000
ОтложитьЧитал
© Писаренко К.А., 2013
© ООО «Издательство „Вече“», 2013
© ООО «Издательство „Вече“», электронная версия, 2016
Знавал я стариков, говоривших, что их отцы
называли Елисавету Петровну мудрою,
тогда как Екатерину – мудреною.
П.П. Пекарский, 1863 г.
Пролог
Стрелки настенного циферблата отсчитывали шестой час утра. За окном стояла морозная январская ночь. В тесной комнатке на втором этаже Зимнего дворца при неярком свете свечей отчаянно рыдала или молчала в оцепенении пятнадцатилетняя красивая девушка. Она, конечно же, не обращала внимания на шум и крики, доносившиеся из соседнего помещения. Ей было просто не до того, хотя там, в зале над столовой, в тот момент решалась прежде всего ее судьба. Не матери, не старшей и не младшей сестры, не ближайших соратников отца, а именно ее будущее, цесаревны Елизаветы Петровны!
Меньше чем час назад скончался Петр Великий, царь-реформатор, гениальный политик и талантливый полководец. Скончался, не назвав имя преемника. Народ и податного, и благородного сословия желал видеть вторым императором внука покойного, сына замученного в 1718 году царевича Алексея, великого князя Петра Алексеевича. Большинство сенаторов, отвечая общественным чаяниям, собиралось объявить девятилетнего мальчика царем, а регентшей – супругу монарха-преобразователя, мать цесаревны Елизаветы – императрицу Екатерину Алексеевну. Когда около половины шестого они с генералитетом и руководителями государственных учреждений уединились в просторном апартаменте с видом на Неву, практически никто не сомневался, что им предстоит провести формальное заседание – быстренько проголосовать и занести в протокол устраивающий всех вердикт, после чего разойтись по домам.
Как же, наверное, удивились те, кто оказался тогда неподалеку от заветных дверей, услышав за ними приблизительно без четверти шесть громкие возгласы, взаимные брань и угрозы. Сановники, первые лица империи, спорили и спорили с таким ожесточением, что политическая дискуссия вот-вот могла перерасти в рукопашный бой. Мгновенно едва задремавшие анфилады и коридоры дворца оживились. Дипломаты, гвардейцы, чиновники, слуги – все торопились узнать, в чем дело. Стоило первому участнику заседания выйти из зала, друзья и знакомые тут же обступили его и засыпали вопросами.
Около шести утра сенсационная новость – Петр Андреевич Толстой потребовал вручить всю полноту власти жене Петра I; Александр Данилович Меншиков и гвардии штаб-офицеры с ним солидарны – просочилась за стены царской резиденции, подняв на ноги многих, и в первую очередь сотрудников иностранных посольств. Послы и посланники спешили зашифровать и отправить в европейские столицы краткие экстренные депеши о внезапно разразившемся в России политическом кризисе.
Широко известна реляция французского посла Жака Кампредона, продиктованная в шесть утра: «…Сенат, находящийся в настоящую минуту в полном составе во дворце, разделился на две партии. Одна, горячо поддерживающая интересы царицы, хочет провозгласить ее правительницей, в качестве императрицы, никого не назначая ей заранее в наследники. Другая настаивает на провозглашении императором великого князя, внука царя, под совместным регентством царицы и Сената. Если первая из этих партий возьмет верх, то надо ждать междуусобной войны… Но, вероятно, восторжествует вторая партия, как более разумная и справедливая…» Однако дипломат ошибся. Восторжествовала именно первая партия, сумев и междоусобной войны избежать, и сам политический кризис урегулировать в течение двух часов. Правда, объяснять ее успех чертовским везением или своевременным вмешательством гвардейских полков весьма опрометчиво, ибо победу ей обеспечила не грубая сила или русский авось, а одна «светлая голова», скрупулезно изучившая все имевшиеся на ту пору политические конъюнктуры и придумавшая меры, позволившие превратить вроде бы безнадежное для заговорщиков предприятие в беспроигрышное.
