Невозвращенец (сборник)

3

Шли дни. В середине июля напротив дома, где жили Галушко и Шура, немцы окружили большую территорию, где стояло несколько полуразрушенных домов и бараков, рядами колючей проволоки и поставили по углам вышки с пулеметами и прожекторами. Потом сюда пригнали несколько тысяч советских военнопленных.

Не привели, а именно пригнали под охраной эсэсовцев с автоматами и огромных, рвущихся с поводков собак. У девушек все в душе перевернулось, когда они увидели этих первых в Луцке пленных: оборванных, разутых, голодных, обессиленных. Многие в грязных, окровавленных бинтах.

Из окрестных домов повысыпали люди, дети испуганно жались к матерям, женщины плакали, подбегали к колонне, пытались сунуть пленным кто кусок хлеба, кто несколько картофелин.

– Цурюк! – орали на них эсэсовцы и отгоняли беспощадными ударами прикладов.

Все реже теперь женщины, встречавшиеся то у Марии Григорьевны, то у Дунаевой, говорили о домашних делах. Все чаще и чаще их разговоры переходили на одну и ту же тему – пленные… То, что творится в лагере, ни для кого из горожан не было секретом. Все знали: гитлеровцы уничтожают советских военнопленных. И открыто – расстреливая за малейшую провинность, и в более скрытой форме – лишая их медицинской помощи, моря голодом, непосильной работой. Особенно усилилась смертность среди пленных, когда подошли ранние в тот год осенние холода. Из окон квартиры Галушко было видно, как каждый день из ворот лагеря выезжает телега с трупами, прикрытыми сверху брезентом.

Однажды Мария Ивановна прибежала к Галушко необычно возбужденная. Еле отдышавшись, сказала:

– Слышали, что объявили про пленных?

Нет, ни Мария Григорьевна, ни Шура, ни Паша еще ничего не слышали. И Мария Ивановна рассказала.

Рассказ ее, поначалу показавшийся Паше невероятным, вскоре подтвердился официальными сообщениями оккупационных властей. Немцы объявили, что освободят из лагерей часть военнопленных, но на определенных условиях. В этом «но» и заключалась вся суть.

Освобождались бойцы только украинской национальности, если, во-первых, они не были коммунистами и, во-вторых, если за них давал поручительство специально созданный комитет помощи – «допомога». В «допомоге» для этого образована мандатная комиссия, председатель которой, конечно, немецкий офицер, а члены – видные националисты.

В Луцке в ту пору выходила одна газета «Дойче украинише цайтунг» на немецком языке и распространялась «Волынь», издаваемая в Ровно на украинском. Редактором ее был прибывший из Берлина известный бандеровец Улас Самчук. Как ни странно, но подлинный смысл «освобождения» пленных Паша осознала именно из чтения этих фашистских листков. В обоих одновременно появились статьи, в пышных и умилительных выражениях разъяснявшие читателям, что фюрер и Великонеметчина только и пекутся о том, чтобы освободить трудолюбивый украинский народ от гнета «московских большевиков-комиссаров». Далее весьма недвусмысленно следовало: фюрер и Великонеметчина, в свою очередь, рассчитывают на поддержку благодарного украинского населения в борьбе с большевизмом.

– Провокация это, Мария Ивановна, голубушка… – сказала Паша Дунаевой при очередной встрече. – Хотят украинцев на русских натравить. Вроде бы советская власть не их собственная, народная, а Москвой поставленная, Россией.

– Ну это у них не получится, – решительно возразила Галушко. – Люди наши не дурные, что к чему разберут.

– Так-то оно так, – согласилась Паша, – только немцы тоже быстро разберут, что ничего им эта затея не даст…

– Вот что, Прасковья, – потребовала Мария Григорьевна. – Выкладывай, что надумала. Я же чую, неспроста ты этот разговор завела.

– И верно, надумала, – Паша засмеялась. – И вот что. Пока немцы это самое освобождение не прикрыли, а прикроют обязательно, сколько наших может из-за проволоки вырваться! И не только украинцев. Многие пленные свои имена настоящие, звания воинские скрывают. А немцы формалисты. Для них, если у человека фамилия Петренко, – значит украинец, а он на самом деле русский…

Шура подхватила Пашину мысль:

– Так это же можно любого Иванова в Иванченко или Иванюка перекрестить.

