюшка.

– Заштопай, ага… Только это, шубу в сени не носи – там места маловато. Здесь вот, в горнице, и штопай. Поняла?

– Поняла, батюшка, – ресницы кротко дернулись. – Только это… мне б за иголками-нитками сходить.

– Так сходи! Только давай того, побыстрее.

– Да я, батюшка, мигом!

Повернулась, умчалась девка. Ударила по плечам коса.

Покусав губы, Бутурлин в который раз уже взглянул на шубу. Эх, дырки, дырки… Ну, ежели эта мастерица зашьет… А вот, кабы не дырки, кабы новая? Сколько б тогда потянула сия шубейка? Лисий мех, тафта с узорочьем… Рубля четыре – точно! Рейтарское жалованье за целый год. Хм… ну, пусть не четыре – пусть рубля три, два… Не рейтарское жалованье – стрелецкое. Эх, был бы простолюдином – записался б в рядовые стрельцы! А что? Чего плохого-то? В командиры-то не возьмут, хоть и дворянин – там тоже все должности по наследству. А вот в рядовых бы… Представить только – конь, оружие, кафтан – из казны! Еще и жалованье, и еще три рубля – на постройку избы. В слободе под оную место выделяли. Да еще промыслами всякими можно заниматься. Не жизнь – сказка. Служи себе, да в ус не дуй! Тут же… Коня себе и дворовым – сам купи, оружие, экипировку – тоже. А конь, как ни крути – пятнадцать рублей стоит. И пищаль – мушкет – десятка! Это ж откуда такие деньги взять? Жалованья, между прочим, пять рублей в год положено… да давненько уже его не видали! Хоть беги в Разрядный приказ – жалуйся. На самих же ярыжек дьяков! Скорей бы уж поверстали на какую-нибудь войну… уж тогда точно жалованье бы выплатили, да еще и трофеи. Уж тогда разжились бы, ага…

За дверью послышались чьи-то шаги…

– Кто там еще? Ты, Ленька?

– То, батюшка, я – Серафима. С нитками пришла.

– А! Заходи, заходи. Вот те шуба…

Усадив холопку на лавку, Никита Петрович подтянул чулки и, звеня пряжками модных немецких башмаков, спустился во двор – поглядеть, чем там заняты слуги. Прошел мимо пилевни и гумна, к амбару. Сквозь неприкрытую дверь послышались голоса…

– Не, Семен, рогатину – никак нельзя. И саадак – тоже. Лук да стрелы где таскать будем? Чем воевать?

– Дак, может, и не призовет господина нашего государь.

– Может, и не призовет. А вдруг – призовет? Тогда что?

Войдя, Бутурлин оперся на дверной косяк, ухмыльнулся:

– Вот что, парни, оружие продавать не будем.

– Так я же и говорю, милостивец! – радостно обернулся Ленька. – С дубиной этой вот, стоеросовой, спорю.

– Сам ты дубина!

– А ну – цыц! – помещик быстро прекратил перепалку. – Коли силушки дурной много, так живо велю высечь.

– Помилуй Бог, батюшка!

– Вот что, парни! – потянулся в дверях Никита Петрович. – Ты, Семен, давай, тут с оружием разберись. Где что почистить, подправить надо – почисть и поправь.

– Слушаю, господин.

– А ты, Ленька, лошадку оседлай, напои и будь наготове. Скоро поскачешь.

– К хомякинским, господине?

– К ним. Да, на озерко наше заедь. Погляди, как там.

Небольшое безымянное озерко, лежащее в лесу, на полпути между усадьбами Хомякина и Бутурлина, каждый из этих уважаемых господ считал своим еще с древних новгородских времен. По писцовым книгам, впрочем, в вопросе о принадлежности озера было не разобраться, а потому еще издавна и Хомякины и Бутурлины, когда выпадали время и оказия, попеременно жаловались друг на друга в московский поместный приказ. В последнее время приказные дьяки благоволили Хомякину, чем тот неоднократно хвастал, за глаза обзывая соседа «худородным», и всерьез грозился «примучить» всех бутурлинских людишек, «буде будут изловлены возле чужого озера»! Такой вот «добрый сосед», чтоб ему, паскуде, сдохнуть. Впрочем, водку все равно взять больше не у кого. Ну, не ехать же в Тихвин, на посад? День – а то и два – туда, да потом обратно… И там еще загуляешь в кабаке… Ага, загуляешь! Было б на что бы.

К чести юной рукодельницы Серафимы, с шубой она управилась быстро. Пришила оторвавшиеся пуговицы, заштопала дырки так, что любо-дорого посмотреть. Уж такую шубу теперь за целый рубль можно было продать… ну, за полтину – точно!

– Эх ты ж, мастерица! – расчувствовавшись, Никита Петрович схватил деву в охапку да чмокнул в щечки. – Ну, беги, беги. Потом это… награжу, чем уж смогу.

– Благодарствую, боярин батюшка…

– Да не боярин я, ты ж ведаешь!

– Все одно – благодарствую!