Расчеты сей особы основывались в первую очередь на позиции российского общественного мнения, хотя и прочившего в государи великого князя Петра Алексеевича, но из уважения к деду мальчика, сделавшего Россию великой державой, готового признать наследником кандидата императора Петра I. Благо, юридически данный вариант подкреплялся законом от 5 (16) февраля 1722 г., даровавшим монарху право называть имя своего преемника. Так как Петр Великий по какой-то причине привилегией не воспользовался, то противники отрока могли попробовать, сославшись на волю Отца Отечества, протащить на трон контрпретендента – императрицу Екатерину Алексеевну, обладавшую наибольшим политическим весом среди всех соперников юного великого князя. Дело оставалось за «малым». Предстояло убедить общественность в том, что первый император просто не успел завещать ей скипетр.
И наша «светлая голова» вычислила идеальную комбинацию. Во-первых, она намеревалась накануне смерти царя-реформатора усыпить бдительность членов конкурирующей партии заключением с ними компромисса на принципе обоюдных уступок: юный Петр Алексеевич становится императором, а регентшей при нем до совершеннолетия – вдовая императрица Екатерина Алексеевна. Параллельно одного из авторитетных лидеров враждебного лагеря предполагалось склонить… нет, не к измене, а всего лишь к произнесению на заседании Сената в кульминационную минуту единственного слова: «Да!» Третий важный элемент заговора – участие гвардии. Увы, бряцать оружием и наводнять Зимний дворец толпой буйных гренадеров автор дворцовой революции не планировал. Он нуждался в десятке-другом штаб-офицеров, способных крепко выругаться и накричать на сановную персону. Не более того. Наконец, также заранее надлежало обговорить с товарищами из собственной партии, кто из них и какую роль в намеченном политическом спектакле согласится исполнить. Сюжет же спектакля был незамысловат.
Акт первый: заседание Сената начинается с нарушения джентльменского соглашения, то есть с ультимативного требования избрать государем не внука, а супругу скончавшегося императора. Оппоненты, естественно, возмущаются и пробуют возражать.
Акт второй: к дискуссии «присоединяются» гвардии штаб-офицеры. Они шумят, выкрикивают в адрес сенаторов и глав коллегий угрозы, как могут, разжигают страсти, выводя приверженцев юного Петра Алексеевича из себя, доводя их до «белого каления», до состояния, в коем соображать быстро и адекватно невозможно.
Акт третий: с кресла поднимается почтенная особа, лучше духовного звания, и сообщает присутствующим о беседе Петра Великого с рядом лиц, ныне здравствующих, о проблеме престолонаследия, по ходу которой монарх выразил желание завещать трон жене, Екатерине Алексеевне. Затем «участников» той встречи просят подтвердить истинность свидетельства, что они по очереди и делают.
Акт четвертый: среди прочих об откровении Петра I припоминает и влиятельная персона из партии великого князя, практически предрешая поражение сотоварищей. Ведь поставить под сомнение заявление соперников они теперь не в силах, а взвинченность и возбужденность воспрепятствуют спокойной оценке ситуации. Никто не заподозрит уловки, и в итоге необходимость срочно вынести вердикт вынудит партию великого князя капитулировать и по велению долга, а не из-за страха проголосовать за императрицу Екатерину I. Ее единодушное избрание мгновенно устранит опасность раскола, перерастающего в гражданскую распрю, и цель, преследуемая инициатором дерзкого проекта, будет все-таки достигнута.