– Можно! Вот только как – не знаю еще. Давайте подумаем. Такую возможность нашим помочь упускать грех.

Шура вдруг замялась:

– Понимаешь, Паша не говорила я тебе, но тут случай у меня один вышел. Может, пригодится… Виктора я встретила…

«Случай» действительно мог оказаться полезным.

Виктор был старый знакомый Шуры и до своего призыва в армию в сороковом году очень за ней ухаживал. В первые же дни войны он попал в плен и очутился в конце концов в Луцком лагере. Происходил он из обрусевших немцев – таких на оккупированной территории называли фольксдойче, гитлеровцы рассматривали их как свою опору и предоставляли им определенные, весьма существенные льготы. Поскольку Виктор знал немецкий язык, да и по документам был немцем, его сделали в лагере переводчиком, ему разрешалось даже выходить в город.

Шура прямо спросила Виктора, почему же он не бежит. Тот объяснил, что его положение дает ему возможность помогать пленным товарищам. По ее, Шуриному, мнению Виктор говорил вполне искренне.

– Найти его сможешь? – спросила Паша.

– А что его искать? – несколько смутившись, ответила Шура. – Он сам обещал завтра вечером зайти, если будет свободен.

Виктор зашел…

Угостив его чаем и поговорив для приличия часок о всякой всячине, Шура пожаловалась ему, что она и ее подруга никак не могут устроиться на работу.

Виктор пообещал Шуре переговорить с начальником лагеря обер-лейтенантом Арлтом, который, как ему доподлинно известно, подыскивает нескольких девушек на писарские должности в комендатуру.

Обещание он сдержал, и по его рекомендации обе девушки через несколько дней были зачислены писарями в лагерь военнопленных.

Служебные обязанности их оказались несложными. Документы на освобождение, в том числе персональные бланки, были двуязычными. Немецкие писари заполняли одну половину бланка на немецком языке, девушки – идентичную вторую половину на украинском. Вначале документ попадал к ним, поскольку писари-солдаты украинского языка не знали и попросту переписывали украинские фамилии в немецкой транскрипции. В случае каких-либо затруднений, если фамилия попадалась очень уж заковыристая, к ним на выручку приходил переводчик, тот же Виктор. Обер-лейтенант Арлт, подписывая заполненный бланк, никогда не сверял его со списком, поступившим из мандатной комиссии: это заняло бы слишком много времени, да и украинского языка он тоже не знал.

Таких людей, как этот самый Арлт, Паша никогда раньше не встречала, это был не человек, а автомат, от рождения лишенный каких-либо эмоций. Прикажи ему, обер-лейтенанту Арлту, расстрелять всех пленных – расстрелял бы не задумываясь. Но в данном случае он получил распоряжение освобождать бойцов украинского происхождения – он и освобождал. Потому что превыше всего на свете почитал «орднунг» – порядок, а порядок для него означал – приказ. Ему и в голову не приходило, что в каком-либо звене вверенной ему лагерной канцелярии порядок может быть нарушен.

За несколько дней работы Паша убедилась, что дополнять списки на освобождение вполне возможно, нужно только для правдоподобия видоизменять фамилии на украинские и подделывать некоторые другие данные.

Вот только кого освобождать? Прямого контакта с пленными у Паши и Шуры не было, а те изнеможенные от ран, голода и холода бойцы, которых они встречали на пути к канцелярии и обратно, смотрели на девушек с таким нескрываемым презрением, что заговорить с ними было невозможно. Да и ни к чему: не поверили бы, сочли за провокацию.

Пришлось снова обратиться к Виктору. Разумеется, девушки не сказали ему, что действуют по поручению фактически уже сложившейся подпольной группы. Просто при случае завели разговор о том, что, дескать, жалко своих русских ребят, которым за колючей проволокой одна дорога – на тот свет. А ведь можно им и помочь…

– Это верно, – вздохнул Виктор. – Помочь можно… Но кому? Мне они не очень доверяют, большинство просто предателем считает. А говорить с кем попало нельзя, если нарвешься на «стукача» – конец…

Виктор перебрал десятки людей, пока не пришел к выводу, что есть в лагере один парень, бывший однополчанин, с которым можно поговорить откровенно.

Переводчик устроил встречу этого человека с Пашей. Сослуживец Виктора слушал девушку молча, не перебивая ни единым вопросом, вообще никак не высказывая своего отношения к ее предложению.