Строго взглянув на хозяина, девушка поклонилась в пояс. Эх, дева, дева… Вот такая же, с глазами цвета светлого весеннего неба, осталась там, в Ниене. Красавица Анна Шнайдер, дочь немецкого купца Готлиба Шнайдера. Именно его корабль и вел лоцман Никита Бутурлин из Ладоги в Ниен. Всего один корабль и был у купца Шнайдера… Зато какая красавица дочь!

– Господин, лошадь готова! – постучав, доложил Ленька. Высокий, нескладный, но жилистый, ловкий… Рыжеватые волосы, стриженные «под горшок», веснушки по всему лицу. Обычный парень, каких много. Но – к фехтованию явно имел талант! Сказать по чести, из всех своих пяти боевых холопов именно на этого нескладного с виду парня больше всего молодой господин и рассчитывал. Так, а на кого больше? Ну, разве что еще на Семена, но тот неповоротлив… Хотя дубиной бьет – закачаешься! Да какое там – закачаешься? Охнешь – не встанешь. Нет, Семка тоже полезен. Что же касается остальных… Ферапонт с Силантием староваты уже, еще покойному батюшке служили, Игнатко же слишком еще юн – и четырнадцати годков нет. Куда такому на войну? Однако ж других больше нет. Игнатку, к слову сказать, Бутурлин тоже обучал фехтованию. Вернее сказать – пытался. Боевая шпага была еще слишком тяжела для тоненького и робкого в схватке подростка. Он даже лук как следует натянуть не мог. Разве что из карабина выстрелить – то да, получалось. Зато Игнатка умел читать! Между прочим, сам выучился! И еще немножко говорил по-немецки и по-шведски – ну, к этому уж приложил руку хозяин.

– Готова, говоришь? Вон, бери шубу… Что делать – знаешь. Да! Игнат у нас где?

– Так, господине, на озерко ушел, с утра еще. Вместе с девками – за рыбой. Крючки они еще вчера поставили…

– Крючки – это хорошо, – потянувшись, Никита прищурился и посмотрел на солнце, уже поднявшееся высоко над старым кленом… Припекало уже, хоть и начало мая, ага. Судя по солнышку – дело к обеду.

– Так это… им уже давно вернуться пора.

Ленька задумчиво поморгал:

– Может, еще рыбу остались половить.

– Может. Вот ты и заглянешь на обратном пути. Только не задерживайся, ага!

– Понял, господине.

– Тогда – в путь! – в нетерпении напутствовал Бутурлин. – Скорей возвращайся! И – без пустых рук.

– Может, господин…

– Что еще?

– Может, велеть сенным обед подавать?

– Вот уж о моем обеде ты не беспокойся! – помещик зло прикусил губу. – Давай уже, поезжай живо. Жду!

– Слушаюсь, милостивец Никита Петрович!

Отправив дворового за водкой, Бутурлин в нетерпении заходил по горнице туда-сюда, и всякий раз проходя мимо окна, выглядывал, словно бы высматривал, не возвращается ли уже Ленька? Ну, рано, конечно, еще было ждать возвращения, Никита даже увидел, как выскочил из зарослей всадник, повернул на Кузьминский тракт, помчался, погоняя лошадь. Быстро, чего уж! Шубу бы только не потерял.

Усевшись на широкую лавку, покрытую медвежьей шкурой, молодой человек взял лежавшую на подоконнике недочитанную немецкую книжку о приключениях какого-то мелкопоместного саксонского дворянина, случившихся не так уж давно – во времена Валленштейна и удачливого шведского короля Густава Адольфа, с коим тогда как раз и союзничала Россия. Шведы тогда многим наподдали и, осилив едва ль половину книги, Никита Петрович уже знал – почему. Здесь не только в воинской дисциплине дело. Полковая артиллерия! Вот оно что! Легкие – почти при каждом батальоне – пушки. Где надо – развернули, пальнули, куда надо – запрягли лошадок, подвезли. Нет, все-таки артиллерия в бою – первое дело. Особенно когда кавалерия летит лавой, какие-нибудь там польские или венгерские гусары… Вот по ним-то – прямой наводкой, шрапнелью! Да потом – мушкетный залп. Быстро весь гонор слетит, так-то!

Впрочем, это многие полководцы знали. Тот же Валленштейн, Густав Адольф, Якоб Делагарди, а из наших – покойничек князь Михаил Скопин-Шуйский, что был отравлен еще в Смуту не пойми кем. Да и не очень тогда и искали, кто отравил, оно и понятно – Смута!

Да уж – глянув в книжку, Бутурлин покачал головой. Теперь уж таких полководцев нет, поизмельчал народ. Хотя… Государев воевода князь Петр Иванович Потемкин! Этот – да. Этот – может. Ничуть не хуже Валленштейна или какого-нибудь там Батория! Вот под началом такого человека можно и повоевать… как уже случалось с года два-три назад в Речи Посполитой, как раз перед знаменитой Переяславской радою. Лихое времечко было, ага! С тех пор и воевода-князь Никиту Бутурлина запомнил, как воина храброго и деятельного…

Эх, поскорей бы призвал государь! Должен, должен призвать, в самое ближайшее время! Раз уж война идет, так – почему бы… Повоевать! Отвлечься от всех мыслей паскудных, от светлого образа Анны, Аннушки, Анюты… Эх! Да где же это черт Ленька? Да привезет ли он водку, наконец?!

