Секретный фронт

Глава четвертая

Судя по всему, выехали из леса: ветви не царапали и не били, и под колесами не чувствовались корневища. Впервые Ткаченко глотнул пыль, и когда машина покатила мягче, конвоец, прислонившись к нему и обдав запахом табака и нечистого тела, развязал мягкий холщовый рушник, снял его, вытер себе нос и положил на колени.

В это время, пока еще далеко позади, возник свет, постепенно увеличивающийся. Конвоец завозился, подтолкнув в спину шофера, и тот прибавил газу. Однако усилия уйти оказались тщетными. Их, шедших с погашенными фарами, вряд ли видели и потому не пытались догнать. Судя по сильному свету, шел бронетранспортер, обычно выпускаемый с известным интервалом для патрулирования магистрали.

Конвоец отодвинулся от Ткаченко, теперь они сидели в разных углах, пленник в левом, бандеровец в правом. Ткаченко заметил пистолет, направленный на него с колена, а ногой конвоец подкатывал ближе к себе валявшиеся на полу гранаты.

– Звертай! – приказал конвоец.

Справа ответвлялась грунтовая дорога, уходившая в темноту. Это была полевая дорога, а не тот самый развилок, куда Лунь обещал доставить Ткаченко. Отсюда было не меньше семи километров до Богатина. Круто свернувшая машина куда-то нырнула, остановилась. Шофер не заметил за кюветом канаву, по-видимому, подготовленную для прокладки кабеля. Конвоец выругался, спрыгнул наземь и пособил машине одолеть препятствие.

– Вылазь! – скомандовал конвоец грубо.

Он стоял с автоматом наготове, пистолет был за кушаком. Широко расставленные ноги были обуты в лакированные сапоги с кокардочками на их «наполеоновских» козырьках. Баранья румынская шапка, чуб, начесанный до бровей, губы, презрительно искривленные насмешливой подлостью, свойственной поднаторевшим близ начальства лизоблюдам.

Конечно, конвоец обязан выполнить приказ и отпустить его, а все же надо быть начеку. Место глухое, час воробьиный, скосит запросто.

– Езжай! – приказал Ткаченко.

– О-го-го, мудрый. – Конвоец хохотнул, повел дулом автомата, как бы указывая направление: – Погляжу, як ты потопаешь.

– Я тебе погляжу! Хочешь, все узнает Капут?

– Ладно, коммунистяга, ты як ерш, с хвоста не заглонишь…

Конвоец валко приблизился к машине, влез на переднее сиденье, и шофер, опасливо следивший за приближающимся светом фар, лихо рванул с места, и «виллис» скрылся в аспидной черноте ночи.

Ткаченко выждал, пока погасли звуки мотора, и лишь тогда тронулся к шоссе вялыми, негнущимися ногами, одолевая крутой кювет.

«Как после дурного сна, – подумал он, зябко поеживаясь, – расскажи, не поверят». Ткаченко шел по тропинке, протоптанной возле шоссе. По голенищам стегали стебли донника, белоголовника, с шелестом осыпая созревшие семена. Он был жив, свободен, мог шагать по этой утренней, росистой траве, и розовый, безветренный рассвет готов был вот-вот распахнуть перед его глазами тот мир, из которого он чуть было не ушел навсегда.

Сколько он прошел, десяток, сотню шагов, пребывая в таком завороженном состоянии, то отчетливо, то в какой-то белесой мути восстанавливая в памяти виденные им картины? Ноги стали тверже, дыхание ровнее, расслабленность ушла, и все тело будто вновь нарожденное: чувствовался каждый мускул, каждая жилка, мозг был окончательно очищен.

«Жив, жив, жив!» Шаги его шуршали по подсыхающей траве.

И трава эта постепенно светлела, потом, позолотев, заискрилась, в спину будто ударило током, и ощутилось тепло. С нагнавшего его бронетранспортера спрыгнули двое в касках, с автоматами, осторожно подошли, окликнули и, когда Ткаченко обернулся, узнали его.

– Товарищ секретарь, чего вы тут? – не скрывая удивления, ощупывая его светлыми молодыми глазами, спросил сержант.

– Чего тут? Мало ли чего… по должности, товарищ…

– Сержант Федоренко! – догадался представиться сержант, продолжая все же вглядываться с тем же изучающим видом, проверяя себя, словно не вполне доверяя своим глазам.