Однако кто и зачем увлек государыню и иже с нею на рискованный путь серьезного обострения внутриполитической ситуации в России? Неужели Екатерине и сочувствующим ей лицам было мало статуса и полномочий официального регента при малолетнем царе? Да и какое существенное преимущество им давало приобретение безграмотной женщиной, к власти, в общем-то, равнодушной, царского венца? По большому счету никакое, за исключением одного – права назначить после себя преемника! И кого же из семьи Романовых это право в 1725 г. могло настолько интересовать? Очевидно, того, кому новый глава государства с легким сердцем и в недалеком будущем переуступил бы и корону, и управление огромной империей. Разумеется, императрица Екатерина Алексеевна без каких-либо затруднений отреклась бы от престола только в пользу дочери – либо Анны, либо Елизаветы. Но Анна Петровна еще 24 ноября (5 декабря) 1724 г., подписав брачный контракт с герцогом Голштейн-Готторпским Карлом-Фридрихом, официально отказалась «от всех… притязаний… на корону и Империум Всероссийский». Едва ли за два месяца, истекшие с того дня, невеста немецкого принца пересмотрела свое отношение к заветам отца и отважилась пренебречь ими. А если о российской державе грезила не старшая сестра, то, стало быть, младшая – цесаревна Елизавета Петровна…
Часть первая
Цесаревна
Глава первая
Под сенью великого отца
18 декабря по старому (29 декабря по новому) стилю 1709 г. у русского царя Петра I Алексеевича и его метрессы Екатерины Скавронской родилась дочь. Младенец появился на свет в подмосковном селе Коломенском, ориентировочно утром или около полудня. Роды скорее всего прошли благополучно, и именно поэтому государь, довольный окончанием всех треволнений, с легким сердцем отлучился во дворец Меншикова на встречу с английским посланником Чарльзом Уитвортом. Рассказывая о ней в депеше от 22 декабря (2 января), британский дипломат не скрывал своего удивления чрезмерной разговорчивостью монарха, беседовавшего с ним в течение нескольких часов сначала о Полтавской победе, затем об англо-русских отношениях. А вот о рождении дочери счастливый отец даже не обмолвился. И немудрено. Ведь девочка была внебрачным ребенком. Оттого и родители, и их ближайшее окружение данный факт постарались не афишировать.
Однако три дня спустя, 21 декабря (1 января), информация просочилась наружу. Во время торжественного проведения по московским улицам шведов, плененных в битвах при Лесной и Полтаве, а также без боя сдавшихся у Переволочны, царь, до того веселившийся от души, внезапно переменился в лице и, развернув коня, помчался обратно к городским воротам. Как позже выяснили любопытствующие, ему сообщили о серьезном ухудшении самочувствия фаворитки, медленно оправлявшейся от родов. К счастью, опасность быстро миновала, и мать выздоровела. Тем не менее публика о прибавлении в царском семействе узнала, что, впрочем, никак не повлияло на позицию Петра, который по понятным причинам по-прежнему стремился избегать общественного внимания к собственной приватной жизни[1].
В итоге мы располагаем весьма скудными сведениями о нашей героине за период, предшествовавший венчанию родителей в 1712 г. Среди прочего неизвестна и дата ее крещения в честь праведной Елизаветы. Только день тезоименитства – 5/16 сентября. В редких письмах любимой фаворитке Петр называл малышку «четверной лапушкой». Первый раз – 1 (12) мая 1710 г., когда со флотом пробивался сквозь шхеры Финского залива к Выборгу. Похоже, за два месяца пребывания в Москве царь, помогая Екатерине в ухаживаниях за младенцем, сильно привязался к младшей дочери и, покинув столицу, часто и с ностальгией вспоминал о крохе. «Поцалуй от меня маленьких, а потом отдай поклон четверной лапушке, сестре и дочери», – отписал государь возлюбленной 31 августа (11 сентября) 1710 г. с Харивалдая. Сестра – это царевна Наталья Алексеевна, дочь – двухлетняя Анна Петровна, родившаяся 27 февраля (9 марта) 1708 г., увы, в отсутствие отца, мотавшегося по западным окраинам страны в преддверии шведского вторжения. Старшую дочь Петр увидел лишь по приезде в Коломенское под утро 12 (23) декабря 1709 г., то есть всего за неделю до рождения Елизаветы. Девочка наверняка уже сама топала ножками, умела говорить и отвыкала от грудного молока. Так что понянчиться с ней, малюткой, погулить, поносить и покачать на руках царю не довелось. А вот «четверной лапушке» повезло, и не оттого ли в процитированном письме именно она получает первый поклон, «дочка» же Анна – всего-то третий.
