000
ОтложитьЧитал
И потом, кто запер? Кулачье, чтобы попугать, позлорадствовать. Его ж предупредили. И пес с ними, посидит до утра. Тоже мне, нашли боязливца. Или просто – ляжет спать. Ну их всех.
Никифоров толкнул дверь еще раз, напоследок. Чуда не случилось, не поддалась. Он повернулся, смотря куда угодно, но не на свечу. Горит, горит, милая.
Зря подумал. Вспыхнула последним, отчаянным светом, и погасла тоже. Как ни слаб, ни малосилен был ее свет, но теперь, когда не стало и его – словно в ночи наступила ночь новая.
Нюни, одернул себя Никифоров. Нюни и сопли. Невидаль – тьма. Да разве это тьма? Смешно.
Он даже начал было смеяться, но поперхнулся. Неприятный какой-то смех выходил. Тьмы и верно не было – свеча, что оставалась внутри ситцевой звезды, продолжала гореть, но не освещала – ничего, и оттого темнота казалась еще плотнее.
И ладно. Раз так, одно к одному – спать пойдем. Как-нибудь на ощупь, по стеночке, не заплутаюсь.
Он действительно не заплутал. Привык, ноги дорогу знали. И руки помогли.
Дверь в келью не поддалась. Он приналег, толкая, но – напрасно. И та ведь дверь, точно та, не мог он спутать. Путать нечего. Никифоров вспомнил, как рвался прошлой ночью Фимка и решил – нет, стучать он не станет. Может, тот же Фимка внутри и сидит. Пробрался в окно, заперся изнутри, и поджидает, когда он, Никифоров, хныкать начнет, проситься. Не дождется, гад. Ох, и отвалит он Фимке через горлышко, по-комсомольски. Если, это, конечно, Фимка там. А кому ж еще быть?
Он пошел назад. Судьба, значит, сидеть здесь. Казалось бы, что за печаль? Посидит, подумаешь. Но – никак не хотелось. И холод, холод пробрал до самого сокровенного, заледенело все внутри. Сколько, интересно, до рассвета? Нечего, нечего накручивать себя, придет рассвет, куда ж он денется. А он вот что – приляжет на скамью. Только сначала разомнется, для тепла.
Глупая мысль, конечно. Где ж разминаться, и как? Теперь он рад был и звезде, хоть на гроб не налетишь.
Вдруг и звезда погасла. Ну, пришел черед. Нет, опять светится. Опять погасла. И показалось, что это кто-то ходит между ним и звездой, заслоняя ее. Вот ерунда. А ведь и слышно – шлеп, шлеп.
Мерещится. Со страху. Никого ж нет. Или…
Он прижался к стене, студеной, неподатливой. А вот пока он в келью пройти пытался, так двери и открыли, и вошли. Никифоров пытался вспомнить, заложил он засов, или снял. Да не мог снять, что он, слепорылый интеллигентишка? Пустячными мыслями пытался он унять страх, отдалить миг осознания. Тут же одернул себя, не курица – голову под крыло.
Теперь звезда виделась ровно, но он знал наверное – кто-то, кроме него, здесь есть. Не свои, не Василь. Тот бы позвал, чего таится. Кулачье. Прошли мимо Василя, а то и… Никифоров помнил рассказы отца, как вырезали порой и отряды, посланные собирать продразверстку.
Он присел, опасаясь, что нашарят. Что ж делать? Нахлынула отстраненность, словно и не он здесь пропадает, а другой, незнакомый. Никифоров знал это чувство, оно приходило к нему и раньше, раз – когда дрался с уркой, другой, когда тонул. Отец говорил, что для бойца нет ничего главнее такого чувство. Хладнокровие. Иначе – потеряешь голову, конец.
Здесь, у самого пола, отчетливо слышно было пришаркивание бродивших по залу. Странное пришаркивание, даже не стариковское, а… Он не мог подобрать сравнение, потому что сроду не встречал подобной походки. А память на звуки была у него хорошая, в доме любого узнавал, пока тот еще по коридору шел.
Спрятаться нужно, затаиться. Рано или поздно, а натолкнутся на него. Где ж таиться, когда зал – пустой? Попробовать опять выйти из церкви? Нет, там-то его ждать и будут. Тогда – что делать?