– Итак, сержант Федоренко, подвезете меня до Богатина?

– Який вопрос, товарищ Ткаченко! Прошу простить, товарищ гвардии майор, – он будто только теперь увидел его военную форму, определил звание по фронтовым зеленым погонам, с явно выраженным почтительным удовольствием «прочитал» объемистую колодку орденских ленточек и задержал взгляд на гвардейском знаке с надбитой эмалью, видимо, не раз побывавшем в сражениях. Сержант хотел помочь, но Ткаченко поднял ногу на железный козырек-приступок, что у борта, и чья-то могучая сила перенесла его внутрь машины, за такую надежную сталь, втиснула его между такими милыми, теплыми хлопцами, с ясными глазами, поблескивающими из-под запыленных касок… «Наши, наши, свои прекрасные люди…» – билось в нем, и, не сдерживая своих чувств, он улыбался им; размягчались и их лица, лица соратников, бойцов, куда-то во мглу уходил кошмар минувшей ночи.

Солнце вставало над Богатином, закурчавленным печными дымками, багровели островерхие черепичные кровли, и живой город пробуждался ото сна к новому дню.

«Жив, жив, жив!» Надежным строем вставали яворы, высокие, вечные.

Жена по-обычному, без тени волнения, открыла дверь, подставила теплую щеку для поцелуя, запахнувшись в халатик, ушла, шлепая тапочками, в спальню.

– Ты хотя бы спросила, где я таскался, – весело через двери сказал Ткаченко, стаскивая гимнастерку, пропахшую дымом костров.

– Ладно, чего спрашивать, потом расскажешь, – ответила сонным голосом Анна Игнатьевна. – Если у генерала не покормили, еда на столе, в кухне…

Позвонить генералу? В райком? Нет! Нечего беспокоить ранними звонками. Прежде всего отмыться, надеть чистое белье. Пока вода нагреется, можно перекусить. Ткаченко прошел в кухню и, сидя за столом, медленно жевал холодное мясо.

«А ведь могли прикончить… – Он провел ладонью по груди, ощутил теплоту кожи. – Продырявили бы, как дуршлаг… Выходит, бандиты были на собрании, прокуковал их Тертерьян. Позвоню ему – вот ахнет…»

Закончив туалет, Ткаченко прилег на диван, обдумывая план действий. Прежде всего он попытался представить, куда же его возили.

Время, понадобившееся на дорогу, он знал, и потому по фронтовому опыту мог легко прикинуть километраж. Не исключено, что машина петляла по лесу, чтобы сбить его с ориентации. Но это было, только когда везли в лагерь. На обратном пути, хотя и завязали ему глаза, ехали прямым, не окольным путем: конвоир спешил вернуться в лагерь.

Ровно в восемь Павел Иванович вызвал Забрудского, Тертерьяна, позвонил начальнику пограничного отряда и попросил его разыскать Дудника.

Услыхав разговор по телефону, Анна Игнатьевна поняла все. Она остановилась в дверях, ноги у нее онемели, и на побледневшем лице было такое отчаянное, потерянное выражение, что Ткаченко, прервав разговор с Тертерьяном, бросился к ней.

– Как тебе не стыдно, – тихо упрекнула она, – почему ты ничего не сказал? Как тебе не стыдно, Павел?.. – А потом обняла его, припала к плечу, всхлипнула: – Ну, почему ты такой…

Прошло? Не знал тогда Ткаченко, обрывая провода телефонов с целью самого наисрочнейшего принятия мер, что в это же самое время в лагере бандеровцев происходила следующая сцена.

Перед рассвирепевшим начальником школы стоял неуклюжий детина, в такой же бараньей шапке, как и у сопровождавшего Ткаченко конвойца, стоял не навытяжку, а «врасхлеб», готовый принять любую кару за невыполнение тайного приказа своего начальника.

На безбородом, скуластом лице этого человека почти не читалось проблесков мысли. Он знал одно: сплоховал, высланный наперед, чтобы «прошить» насквозь секретаря райкома, он испугался бронетранспортера, пропустил его, зарывшись в канаву, не отважился броситься на шоссе, сделать что угодно, любой самый безумный шаг, но свершить… убить отпущенного на волю секретаря райкома. Для исполнения поручения не должно быть препятствий. Только труп его мог бы служить оправданием, труп человека, решившего во имя приказа атаковать даже броневую машину и двенадцать советских бойцов, вооруженных до самых зубов.