Впрочем, то было относительным «счастьем». Ведь глава династии изо дня в день разъезжал по стране, воевал или планировал военные кампании, анализировал кипы отчетов, рапортов и проектов, общался с бесчисленным множеством людей в разных концах родной державы и за границей. В кругу семьи появлялся довольно редко. Так что и Елизавета, и Анна росли, почти не чувствуя отцовской опеки. Воспитывали их, учили ходить, говорить, познавать окружающий мир женщины – мать, царица Екатерина Алексеевна, и тетка, родная сестра батюшки, царевна Наталья Алексеевна. И, похоже, любознательная, передовых взглядов дочь царя Алексея Михайловича первой заметила склонность младшей принцессы поступать не как все, подчас вопреки общепринятым нормам. Если старшенькая Анна Петровна, овладев русской грамотой, немецкий язык «изрядно» зубрила исключительно в прикладных целях – для общения с приезжими из Германии и Прибалтики, то ее сестра, взявшая в руки немецкую азбуку тоже в возрасте трех лет, примерно весной-летом 1713 г., продемонстрировала оригинальность. Сделала его домашним, обращаясь ко всем – и к родным, и к гостям, и к слугам – на германском диалекте. «Царевна Елизобет Петровна больше гаварит по-немецки, нежели по-русски», – то ли пожаловалась, то ли похвасталась Наталья Алексеевна в одном из писем «невестушке царице».
Затем пришел черед французского языка, который юная особа одолела годам к одиннадцати-двенадцати. И вновь случилось непредвиденное. Петр Великий нанял соответствующего учителя, думая о выгодном замужестве для дочерей в идеале на молодом Людовике XV, хозяине Версальского дворца. С ним русский царь познакомился и проникся симпатией летом 1717 г., во время официального визита в Париж. Однако процесс обучения потенциальных невест главному европейскому языку имел неожиданный побочный эффект: Елизавета Петровна пристрастилась к чтению французских книг. Причем вовсе не романов о любви или какой-либо экзотике…
Историки о первых пятнадцати годах жизни третьей русской императрицы пишут немного. Со ссылкой на мемуары иноземцев царскую дочь признают первой красавицей как минимум русского двора, успешно освоившей два европейских языка и «прекрасные манеры», нужные для удачного династического бракосочетания. Вспоминают перипетии сватовства в 1722–1724 гг. за «наихристианнейшего» государя, вежливо отклоненного регентами Франции – Филиппом Орлеанским и Людовиком Бурбонским. Со слов Ж. Кампредона, французского посла, и Ф.-В. Берхгольца, голштинского камер-юнкера, описывают церемонию «вступления в совершеннолетие» цесаревны, устроенную монархом в Москве 28 января (8 февраля) 1722 г. И, естественно, подчеркивают легкомысленный, ветреный нрав принцессы, предпочитавшей развлечения и увеселения занятиям более серьезным. Основанием тому послужили депеши дипломатов, дневник Берхгольца и «поденный журнал» А.Д. Меншикова, методично зафиксировавшие участие августейшей девицы во всех праздниках, торжествах и иных придворных забавах, как публичных, так и камерных[2].
Между тем существует еще прелюбопытный каталог французской литературы, принадлежавшей цесаревне Елизавете Петровне. Обнародован список в 1895 г., в седьмом томе «Материалов для истории императорской Академии наук» (С. 332–339). Проанализирован и атрибутирован Н.А. Копаневым, и в современном, переработанном виде напечатан дважды – в 1982 и 1990 гг. Но, в чем каждому легко убедиться, в биографиях, посвященных «веселой царице», и научных, и научно-популярных, о нем избегают распространяться. И немудрено. Перечень книг противоречит хрестоматийному описанию характера дщери Петровой, этакой изнеженной и капризной барыни на троне. Заглавия свидетельствуют о прямо противоположном: хозяин коллекции очень интересовался историей, и не просто историей, а политической историей, главным образом европейских государств. В каталоге, составленном в 1745 г. В.К. Тредиаковским, значится 583 тома. Собралась уникальная библиотека, разумеется не в одночасье, формировалась на протяжении многих лет. А первые фолианты положили ей основание, несомненно, в последние годы царствования Петра Великого.
Так что, пока цесаревна Анна Петровна втайне грезила о венчании с Луи-Филиппом, герцогом Шартрским, сыном регента герцога Орлеанского (выдвинутым французской стороной в качестве компенсации за отказ от брака с королем), и робко расспрашивала гувернантку, мадам Лонуа, о внешности и достоинствах принца из рода Бурбонов, другая цесаревна, Елизавета Петровна, из франкоязычных хроник и повествований черпала знания о европейских политических нравах разных эпох, сравнивая прочитанное с тем, что примечала вокруг, при дворе родного отца – российского императора. Естественно, увлечение историей нисколько не мешало юной принцессе и блистать на ассамблеях, и на охоту отлучаться, и кружить головы первым поклонникам, среди которых первенствовал дорогой гость русского двора – герцог Голштейн-Готторпский Карл-Фридрих, претендент на шведскую корону, приехавший в Россию летом 1721 г.