– Хорошо, – только и сказал он. – Посоветуемся с ребятами. Сама ни с кем больше не знакомься. Как решим, дадим знать.

С кем советовался этот совсем молодой парень, в петлицах которого заметны были следы от сержантских треугольничков, Паша так никогда и не узнала. Но на следующий день он случайно попался ей утром и, почти не шевеля губами, но отчетливо произнес: «Михаил Пономарев, Олег Чаповский, Михаил Неизвестный».

Первая операция, как, впрочем, и последующие, сошла благополучно. Не вызвав ни малейшего подозрения немецких писарей, привыкших к присутствию в канцелярии двух робких местных девушек, Паша и Шура внесли в списки три лишние фамилии. Летчик Пономарев при этом стал Пономаренко, танкист Неизвестный остался при своей фамилии. Сложнее обстояло дело с Олегом Чаповским – фамилия его годилась, но он был командиром. Паша, однако, не растерялась, сделала так, что пленный командир Чаповский из списков содержащихся в Луцком лагере вообще исчез: вместо него «воскрес» умерший от ран красноармеец Олекса Харченко. С документами на его имя Чаповский и вышел на свободу.

Невысокий, цыганистого вида крепыш Неизвестный, когда получал свою справку, шепнул Паше:

– Того, с кем виделась, не ищи. Пока весточки от нас не получит, что все в порядке… И не обижайся. Понятно?

Паша не обижалась. Ей все было понятно.

Пленный сержант встретился лишь через три дня и незаметно сунул в руку крохотный бумажный шарик.

Значит, те трое ушли. И дали знать о себе оставшимся товарищам. Ей, Паше, поверили. Вот оно доказательство – туго скатанный листок бумаги с новыми фамилиями…

Почти ежедневно теперь три-четыре человека покидали лагерь без ведома пресловутой мандатной комиссии, но с каждым днем все сильнее и сильнее беспокоила Пашу мысль: что ожидает вчерашних пленных?

Справка об освобождении – документ ненадежный. Гитлеровцы, как только поймут, что их пропагандистская кампания провалилась, без особого труда сумеют вернуть обладателей этих справок обратно за колючую проволоку. К тому же люди стремились вырваться на свободу отнюдь не для того, чтобы осесть в Луцке тихими обывателями. Они мечтали о партизанских отрядах, боевом подполье. Значит, их нужно обеспечивать и после освобождения, в первую очередь официальными документами: аусвайсами и мельдкартами.

Этими соображениями Паша поделилась с Галушко – и попала точно по адресу.

– Есть такой человек, и как я о нем сама раньше не подумала! – Мария Григорьевна от досады даже руками всплеснула. – Работает у нас в стереотипном отделении Ткаченко Алексей Дмитриевич. Инженер, но от немцев это скрывает. В армию его не взяли по болезни, кажется, у него туберкулез. Я его еще мальчишкой помню, надежный человек.

В ближайшее воскресенье Ткаченко пришел к Галушко. Это был высокий рыжеватый человек лет тридцати, неторопливый в движениях, предпочитавший больше слушать, чем говорить самому. То ли Мария Григорьевна объяснилась с ним достаточно откровенно, то ли сам он был достаточно догадлив, но, когда Паша закончила свою речь, Ткаченко очень буднично, вовсе не претендуя на эффект, вынул из кармана и положил на стол… стопку чистых аусвайсов.

– Здесь шесть штук.

Затем уже из другого кармана он извлек столько же мельдкарт. Спросил:

– Сколько комплектов вам нужно еще? Так, чтобы не вызвать подозрения, я могу доставать десять – пятнадцать в неделю…

Паша смотрела на документы, не веря своим глазам. Потом подняла глаза на Ткаченко.

– Это очень опасно?

Тот пожал плечами.

– Когда как. Охранники разные. Одни бдят, другим на все наплевать. Если не зарываться слишком, смогу продержаться долго.

– А как с печатью?

Ткаченко покачал головой:

– Это уже не по типографской части. Я вырезать не умею, лишен, к сожалению, художественных способностей. Тут нужно искать подходы к гебитскомиссариату.