Лунь понимал, чем грозит теперь и ему и всей лесной школе его «великодушие и рыцарство». Надо немедленно сниматься, бросать обжитое место, и не птицы они, чтобы перелететь в новое гнездо, не опалив крылья. Ткаченко – опытный человек, а леса не безбрежны. Весь гнев Луня сосредоточился на этом оторопелом, неуклюжем парне, готовом принять любую муку и смерть.

Выдавив несколько гнусных ругательств, Лунь тряхнул головой, подзывая того самого конвойца, который отвозил Ткаченко:

– С автомата, короткой, в ту же яму…

Анна Игнатьевна подошла к мужу, робко спросила:

– Ты кому звонишь? Куда опять торопишься?

– Добиваюсь генерала Дудника. Надо начинать большой прочес.

– Зачем?

– Выловить, Анечка.

Анна Игнатьевна вздохнула, твердо сказала:

– Вызывай генерала. Раз такая судьба, пройдем через все… Одно скажу, Павел. Советские люди странные, коммунисты – тем более… Они беспокоятся обо всех и меньше всего о себе, о своих детях, женах… Живете вы… Нет, не живете… витаете… Вот у меня мяса нет на обед, картошки не могла достать, а ты…

– Анечка, впервые вижу тебя такой…

– А иди ты, Павел! Спуститесь на землю. О себе подумайте…

– О себе? А кто же тогда будет думать о других?

– Так для кого же вы работаете? – Анна Игнатьевна махнула рукой и заторопилась, услыхав зовущий крик девочки.

Зазвонил телефон. На проводе был начальник пограничного отряда, который сообщил, что с генералом связались и тот срочно выезжает в Богатин.

– Вы спрашиваете, что с теми? – Ткаченко не сразу ответил начальнику пограничного отряда. – Думаю, их расстреляли. Я слыхал залпы. Нет, нет, они всех не убьют. Нельзя убить правду, нельзя убить веру. Это люди вчерашнего дня, они – тени. Тени не могут расстрелять будущее. А палачей мы разыщем.

Генерал Дудник заночевал в расположении мотострелкового полка, в бывших казармах польских улан. Здесь, в глухом лесу, немцы оборудовали дома отдыха для летного состава дальней бомбардировочной авиации, подвергнув казармы реконструкции. Бар, устроенный в спортивном зале и расписанный фривольными фресками, ныне закрасили маляры хозкоманды.

Дудник называл казармы «Черной ланью» из-за фонтана с почерневшей от воды, когда-то, видимо, сверкающей бронзовой ланью. Он любил передохнуть здесь. Хорошие комнаты, к тому же красивый, хотя и запущенный, парк и даже небольшое озерцо с окуньками.

Донесение из Богатина требовало срочных действий. Он распорядился направить в район мотострелковую роту, минометную и артиллерийскую батареи и приказал поднять разведывательную авиацию. Генерала интересовала школа УПА, и нельзя было терять ее след.

«Кто бы мог подумать, просто фантастика! – Генерал удивленно разводил руками, заканчивая завтрак. – Живешь, живешь, чего только ни видишь, и вдруг – на тебе! Новое дело. Подумать только, доклад бандитам о бандитах… Глубока человеческая душа! Заглядывай – не заглядывай, все едино дна не разглядишь…»

Из окна было видно, как вытягивались в колонну машины и бронетранспортеры. Генерал надел комбинезон, проверил пистолет, подпоясался, взглянул в шикарное, во всю стену, зеркало – увидел моложавого и еще стройного человека, не так чтобы высокого, но представительного, глаза хоть и без морщинок, а строгие, как ни старайся, не смягчишь. Видно, мало-помалу дает о себе знать профессия. И солидность сама по себе прибывает, еще за полста не перевалило, а уж слышится за спиной шепоток: «Батя пошел». А еще десяток, – стариком назовут…

С такими грустными мыслями генерал молодцевато, на страх годам, сбежал по каменной лестнице.

Косовица заканчивалась. Желтела стерня, и правильными рядками выстраивались охряные копны. Подсолнечник отяжелел, подсох и уже не поворачивался за солнцем.

Встречались крестьяне на высоких, нагруженных снопами возах. Еще год назад вот в таком селянине, в брыле или кокетливой шляпе с перышком, можно было заподозрить замаскированного бандеровца. Загнанные в леса и ущелья бандиты продолжали мешать хлеборобскому делу. Еще и теперь нередки случаи, когда отсекают пальцы записавшемуся в колхоз, еще порой нависает черная хмара бахромчатыми своими краями над селянством.