Прошли совсем рядом, он почувствовал движение воздуха. И запах. Странный, тоже прежде никогда не встречавшийся запах. Во всяком случае, это точно не были ни Василь, ни товарищ Купа. Он тихонько-тихонько пополз вдоль стены. Ага, вот и другой коридор, что в подвал ведет.
Он сжался, стараясь занять как можно меньше места.
А нету больше ни Василя, ни товарища Купы, понял вдруг Никифоров. Что с ними стало: тишком прирезали или еще что, только не будет подмоги.
Из коридора тянуло холодом, тянуло нешуточно, зимно. Значит… значит дверь отворена, подвальная. Схорониться, может, и не найдут.
Ему ничего и не оставалось делать – шаги становились громче и громче, словно с разных сторон шли сюда, к нему.. Он тихонько, едва дыша, заполз в холодный ход, касаясь рукою стены, то гладкой до льдистости, то шершавой, неласковой. Оборачиваясь, Никифоров мог видеть красное пятнышко звезды, то и дело пропадавшее, заслоняли. Он решил и не оборачиваться, незачем.
Дверь оказалась отворенной, рука пробралась за порожек и нащупала ноздреватую ступень. Не выдала дверь бы, хорошо, распахнута в пасть.
Дальше ползком было неловко. Он поднялся, пялясь в кромешную тьму, решаясь – идти дальше или…
А вдруг это все-таки дурацкая шутка деревенских? Застращать решили, а потом наиздеваются вдоволь, натешатся…
Звук, что донесся до него, негромкий, краткий, – приморозил. Даже шевельнуться не стало сил. И ничего ведь особенного не услышал, ни угрозы, ни брани. Просто звук, невнятный, ни с чем не связанный. А силы иссякли.
Давай, двигай, телятина. Шевелись.
В непроглядной тьме и шагнуть-то трудно, что в стену идти. Совсем крохотными шажками Никифоров спустился – куда? Что здесь, внизу? А опять по стеночке. В стороночку, в стороночку, и схоронимся. Помаленьку, легонько.
Он двигался, потому что чувствовал – стоит остановиться, и тронуться вновь сил не достанет. Куда, зачем он пробирался – не важно, лишь бы не стоять, не цепенеть от страха. Не ждать.
По счастью, никакого хлама не попадалось. Нет хлама, нет и шума. А с другой стороны, и спрятаться труднее.
Рука нашарила нишу. Вот сюда и забиться. Притаиться мышкой норушкой, сроду не сыщут.
Ниша поглотила его, Невысокая, пришлось согнуться чуть не в пояс. Не переломится, чай.
Словно в печь прячется – свод полукруглый, каменный. Да пусть.
Никифоров попытался перевести дух. Негоже этак… загнанным мышонком. Гоже, негоже… Нарассуждался… До утра сидеть будет. А как он узнает, что утро? Сюда и свет никакой не достанет…
Теперь он расслышал: это был стон. Короткий, сдавленный, он прозвучал совсем близко, рядом.
Выстудило все – и напускную браваду, и злость, и даже самый страх. Пусто стало. Пусто. Никифоров словно видел во тьме – видел странным, нутряным взором, так, зажмурясь, видишь круги и шахматные клеточки. Он не жмурился, напротив, и там, где был спуск в подвал, видел человека? морок? или просто кровь бьет в голове?
Он съежился, теперь хотелось одного – чтобы ниша стала еще меньше, раковиной, панцирем. Вжимаясь в стену ниши он почувствовал, как та подалась, и показалось – его выпихивают, изгоняют наружу.
Ложной оказалась стена, обманной. За ней – еще ход. На четвереньках Никифоров полз, не удивляясь, даже не думая ни о чем, готовый ползти вечно, только бы не упереться в тупик, тогда…
За собой он не слышал, чувствовал – отстали, на малость, но отстали. А ходу конца не было. Никифоров замер. Тихо. Кажется, тихо. Ход-то не маленький чего ползти, встать можно.
Он встал. Нет, в рост голова цепляет, но склонясь – можно идти. Только куда? Показалось, что ход раздвоился. Никифоров стоял, щекой пытаясь уловить малейшее шевеление воздуха. Влево, вправо?
И опять – стон. Сейчас далекий, тихий, он подстегнул. Дальше, куда-нибудь, но дальше, Никифоров почти бежал, угадывая направление, не всегда верно, ход порой изгибался, и тогда он ударялся о стену, но нечувствительно, стараясь только быстрее направиться, отыскать путь – вперед.