15 (26) августа 1724 г. камер-юнкер Берхгольц записал в дневник: «Его Высочество катался по реке и пять раз имел удовольствие видеть… старшую императорскую принцессу, потому что… она отворяла окно и не отходила от него… Средняя принцесса вовсе не показывалась, что герцогу, который ее от души любит, было очень прискорбно». Прусский посланник Г. Мардефельд в отчете за 1724 г. вторил соплеменнику: «Герцог Голштинский… до недавнего времени все держался второй великой княжны, которая произвела на него сильное впечатление живостью и веселостию своего характера». Определенно Карл-Фридрих хотел жениться на Елизавете Петровне. А вот хотела ли того же дочь царя Петра? Библиотека цесаревны намекает на правильный ответ: нет! Ни на герцоге Голштейн-Готторпском, ни на герцоге Шартрском…
Да, и на короле французском, пожалуй, также не согласилась бы, будь на то ее воля. И все потому, что чтение историко-политических опусов, судя по всему, помогло ей найти свое призвание. В какой-то момент она обнаружила, что, пытаясь поставить себя на место того или иного государственного мужа, получает удовольствие от самого процесса поиска оптимального решения, которое требовалось принять какому-либо императору, королю или министру. Радовалась, если ее вариант совпадал с исторически верным, еще больше, когда находила более удачную «золотую середину», чем реализовал какой-нибудь легендарный персонаж от Александра Македонского до Вильгельма Оранского или герцога Мальборо.
Статус принцессы вполне позволял сочетать теорию с практикой, то есть на основе новых знаний анализировать политические коллизии, выпадавшие на долю родного отца. К примеру, богатую пищу для раздумий давал Персидский поход 1722 г. Покорение Дербента в течение одной кампании выглядело очевидной победой. Для обывателя! Политически подкованному человеку искренне одобрить каспийскую акцию царя Петра было непросто, ибо те проблемы, которые возникли у России после блестящего завоевания вассальных Персии горских народов, не сулили империи ничего хорошего в будущем… Другое занимательное упражнение: оценка соратников царя с политической точки зрения. На что способны, к чему склонны генерал-прокурор Павел Иванович Ягужинский или канцлер Гавриил Иванович Головкин, генерал-полицмейстер Антон Мануилович Девиэр или шеф тайной канцелярии Петр Андреевич Толстой, братья Голицыны – сенатор Дмитрий Михайлович и генерал-фельдмаршал Михаил Михайлович – или президент Военной коллегии Аникита Иванович Репнин, генерал-фельдцейхмейстер Яков Виллимович Брюс или первый проповедник государства епископ Псковский Феофан Прокопович. Ну и, конечно же, губернатор Санкт-Петербурга Александр Данилович Меншиков.
Кстати, Меншиков с кончиной 18 (29) июня 1716 г. царевны Наталии Алексеевны фактически исполнял обязанности воспитателя обеих цесаревен, и неплохо с ними справлялся. По крайней мере, для подраставших девочек он стал вторым отцом, а близкие могущественного сановника – второй семьей. Следовательно, Данилыча юная Елизавета за долгие годы изучила досконально и имела ясное представление как о сильных, так и о слабых сторонах его характера. И, наконец, центральное действующее лицо российской политической сцены – император Петр I Алексеевич. Великий! Впрочем, у всякого великого непременно есть своя ахиллесова пята. Имелась таковая и у царя-реформатора, и «четверная лапушка» о ней, конечно же, ведала. Да и как иначе, если 5 (16) февраля 1722 г. государь открыто известил общественность о том, что первого русского императора беспокоило, – вопрос о престолонаследии. Манифест о праве монарха назначить преемника по собственному усмотрению недвусмысленно свидетельствовал об отсутствии у главы государства подходящей кандидатуры. Ведь царь желал завещать трон особе мужского пола, а о достоинствах женского даже не помышлял[3].