Наряду с другими генерал Дудник отвечал перед государством за скорейшее восстановление в западных областях нормальной жизни.

Не все сделаешь сам, не везде поспеешь. Разбросанный фронт борьбы с бандеровщиной требовал постоянной собранности, энергичной инициативы. Будучи человеком динамичным, активным и строгим к себе, Дудник был неумолим к подчиненным.

Его побаивались, но уважали.

Генерала встретил начальник Богатинского пограничного отряда майор Пустовойт, не раз получавший нагоняй за медлительность и нерасторопность. Его срывающийся на фальцет голос, рука, вздрагивающая у козырька, выдавали волнение.

«Ну чего, чего он, – раздраженно думал генерал, выслушивая его рапорт, – что я, кусаюсь? Чего он меня боится? Если бы только робость, можно простить. Работу запустил, с каждой мелочью лезет за указаниями, разведку держит на привязи. А вот по бумажкам мастак: в рапорте чепуху распишет с такими завитушками, что ахнешь… Лунь почти под боком хозяйничал, а он только ушами хлопал, дождался, пока райкомовцы открыли…»

Генерал с досадой выслушивал сбивчивую информацию Пустовойта, наблюдая, как подрагивал его острый нос и судорожно двигался кадык на худой шее. Теперь уже все в нем не нравилось генералу. «Надо менять, немедленно менять… Разве таким должен быть оперативный работник? Вырвать бы у соседей подполковника Бахтина…» – подумал генерал в раздражении и уехал из штаба отряда в райком партии в дурном расположении духа.

Слушая рассказ Ткаченко, генерал производил расчеты на своей карте-двухверстке.

– Школа скорей всего находится вот здесь. Горный рельеф, густой лес. – Красный карандаш резко очертил круг. – Надо искать здесь. На месте Луня я бы, пожалуй, тоже выбрал эту химару.

«Химарой» Дудник называл всякое глухое и удобное для бандитов место.

– Придется поручить энергичному командиру найти этого Ракомболя, – сказал Дудник. – Что мне с Пустовойтом делать? Ни рыба ни мясо. Таких нельзя держать долго на одном месте, прокисают. Пришлю вам другого в отряд, обещаю, обещаю…

Ткаченко, в душе соглашаясь с невысокой оценкой боевых качеств нынешнего начальника отряда, все же ценил его отзывчивое отношение к солдатским нуждам, порядочность и доброту.

– Разве в нем дело, Семен Титович? – пробовал он заступиться за Пустовойта. – Меня, стреляного волка, и то заарканили. Тут уж ответственность лежит на всех… – Ткаченко проверил свой пистолет, достал запасные обоймы. – Я с вами поеду в отряд. Будете разрабатывать операцию, может быть, и я пригожусь.

– Поедемте, Павел Иванович. Вы герой дня! – Генерал спрятал карту в планшетку.

От райкома до штаба отряда, занимавшего здание бывшей польской тюрьмы, окруженной высокой стеной, было недалеко. Тюрьма, построенная некогда на окраине, ныне как бы всосалась в быстро расширяющийся город. На западной его окраине рассыпались мелкие домишки, на восточной – закладывали фундаменты под новые многоэтажные здания. Улица, по которой они ехали, носила имя Коперника. На ней сохранились уютные особнячки под черепицей, спрятавшиеся за железными заборами, глазированная плитка тротуаров и мощные яворы – им все было нипочем: гайдамаки, гитлеровцы, бандеровцы.

В «форт», как называли штаб отряда, въехали через центральные ворота, охраняемые часовыми.

Во дворе штаба, на бывшем поверочном плацу, стояли машины мотострелковой части, прибывшей для прочеса. Солдаты в касках, в полевых погонах беседовали, расположившись группами или возились у машин.

Команда «смирно» при появлении генерала заставила всех замереть, а затем все вновь ожило.

Генерал застал начальника отряда за изучением карты. На вялом, с обвисшей кожей, лице и на этот раз без труда можно было обнаружить растерянность. Пустовойт, страдальчески помяв подбородок, взглянул на Ткаченко, доложил:

– Ищем иголку в стоге сена…

Генерал подошел к раскрытому окну, забранному кованой решеткой. Отсюда были видны пушки с зачехленными надульниками и минометы.