Паша задумалась, не очень уверенно сказала:

– Есть у нас одна женщина, она как раз там работает. Только человек она маленький – уборщица…

Ткаченко внезапно оживился:

– Маленький? Я, между прочим, тоже не заведующий складом готовой продукции, а всего лишь чернорабочий. Давайте-ка сюда вашу уборщицу…

Алексея Дмитриевича познакомили с Анной Авксентьевной Остаплюк.

От нее Паша узнала о дальнейших событиях.

– Ну и бес этот рыжий Алешка, только с виду мужчина обстоятельный, а сам сущий бес и есть. Сначала обо всем меня выспросил, кто когда приходит, когда уходит, где чей кабинет. Очень обрадовался, как я сказала, что комнаты убираю вечером, а в помещении только один охранник у дверей. Он, когда я заканчиваю, все обходит и двери за мной запирает. А пока я полы там мою, пыль вытираю, он себе у двери сидит, под ногами не путается. Алешка и научил меня. Захожу я, стало быть, в кабинет самого Линдера, гебица, и окно, створку одну, открываю. А он уже внизу ждет. Через окно и шасть в кабинет. Поковырял чем-то в письменном столе, ящик выдвинул, потом другой. Печать нашел и шлеп, шлеп по своим бумажкам. Потом запер все, как было, – и в окно. Только я его и видела. Ну, я створку за ним на шпингалет заперла, подоконник мокрой тряпкой протерла, как он сказывал, чтобы следов не осталось. Тут и делу конец…

– Ну и ну! – ахала и удивлялась вместе с Анной Авксентьевной Паша.

Большинство освобожденных пленных уходило в леса, к партизанам. В дорогу их снабжали не только документами, но и гражданской одеждой, продовольствием на два-три дня пути, если требовалось – медикаментами. Но некоторые оставались в городе, примыкали к подполью. Остался и самый первый крестник Паши – чернявый танкист Миша Неизвестный. Потом появился еще один примечательный человек – майор Петров.

Много людских судеб прошло перед Пашей за время ее работы в лагере, всякого нагляделась и наслушалась. Но этот двадцатишестилетний майор хватил за несколько военных месяцев столько, что оставалось только диву дивиться, как выжил, не сломился, не пал духом. Петров попал в плен тяжелораненым, без сознания. Когда оправился, бежал. Его поймали – он снова бежал. Так повторялось несколько раз. Последний побег Петров совершил из луцкого лагеря. Отправить его в лес было немыслимо – не дошел бы, так ослаб от голода и избиений. Его укрыла у себя Остаплюк.

Не переставала удивлять Пашу Анна Авксентьевна: когда привели к ней едва на ногах стоявшего Петрова, у нее в доме уже укрывались восемь раненых красноармейцев! Среди них было два узбека – попробуй выдай их в случае обыска за местных украинцев!

Семерых бойцов, когда они выздоровели, позже переправили к партизанам. Восьмой – Николай Громов – умер от тифа. Его документы с соответствующей справкой об освобождении были переданы Петрову, тоже Николаю.

Всему, как говорится, приходит конец. Немцы, не добившись никакого эффекта, кампанию по «освобождению» прикрыли. Девушки снова оказались безработными, потом с помощью Дунаевой устроились уборщицами в немецкое подсобное хозяйство – гебитсландвиршафт. А весной 1942 года Пашу вызвали повесткой на биржу труда.

Вызов на биржу труда не сулил ничего хорошего. Повестка могла означать и самое страшное – насильственную мобилизацию в Германию. Уклониться от явки было невозможно – привели бы с полицией. Не приходилось помышлять и о бегстве к партизанам: в этом случае неминуемо пострадала бы семья. Пришлось идти.

Страшного, к счастью, ничего не произошло. Оказалось, что немцы решили открыть в Луцке банк и мобилизовывали на работу туда бывших служащих, разумеется, на должности гораздо более скромные, чем те, которые они занимали раньше. Савельева, к примеру, с ее высшим образованием была назначена всего-навсего кассиром. Здраво обсудив это событие, Паша и ее товарищи по подполью рассудили, что должность кассира при всей ее скромности может оказаться весьма полезной. Для подполья маленьких должностей не существует – истина, которую Паша хорошо усвоила на примере деятельности Остаплюк и Ткаченко.

К этому времени Савельевы сменили и место жительства. Их дом на Спокойной приглянулся какому-то оккупационному чиновнику, пришлось им перебираться в две пустующие комнатёнки на Хлебной улице, 14.