Елизавета Петровна в ту пору как раз достигла совершеннолетия (в возрасте двенадцати лет) и только-только заинтересовалась политической историей. Два года – срок вполне достаточный, чтобы разобраться в азах нового увлечения и с личным отношением к «профессии», о которой писалось в книгах, – профессии государя. Учитывая то высокое положение, какое занимала Елизавета Петровна, вопрос – быть или не быть русской царицей, – для нее не звучал праздно. К тому же и пример другой тетки – Софьи Алексеевны, семь лет (1682–1689) управлявшей Россией за спиной номинальных царей – Иоанна и Петра Алексеевичей, не мог не вдохновлять. Да, Петр I видел в дочерях не наследниц, а невест, рассчитывая с их помощью заключить выгодные династические союзы. Чего бы ни желала сама Елизавета, ей бы пришлось покориться отцовской воле и забыть о всяких амбициях. Однако господин Случай осенью 1724 г. неожиданно сыграл на руку принцессе и предоставил шанс раскрыться таланту, которым природа ее наделила.
Поздним вечером 8 (19) ноября 1724 г. гвардии майор А.И. Ушаков арестовал камергера императрицы Екатерины Алексеевны Виллима Ивановича Монса. Вместе с ним под следствием оказались родная сестра Матрена Ивановна Балк и наиболее верные слуги. Хотя арестант и числился с мая того же года обыкновенным камергером, а прежде камер-юнкером императрицы, де-факто он управлял всем двором и хозяйством супруги Петра Великого и обладал значительным влиянием. Разумеется, кристальной честностью молодой немец не отличался, брал и взятки, и казенные средства подчас тратил небескорыстно. Вот за это, формально, 16 (27) ноября, спустя всего неделю со дня ареста, его и обезглавили у здания Сената. Во что, конечно же, никто не поверил, и немедленно по столице разнесся слух, что жестокость кары обусловлена не финансовыми, а «другими соображениями», альковными. Мол, Монс и царица состояли в интимной связи. Государь благодаря доносу интрижку разоблачил и жестоко расправился с соперником.
Данная версия возникла сразу, легко завоевала публичные симпатии и до сих пор считается истинной, приобретя канонический вид в монографии М.И. Семевского «Царица Катерина Алексеевна, Анна и Виллим Монс» (СПб., 1884. С. 193–195). И все бы хорошо, если бы не дневник Ф.-В. Берхгольца. А в нем 10 (21) ноября 1724 г. голштинский камер-юнкер зафиксировал: «Поутру Остерман приезжал объявить герцогу по секрету, что император, наконец, твердо решился покончить дело Его Высочества, и что обручение должно совершиться в Катеринин день». Не правда ли, Петр Великий как-то странно отреагировал на измену жены. Не побил, не обругал, не поссорился и даже не обиделся, а чуть ли не в первые часы после пережитого шока обсудил с ней необходимость как можно быстрее обвенчать одну из дочерей с герцогом Голштейн-Готторпским Карлом-Фридрихом. И более того, супруга дала мужу такой замечательный совет, что тот, озабоченный неизвестно чем, в знак признательности приурочил обручение молодых ко дню именин жены, к 24 ноября (5 декабря).
Семевский, к сожалению, питал слабость к варианту о предательстве великого человека любимой женщиной, почему источники проанализировал с явным предубеждением, подгоняя их свидетельства под нужный стандарт. В итоге чрезвычайно важная информация Берхгольца удостоилась поверхностного комментария: императрица сумела оправдаться в глазах Петра, который чуть ли не на радостях пожелал обручить дочь с немецким принцем в день святой великомученицы Екатерины. И это менее чем через сутки после ареста Монса. За что же тогда казнили камергера? Неужели за взятки?!
Между тем именно сообщение Берхгольца позволяет проникнуть в трагическую тайну семьи Романовых. Не измена царицы привела на плаху Виллима Ивановича, а ухаживания, если не хуже, красавца-придворного за старшей дочерью царя. Потому и устроил Петр Великий 9 (20) ноября у себя во дворце не семейный скандал, а совещание с женой о том, как быть дальше с Анной Петровной. Ей грозило бесчестье. Оттого виновника отправили на эшафот так скоро. Однако казнь – полумера, ибо, во-первых, ее предстояло как-то серьезно обосновать в глазах подданных, во-вторых, запятнавшую себя девушку надлежало выдать немедленно замуж. А подходящий для цесаревны жених в Санкт-Петербурге проживал единственный – Карл-Фридрих Голштейн-Готторпский. И он, увы, не являлся идеальной партией для Романовых.