Батареи втягивались во двор, чтобы не привлекать на улице внимания прохожих. Сюда же подходили машины с мотострелками.

– Если часть тронулась с места, она должна действовать… – как бы про себя, ни к кому не обращаясь, сказал генерал.

Пустовойт, приняв замечание на свой счет, болезненно поморщился.

– Поисковые группы ведут активный прочес местности, обеспечены радиосвязью, товарищ генерал, – повторил он. – Если что, немедленно доложат.

– Операция подготовлена?

– В предварительной части – да, товарищ генерал.

– Вызовите руководящий состав. Надо все детально обсудить.

Пустовойт распорядился, и вскоре кабинет наполнился офицерами. Каждый из входящих докладывал в соответствии со строевым уставом. У многих были папки с бумагами.

Генерал вглядывался в лица офицеров с пронзительной внимательностью. И хотя Дудник всех их хорошо знал, принимал рапорты так, будто встречался с офицерами впервые, не останавливая, выслушивал их звание, фамилию и должность.

Первым вошел заместитель по политической части майор Мезенцев, потом начальник отделения разведки майор Муравьев с наиболее объемистой папкой и свертком карт; с торопливой поспешностью, отдуваясь от жары, представился начальник штаба майор Алексеев, тоже имевший карты и коробку с цветными карандашами и кнопками…

Когда все расселись за длинным столом, генерал посоветовал Ткаченко заняться пока своим делом.

– А то мы долго будем искать иголку в стоге сена…

Пустовойт покраснел, слабая улыбка быстро погасла на его губах.

Ткаченко вернулся в райком. В четыре часа Дудник, позвонив, сообщил, что поисковая группа капитана Галайды обнаружила расположение лагеря, но Лунь со всей школой ушел в неизвестном направлении.

– Если не передумали, я за вами заеду.

Оперативный отряд вышел из Богатина в начале пятого. В пути Ткаченко поделился с генералом своими впечатлениями и остановился на мучившей его догадке об оружейных залпах, которые так явственно слыхал он при возвращении из лагеря в Богатин.

– Не могу забыть, Семен Титович. Вроде виновным себя чувствую, – закончил Ткаченко, – если тех, вышедших из строя, расстреляли…

Дудник постарался успокоить Ткаченко:

– При чем тут вы? Главари школы догадывались о брожении среди курсантов, хотя точных сведений не имели. Им надо было очистить свои ряды, и они очистили их. Любыми средствами, так или иначе они уничтожили бы колеблющихся. Вы лишь ускорили этот процесс.

– Ускорил?

– Да! Но вы и углубили трещины. Эта жестокость, кровавая расправа многим откроет глаза. Лунь покарал их. Мы отыщем и покараем Луня. – Генерал вытер лоб платком и, взглянув на Ткаченко, добавил: – Мы разыщем его. Границу перекрыли надежно, а здесь ему от нас никуда не уйти.

Глухая дорога была размята гусеницами машин. На развилках дорог направление указывали маяки-мотоциклисты в стальных касках. Пустовойт успел «обкатать» незнакомую дорогу, и генерал похвалил его.

– Что хорошо, то хорошо, – сказал генерал, чтобы Ткаченко не упрекнул его в непоследовательности, – плохо, что Пустовойта приходится всякий раз подталкивать.

«Виллис» раскачивало и шатало. Шофер спрямил путь, но он не оказался короче. Генерал был настороже, переместил кобуру на ремне поудобнее, положил автомат шофера к себе на колени.

– Поле слышит, а лес видит, – сказал он, как бы оправдываясь. – Мой отец плотогоном был, помню, говорил: «Не доглядишь оком, заплатишь боком».

К поляне все же добрались благополучно. Жадно вглядывался Ткаченко в знакомые очертания деревьев, они днем казались ниже и менее стройными. Вот и остатки костров с дымящимися бревнами и обгорелым тряпьем. Виднелись землянки. Палаток не было. На опушке стояли машины с минометами и два «студебеккера» пограничников.

Капитан Галайда подошел строевым шагом, без запинки отрапортовал, чеканя слова, он как бы выстраивал их в шеренгу.

– Обнаружили подземный стрелковый тир. Минный погреб противником взорван при отходе, товарищ генерал! – закончил Галайда. Пожал протянутую генералом руку и отступил на шаг в сторону.