Отношения в подпольной группе сложились так, что хотя никто их не выбирал и не назначал, но Паша, Алексей Ткаченко и Николай Петров-Громов стали признанными руководителями. Именно они распределяли обязанности, давали задания, принимали планы и решения.

Однажды, когда они сидели втроем, Ткаченко сказал:

– А знаете, друзья, в городе кроме нас действует еще одна подпольная группа.

Это никого не удивило: в последнее время по Луцку стали ходить листовки со сводками советского командования, к которым никто из Пашиной группы отношения не имел.

– Так вот, – продолжал Ткаченко, – мне удалось связаться с их руководителем, человек прекрасный, из кадровых военных. И в группе у них все поставлено по-военному. Есть приемник. Полагаю, что нужно наладить контакт с ним.

Ткаченко поручили устроить встречу, и через несколько дней Алексей привел нового товарища по борьбе с оккупантами.

И Паша не удержалась от возгласа изумления, когда узнала в нем того красивого молодого парня, который в страшный июньский день несколько часов шагал рядом с ней по Киверецкому шоссе.

4

Да, к моменту этой неожиданной встречи (которая поразила его не меньше, чем девушку) бывший командир-пограничник Виктор Васильевич Измайлов уже несколько месяцев и сам руководил группой тщательно подобранных людей.

Жизненный путь Виктора Измайлова сложился необычно. Он родился в 1916 году на Алтае в городке со странным названием – Змеиногорск. Отец его – заведующий гороно – умер, когда мальчику было шесть лет, а в четырнадцать Виктор осиротел совсем. Воспитывался в детдоме в Омске. Там же потом учился в школе ФЗО водников. Окончив ее, работал радистом на судах знаменитой Карской экспедиции. Потом была служба в погранвойсках, снова учеба. В тридцать девятом году Измайлова приняли кандидатом в члены партии, в сороковом он уже был старшим лейтенантом.

А потом с ним случилось нелепое происшествие… Виктор пошел с девушкой в ресторан в форме. К ней пристали какие-то пьяные хулиганы. Одного из них он ударил… Разразился скандал. Горячий Измайлов не сумел доказать свою правоту и оказался вне армии. В феврале 1941 года Виктор приехал в Луцк, где у него были родственники, и по направлению горкома партии стал работать в ремесленном училище военруком. В первый же день войны он явился в военкомат. Военком, заглянув в его личное дело, поспешил заявить, что Измайлов «не в его компетенции».

Вместе с тысячами горожан Виктор пытался уйти из города по Киверецкому шоссе и, как мы уже знаем, не успел. Пришлось вернуться.

Регистрацию в магистрате Измайлов прошел спокойно – помогла репутация «обиженного», без особых затруднений устроился работать грузчиком на мельницу. И немедленно начал организовывать подпольную группу. Собственно, он и устроился на мельницу, чтобы иметь возможность появляться в разных районах города, не вызывая ничьих подозрений. К тому же телега… Как-никак транспорт. Могла впоследствии и пригодиться.

Как ни похвалялись немецкие газеты, что к зиме доблестная армия фюрера дойдет до Урала, Виктор ни разу не усомнился, что окончательная победа будет за советским народом. Однако он достаточно трезво смотрел на вещи и понимал: предстоит долгая, кровопролитная борьба не на жизнь, а на смерть. И эта борьба будет проходить не только на фронтах, но и здесь, в теперь уже глубоком тылу врага.

Постепенно вокруг него сложилось крепкое ядро людей, готовых к такой борьбе. Были здесь и военные – окруженцы, и бывшие пленные, бежавшие из лагерей, были и сугубо гражданские лица, коммунисты и комсомольцы, среди последних – несколько его учеников из ремесленного училища.

Для начала Виктор проследил, чтобы все подпольщики группы легализовались в городе, нашли работу. Сам разработал сложную систему конспирации. Постарался завязать знакомства, которые в будущем могли бы пригодиться для разведывательной и диверсионной работы. Много усилий потратили подпольщики, чтобы обеспечить себя оружием. Его собирали в окрестностях города, в разобранном виде приносили в Луцк, здесь очищали от ржавчины, приводили в порядок и прятали. Один из подпольщиков сберег, невзирая на строжайший запрет, не слишком мощный, но вполне исправный радиоприемник «СИ-235». Громоздкую коробку его пришлось сжечь, иначе радио было бы трудно прятать, но это, конечно, ничуть не мешало принимать Москву.