В общем, ошеломленный ужасной новостью Петр Великий не видел спасительного выхода из образовавшегося тупика. И какой же приятный сюрприз царя ожидал. Екатерина порекомендовала наилучшее средство улаживания проблемы. Герцога с дочкой обвенчать, но с условием, что они возьмут на себя обязательство одного из сыновей привезти в Россию в качестве «сукцессора», то есть престолонаследника. Кроме того, Анна должна официально отречься от любых претензий «на корону и империум Всероссийский». А подлинным мотивом расправы с Монсом пусть будет адюльтер камергера с ней, императрицей, а не с цесаревной. Эту сплетню публика «проглотит» с удовольствием и не предпримет поиски иной правды. Зато репутация Анны Петровны останется незапятнанной.
Можно понять удивление государя. Ведь Екатерина ни мудростью, ни остротой ума никогда не славилась. Откуда же в таком случае на жену снизошло столь счастливое озарение? Петр, похоже, ответа на сей вопрос не нашел или не успел найти. А мы попробуем. Секрет Анны Петровны за пределы семьи не просочился. Иначе бы источники не преминули обмолвиться о подозрениях на этот счет. Источники, однако, молчат, а словоохотливый мемуарист Г.-Ф. Бассевич, хорошо знакомый с обеими цесаревнами, поведал потомкам исключительно о прегрешениях императрицы. Рассказанный им анекдот о разбитом вдребезги зеркале и угрозе императора превратить супругу «в прежнее ничтожество» ныне очень популярен в исторической литературе. Следовательно, отличился кто-то из Романовых. Методом исключения обнаруживаем героя – цесаревна Елизавета Петровна. Анна на собственном отречении от прав на российский скипетр не настаивала бы. Ну а прочие отпрыски – две Натальи, один Петр – совсем еще малы.
По-видимому, события развивались так. Весть об аресте Монса крайне перепугала старшую цесаревну. Боясь неминуемого отцовского гнева, она призналась во всем младшей сестре. И та в течение ночи попыталась разрешить трудную головоломку, удовлетворив по возможности всех – и сестру, и батюшку, и «общественное мнение», и, разумеется, себя. К утру Елизавета оптимальную комбинацию рассчитала. Анна со всем согласилась. Второй с ней ознакомилась мать, которая при исполнении задуманного пострадала бы больше других. Тем не менее царица план одобрила и взялась от своего имени представить императору. Императору, как мы знаем, замысел весьма понравился. Впрочем, одну поправку в программу действий Петр внес: запретил Остерману сразу называть герцогу имя суженой.
Только когда страсти и шум вокруг дела Монса немного улеглись, 22 ноября (3 декабря) 1724 г. Карла-Фридриха тот же Остерман оповестил, на ком придется жениться – на Анне Петровне. Обручение, как и наметил тесть, состоялось 24 ноября (5 декабря) 1724 г. Тем же вечером Анна Петровна подписала брачный контракт, по секретному артикулу которого отреклась от притязаний на российский престол и поклялась по вызову из России прислать кого-либо из сыновей для провозглашения «сукцессором».
Таким нечаянным образом в ноябре 1724 г. Елизавета вдруг почти вплотную приблизилась к титулу престолонаследника. Опережал принцессу единственно внук императора великий князь Петр Алексеевич. Опережал теоретически, ибо отец намерений отдать ему трон не имел. За отрока хлопотала родовитая знать во главе с братьями Голицыными. А еще мальчишке сочувствовал простой народ, чтивший традиции, согласно которым царский венец полагалось принять следующему мужчине в роде, каковым и был девятилетний Петр. Обойти соперника Елизавета могла, опираясь на закон 1722 г. Требовалось заручиться поддержкой императора и подписать официальный указ. Между тем Петр I не торопился с выбором, надеясь на рождение второго внука, любимого. Так что при желании младшей цесаревне ничто не мешало попробовать переубедить отца, на что, правда, понадобилось бы какое-то время. А вот его-то как раз и не оказалось[4].