Дудник заметил стоявшую в отдалении группу пограничников из линейной заставы Галайды. Некоторых из них он хорошо знал, только позавчера побывав на заставе, он говорил с ними. Лейтенант Кутай и сержант Денисов, оперативники, привлекавшиеся отделением разведки штаба отряда для особо важных заданий, пользовались заслуженной популярностью, выходящей за пределы заставы. Генерал подошел к ним, поздоровался.

– Надежные хлопцы, – обращаясь к Ткаченко, сказал генерал, – закалились в боевом огне уже после войны… – Он хотел еще что-то добавить, но, заметив Пустовойта, подталкивавшего к нему младшего лейтенанта, замолчал.

Младший лейтенант Строгов, командир мотострелкового взвода, доложил о разминировании подходов к лагерю и, немного замешкавшись, сообщил, что им обнаружена свежая могила.

– Могила? Общая? – Генерал обернулся к Ткаченко, и, хотя ничего не сказал, взгляд его как бы выразил: «Ну вот, оба мы оказались правы».

– И трупы обнаружены? – спросил генерал.

– Обнаружены, товарищ генерал, – ответил Строгов, – мы сделали пробный шурф. Судя по обмундированию, курсанты школы. – Переборов короткое замешательство, добавил: – «Украинской повстанческой армии», товарищ генерал.

Генерал с досадой махнул рукой и обратился не только к докладывающему ему офицеру, но и ко всем невольным свидетелям их разговора.

– Армии? В армии другие порядки. Бандиты – вот кто они! Как бы себя ни называли, – бандиты! Когда же они успели вырыть могилу?

– Использовали одну из взводных землянок, товарищ генерал.

– Землянку?

– Землянки глубокие, – пояснил Строгов. – Трупы уложены плотно, в три пласта. Каждый пласт покрыт плащ-палаткой немецкого армейского образца, товарищ генерал!

– Ну, ведите, товарищ младший лейтенант, к этой могиле!

Строгов шел впереди четким шагом. Младший лейтенант недавно окончил офицерское училище. Туда он попал, исполняя волю своего отца, старого служаки, одного из незаметных и скромных героев Гражданской войны, носивших орден Красного Знамени на алом банте. Без особой охоты начав учебу, молодой человек постепенно втянулся, обзавелся отличными товарищами, полюбил училище, армию и свой род войск – пограничный.

Приближались сумерки. Старые буки с мохнатыми, замшелыми стволами, широко раскинувшие свои густые кроны, почти не пропускали солнца. Трава под деревьями была вялая и редкая, валежины, гнилые и ломкие, трещали и рассыпались под ногами. Нередко, словно белые, исхлестанные дождями и ветром черепа, виднелись из земли круглые камни, плотно обросшие с северной стороны мхом, с седыми отливами зелени.

Они шли по разминированному проходу в лесной целине, обозначенному свежими зарубками на стволах.

Наконец они достигли лагеря школы; ничто не выдавало сверху его присутствия; вокруг дремучий, девственный лес, не срублено ни одного дерева, не вытоптана трава, не помят кустарник и подлесок. Землянки сообщались между собой умело замаскированными траншеями, которые одновременно были приспособлены для ведения круговой обороны и имели удобные запасные выходы в глухое ущелье.

И землянки и ходы сообщения были настолько искусно спрятаны, что можно было пройти невдалеке от них и ничего не заметить.

– Опытные, ловкие, канальи, – заметил Дудник. – Сколько раз я предупреждал, с ними надо держать ухо востро… – Слова были обращены к Пустовойту, покорно принявшему этот упрек и в знак согласия наклонившему голову. – Э, да тут уже нас опередили!

Возле раскопок у общей могилы негромко разговаривали штабные офицеры, только что приехавшие по вызову. Прибыл и представитель военной прокуратуры, подполковник юстиции, деловые качества которого хорошо знал Дудник. Внешне же это был несколько суматошный бодрячок, заработавший к сорока пяти годам брюшко и лысину. Увидев подходившего генерала, он направился к нему доложить о своем прибытии.

– Здравствуйте, Александр Петрович, – поприветствовал Дудник, – успели из Львова?

– При сегодняшних транспортных возможностях, товарищ генерал… – Лицо подполковника отмякло в добродушной улыбке.

– Познакомьтесь: секретарь Богатинского райкома Ткаченко.