Буквально за несколько часов до прихода немцев Измайлов предусмотрительно забрал из училища пишущую машинку. Теперь на ней печатали листовки, в которых сжато рассказывали о положении на фронтах, о партизанской борьбе, охватившей, как теперь знали подпольщики, территории Советского Союза, временно оккупированные гитлеровцами. Листовки выпускали лаконичными и небольшими по размеру, такие легче было запоминать и передавать из рук в руки, да и бумага – предмет весьма дефицитный – экономилась.

Подпольщики разбили весь город на участки. Каждый постарался как можно лучше разведать свой район, и вскоре Измайлов располагал планом Луцка, на котором довольно подробно были обозначены дислокация гарнизона, размещение важных фашистских учреждений, военных объектов, домов, где жили высшие чины оккупационной администрации.

Словом, подготовительная работа была проведена солидно и основательно, но от более активных действий Измайлов пока воздерживался, хотя подпольщики так и рвались в бой. Как-то товарищи даже обвинили его в медлительности. Он вспыхнул, но сдержался: Виктор не имел права никому рассказывать, что он ждет сигнала.

Дело в том, что в конце сорок первого года Измайлов случайно встретил в Луцке своего бывшего сослуживца. Тот отлично знал все обстоятельства случившейся с Измайловым беды, в свое время пытался ему помочь и уж, во всяком случае, абсолютно верил в его честность. Оба обрадовались встрече, а вскоре, хотя и не вдруг, между ними произошел откровенный разговор. Товарищ, как оказалось, находился в Луцке не волею судьбы, а с определенным заданием, в суть которого он, однако, Виктора посвящать не стал. Теперь ему предстояло вернуться через линию фронта к своему командованию. Перед уходом он предложил Измайлову поставить его подпольную группу на выполнение разведывательной работы для Красной армии. В нее должны были входить сбор политической и экономической информации, диверсии на железной дороге и линиях связи врага, политическая работа среди населения, подбор надежных людей для партизанских отрядов и прочее.

Измайлов с радостью принял предложение, о котором мог только мечтать. И он ждал…

Проходили недели и месяцы, но сигнала все не было.

И Виктор начал действовать самостоятельно.

Сразу прибавилось работы у шефа луцкого гестапо доктора Фишера. До сих пор ему приходилось выискивать только тех, кто распространяет в городе большевистские листовки. Теперь же его следователи одно за другим заводили все новые и новые дела о саботаже, диверсиях в железнодорожном депо и на электростанции, о выведенных из строя армейских грузовиках и даже об убийствах солдат и офицеров вермахта на улицах Луцка.

Объединение групп Измайлова и Савельевой означало создание в городе сильной, разветвленной, хорошо отлаженной подпольной организации. Отношения между Виктором и Пашей с самого начала были основаны на том безотчетном, но в то же время сознательном доверии, без которого немыслимо работать в тяжелых условиях оккупации. Быть может, этому способствовала та ниточка дружелюбия и взаимного расположения, которая завязалась между ними еще на Киверецком шоссе. В деловом же отношении они как нельзя удачно дополняли друг друга.

Измайлов, безусловно, был первым, когда речь шла о замысле и разработке операции, безразлично, разведывательного или диверсионного характера, но зато Паша лучше его не то чтобы знала, а чувствовала людей. Иногда она даже не могла самой себе выразить, почему надо отдать предпочтение тому, а не другому члену организации, но тем не менее выбор ее в конечном счете всегда оказывался безупречным.

Единственное, чего никак не мог одобрить Измайлов, так это того, что Паша принимала личное участие в боевых операциях. Но запретить этого он ей не мог – Паша твердо стояла на том, что она обязана, просто обязана как комсомолка не только руководить, но собственноручно уничтожать фашистских оккупантов. И Виктор Измайлов ни за что не признался бы самому себе, что он не одобряет эти ее действия не только из-за соображений целесообразности, но и тревожась за ее жизнь.

Ни он, ни она никогда не говорили об этом, но оба чувствовали, что отношения между ними как-то незаметно перерастают рамки взаимной симпатии. Оба боялись этого невысказанного, но растущего чувства, боялись, что, оно может помешать их работе.