Кто-то осторожно постучал в дверь. Никита Петрович обрадованно отбросил книгу:

– Ленька! Уже? Вот молодец!

– Господине, можно?

Нет, не Ленька. Да и как он мог успеть? Девчонка та, сенная, холопка – Серафима. Однако же – мастерица, да.

– Чего тебе? – скосив глаза, хмуро бросил Бутурлин. – Обедать – нет, не буду. Вот, как Ленька вернется – тогда поглядим.

– Я, батюшко, не про обед, – переступив порог, девушка низко поклонилась. – Наперсток забыла.

– Наперсток? Ну, иди, посмотри тут…

Пожав плечами, молодой человек вновь потянулся к книжке – все ж лучше умного немца почитать, чем болтать по-пустому с глупой холопкой.

– Ой, батюшка… Может, наперсток-то мой под лавку закатился? Я погляжу?

– Погляди, погляди…

Склонилась девка, руками под лавкой зашарила… Платок ее скромненький, белый, развязался, упал… да прямо барину на колени.

– Ой!

Смутилась холопка, на хозяина глянула… Волосы пышные от бьющего через окно солнышка золотом сусальным блеснули, глазищи голубые словно ожгли огнем! А как ресницы затрепетали! Ох, красива девка-то, красива… И как это он, Никита Петрович, раньше такое богатство не углядел? Впрочем, обижать девушку не хотелось. И что с того, что он, Бутурлин, помещик, а она – его девка дворовая? Все же – человек. Мастерица какая… и вот – красавица, да.

– Ты, милая, может, кваску хочешь? – прогнав грустные мысли, улыбнулся помещик.

– А, господине, испила бы! – губки пухленькие растянулись в улыбке, глазки голубенькие заблестели. – Коли угостишь – выпью.

– Ну, садись, садись, – подвинулся на лавке Бутурлин. – Посейчас прикажу квасу… Эй, кто там есть?

– Да, батюшка, я б и сама сбегала. Квас-то на леднике, недалече.

– Ну, беги, чего уж… Наперсток-то свой нашла?

Про наперсток девчонка ничего не ответила, не успела. Метнулась, убежала, только пятки сверкнули, да дернулась, ударила по плечам коса. Так вот, с непокрытой головой, и унеслась Серафима, забыла и платок повязать. Эх, красива дева…

Обернувшись, Никита глянул в окно – не скачет ли Ленька? Не, нету. Да и рановато еще. До хомякинской-то усадьбы почитай с десяток верст. Пока доскачет, пока шубу продаст, водку купит… Да еще на озерко завернет, проверит, как там? Не-ет, надо б со знакомым купцом тоже отправить в Поместный приказ письмишко… да не пустое – чего-нибудь к жалобе приложить. Хоть какой-никакой завалященький золотой или там, перстень. Хм… перстень… был бы – приложил бы. Э-эх, призвал бы государь на войну!

– Вот, господине, квасок – пей!

Прибежала Серафима, раскраснелась вся. Крынку с квасом на стол поставила. Молодой господин усмехнулся:

– А кружки-то ты, что же, забыла?

– Ой! – сконфузилась дева. – Забыла! Правда и есть. Я посейчас…

Бутурлин быстро схватил холопку за руку:

– Да хватит тебе уже метаться-то! Садись… Прямо вот из крынки пей. И я попью… Да пей, говорю! Чай, не велики князья, без кружек обойдемся!

Добрый оказался квасок, холодный, хмельной, забористый – жажду любо-дорого утолить. Никита Петрович даже захмелел немного, а уж про деву и говорить нечего. Уселась Серафима на лавку, ладонями замахала:

– Уф! Жарко как.

– Так сарафан сними, – хмыкнул-пошутил помещик.

Зря так пошутил! Вскочив с лавки, девушка лукаво сверкнула глазищами:

– А и сниму! Запросто. Коль уж ты, господин, велишь…

– Да не велю я!

А уж теперь – говори – не говори, а первое слово дороже второго! Не-ет. Судя по взгляду лукавому, вовсе не за перстнем явилась крепостная красотка, за чем-то другим – за чем – она сама знала. Знала и не стеснялась.

Быстро сбросив с себя сарафан, осталась в одной летней рубахе из тоненькой льняной ткани. Уселась на лавку, голову набок склонила:

– Ой, господине… Что-то у меня на шее… глянь… Может, слепень какой укусил?

– На шее, говоришь…

Еще ниже склонила голову дева, сверкнула в вырезе рубашки грудь… А на белой нежной шейке… нет ничего не было, никакого укуса, но… Так хотелось ее поцеловать!

Бутурлин не выдержал, поцеловал юную красавицу в шею, рука его, словно сама собой, скользнула в вырез, нащупав трепетно юную грудь с розовым, быстро твердеющим сосочком…

Серафима тяжело задышала, пышные ресницы ее дернулась…