– Очень кстати, товарищ Ткаченко, вы мне будете крайне нужны, – сказал подполковник. – Если фантасмагория, о которой мы краем уха слыхали, подтвердится…

– Только, Александр Петрович, не заводите дела на Павла Ивановича, а то пришьете ему связь с бандеровцами…

– Что вы, что вы, товарищ генерал! Как можно?..

Бойцы вытаскивали трупы и укладывали их в десяти метрах от ямы. Вынося трупы, они протоптали дорожки по глине, выброшенной из могилы. Каждого убитого фотографировали, осматривали его одежду, искали документы.

На кромке поляны стояли два бронетранспортера с водителями и стрелками наготове. Человек десять мотострелков наблюдали за разгрузкой могилы. Металлические щупы, приспособленные для поиска схронов, были очищены от земли и закреплены ремнями на бортах за скобы.

Генерал подошел к бойцам, взмахом руки отставил рапорт старшего, обратился к первому, ближе всех стоявшему к нему рядовому:

– Как фамилия?

– Рядовой Горчишин, товарищ генерал! – Солдат ответил звонко, с юношеской непосредственностью и гордостью за оказанную ему честь разговаривать с генералом.

Ветер качнул верхушки буков. Покружившись, медленно упали на землю желтые листья. Где-то неподалеку застучал дятел.

Генерала заинтересовал молоденький солдат Горчишин, отличавшийся от привычных ему фронтовиков, заинтересовал как человек, призванный в армию после войны, как один из тех, кому предстоит продолжить дело обороны.

– Вот так, товарищи, война окончилась, а убийства продолжаются.

Горчишин промолчал. Слова генерала не были обращены непосредственно к нему. Карие глаза молодого солдата с бахромчатыми ресницами глядели доверчиво.

– Вы кем были до призыва, товарищ Горчишин? – спросил Дудник.

– Комсомольским работником. И сейчас член комсомольского бюро, товарищ генерал.

– В стычках участвовали?

– Участвовал, товарищ генерал. Я из минометного расчета.

Подходили еще бойцы.

– Знаете, кого выкапываем, товарищ Горчишин?

– Точно не знаем. Говорят, «эсбисты» расстреляли курсантов, захотевших выйти по амнистии.

– Верно. Слепые убили прозревших. – Генерал присел на бревно, снял фуражку. – Молодых хлопцев побили. Молодых? – спросил он одного из офицеров, производивших раскопки.

– В основном молодежь, товарищ генерал. – Офицер провел пальцем по списку: – Пятьдесят один.

– Пятьдесят одна жизнь. Могли стать хлеборобами, студентами, шахтерами. Сначала их соблазнили на разбой, спровоцировали, а потом жестоко поубивали. Вот какой враг перед нами. Своих не жалеют. Навязали нам кровопролитие, чем мы должны отвечать? Найдем убийц, предадим справедливому возмездию… – Генерал закурил, разрешил и остальным, пригласил присесть Ткаченко и подполковника. Пустовойт продолжал стоять.

– Чем скорее выведем гниль, тем лучше – точит шашель наше большое здание… Мы закончим службу, начнем бороться со своими хворобами, а вам продолжать… У меня у самого сын, товарищ Горчишин, в этом году аттестуется на зрелость. Советую ему идти в военное училище, мнется… Спрашиваю: «Чего мнешься?» – Отвечает: «Война кончилась, а следующая, согласно периодике, будет не раньше как через двадцать пять лет». Видите ли, объявились новые менделеевы, изобретают свои периодические системы. «Ну и что, если через двадцать пять? Служи себе и служи», – говорю сыну. А он: «Столько лет без дела терять. Не то что ордена, медали не заслужишь…»

Генерал надел фуражку, вгляделся в лица солдат.

– Если все так будут рассуждать, кто пойдет учиться военному делу? А враги могут навязать войну в любой выгодный им момент, начхав на эту периодику. Тогда что? Побьют. Некому будет давать медали… – Солдаты заулыбались. – Дошло? Вечный мир до первой драки. Подал сын в военное училище. Если примут, буду рад. – Он обратился к младшему лейтенанту Строгову: – Вы-то какое училище окончили?

– Петергофское, товарищ генерал.

– Хорошее училище… – Генерал поднялся, давая понять, что разговор окончен, и, обратясь к Пустовойту, добавил: – Теперь наша задача – догнать и разгромить Луня.