Главными боевиками группы стали Николай Петров-Громов и Михаил Неизвестный, оба владевшие немецким языком. Худощавый, нервный, резкий в движениях и манерах Николай Громов был поразительно смелый человек и к тому же меткий стрелок. Он специализировался на истреблении фашистских офицеров.

Громов уничтожал гитлеровцев не подряд, а с большим выбором. Обычно он, переодетый в немецкую форму или в хорошем штатском костюме, часа два гулял под руку с Пашей по центральным улицам города и скверам, приглядываясь к встречным гитлеровцам, пока наконец не останавливал свой выбор на каком-нибудь крупном чине СС или видном чиновнике. Потом он прощался с Пашей и шел следом за офицером. Иногда охота длилась несколько часов, иногда несколько минут. Но в любом случае кончалась одинаково: негромким пистолетным выстрелом и очередным рапортом дежурного сотрудника гестапо своему шефу доктору Фишеру, что неизвестный террорист скрылся.

Однажды, прогуливаясь по Герингаллее, он вдруг резко остановился, словно споткнулся обо что-то, и больно сжал Пашин локоть:

– Что с тобой, Коля?

– Тихо, – даже не сказал, а прошипел Громов.

Паша подняла к нему лицо, и ей показалось, что она никогда раньше не видела человека, с которым шла сейчас рука об руку. Через несколько секунд Громов взял себя в руки, уже спокойно сказал:

– Видишь того капитана, высокий, худой, стоит к нам боком?

Паша повернула голову: возле раскидистой липы, шумевшей под осенним ветром пожелтевшей листвой, стояли и весело болтали три немецких офицера: два обер-лейтенанта и капитан, на которого обратил ее внимание Громов.

– Так вот, – тихо продолжал Громов, – если бы ты спросила меня когда-нибудь, есть ли у тебя, Коля, мечта, я бы ответил честно: год, как мечтаю встретить этого гада… Знаешь, кто он? Людвиг Хорнер, комендант концлагеря, где я сидел. Из зверей зверь… Что он делал с нами, лучше твоим ушам не слышать и не дай бог когда-нибудь увидеть…

Все так же под руку Паша и Николай прошли мимо трех офицеров. На какое-то мгновение взгляд Хорнера скользнул по лицу Громова, но даже не остановился на нем. Конечно, он не мог узнать в этом благополучном коммерсанте истерзанного, окровавленного пленного советского командира, каким видел Николая, тогда еще Петрова, годом раньше… Не узнал. И подписал себе тем самым смертный приговор.

Закончив разговор, офицеры распрощались. Один пошел своей дорогой, а Хорнер со вторым обер-лейтенантом завернул в ближайший ресторан. И обратно уже живым не вышел. Николай Громов несколькими выстрелами из «вальтера» убил обоих гитлеровцев через раскрытое окно.

Совсем другим человеком был Михаил Неизвестный. Невысокого роста, с широкими плечами, чернявый и черноглазый, по его собственным словам, не то цыган, не то одессит, поскольку родителей своих никогда не знал и воспитывался в детдоме. Во всяком случае, он умел отлично, так, что все заходились в хохоте, рассказывать одесские анекдоты и так же превосходно петь под гитару жестокие цыганские романсы. Еще он был великим мастером на всякие фокусы и веселые розыгрыши.

Как и Громову, Неизвестному, по-видимому, было неведомо чувство страха, правда, его метод уничтожения был иным – он в отличие от Николая предпочитал холодное оружие, а именно: самораскрывающийся французский пружинный нож, найденный в кармане убитого им же немецкого летчика (видимо, сувенир из оккупированного Парижа).

…Прошло еще несколько месяцев. И вот однажды, уже глубокой осенью, в дверь домика, где жил Измайлов, постучали. Дверь открыл Виктор.

На пороге стоял невысокий мужчина средних лет, одетый бедно, но аккуратно, внешности совершенно непримечательной. В руке он держал маленький фибровый чемоданчик, с какими обычно ходят уличные мастеровые.

Человек поздоровался, вежливо приподняв свободной рукой картузик, и спросил:

– Чинить-паять не требуется ли чего?

Во рту Измайлова пересохло.

– Вы можете починить примус?

– Отчего ж не могу? – весело ответил человек. – Если только горелка цела, а то нет у меня горелок, товар дефицитный.

– А мне и не нужна горелка, – так же весело сказал Виктор, пропуская человека в дверь, – у него дно прохудилось.

Это был пароль.