Новое столкновение вышло иным – ударился о деревянное, и звук от удара отзвучал иначе. Просторнее. Пытаясь нащупать стену, он вытянул руки, но – свободно. И вверх – тоже. И там, вверху, виднелся квадрат – не света, еще нет, но тьмы пожиже. Пот, что беспрестанно заливал глаза, мешал смотреть, и он стер его рукавом мокрой от пота же рубахи.
Лестница. Обычная приставная лестница, вот что было перед ним. Подвал или погреб.
Срываясь, он полез вверх, спеша – освободиться, только сейчас он почувствовал, как давила на него толща породы, земля. Ослабшими вдруг руками Никифоров оперся о пол, оттолкнулся, встал.
Яркий карбидный свет ожег глаза, и в грудь уперлось – острое.
– Погоди, Микола, то студентик, не признал? – голос был знакомый, но чей?
– Что с того, может, он – ихний, – но давление на грудь поуменьшилось.
– Да посмотри, раскровянился как, – луч фонаря сбежал вниз.
Вокруг стояли мужики, пять, шесть, толком не разглядеть.
– Ты, хлопчик, что там делал?
А, это Костюхин, Костюхин, с которым чай пили.
– Я… из церкви… там… – у Никифорова вдруг не оказалось слов, но Костюхину хватило и сказанного.
– Понятно. Ты вот что, студент, выдь на двор да обожди там. Некогда нам сейчас. Да убери вилы, Микола!
Тот проворчал недобро, но вилы опустил, и Никифоров понял, нет, не понял, почувствовал – боится чего-то Микола. Они все боятся.
– Давай, давай, иди, – подтолкнули его к двери.
И комната и сени показались знакомыми, и он прошел не спотыкаясь.
– Прикрой дверь-то, – сказали в спину, и еще что-то, уже не ему. Фонарь погас, но снаружи он был ни к чему – луна светила полно, редкие облака недвижно зависли поодаль.
А дом ведь известный. Дом товарища Купы.
Никифоров дрожал усталой, вымученной дрожью; парная ночь не грела, и казалось – пот, высыхая, превращается в иней.
Он присел на лавочку. Что эти люди делают в доме товарища Купы, где сам товарищ Купа, что вообще происходит – не интересовало Никифорова. Он просто не хотел ничего знать, совершенно ничего.
Крики, что раздались минуту спустя, он встретил почти обреченно, словно ждал. А и как не ждать?
– Ты бей, бей!
– Заходи с боку!
– Колом, колом его!
– Держите Николку! Держите! Утащит!
Потом все сплелось, спуталось, крики пошли бессловесные, дикие. Видно было, как луч карбидного фонаря метался внутри, а затем остановился, замер.
Дверь распахнулась; наружу выбежал мужик, кажется, Микола. Припадая на левую ногу, он бросился к калитке и: пробегая мимо Никифорова, прохрипел:
– Беги! Беги прочь!
Прочь? Куда?
Ноги знали.
К утру он вышел на станцию в десяти верстах от села – усталый донельзя: в ссадинах и кровоподтеках, но странно успокоившийся. У колодца он умылся: поправил, насколько можно, одежду и стал обычным пареньком, побитым где-то в деревенской драке.
Вспоров потаенный кармашек штанов, где зашиты были обернутые вощанкой деньги, «неприкосновенный запас», он пошел за билетом.
Что было, то было. И осталось – там. Ему жить дальше. А время такое, что жить следует неприметно, скромно. Не поладил с деревенскими подкулачниками, и все.
Ему удалось пристроиться у окна. Вагон качало, люди вокруг занимались обыкновенными делами – поправлялись со вчерашнего, ели, ругались, просто дремали, и никому до него, Никифорова, не было никакого дела.
Никифоров смотрел на пролетающие мимо деревья, на поля, на бредущих куда-то баб, и чувствовал, как прошедшее уходит, заволакивается, становится небылью. Лишь однажды, когда поезд выкатил на длинный мост над рекою, помстилось, что небыль – сам поезд, этот вагон, старик напротив, жующий дешевую чесночную колбасу, а в действительности он, Никифоров, остался там, во тьме церковного подземелья. Остался навсегда.
Но мост кончился, паровоз дал громкий басовитый гудок и прогнал вон никчемные вздорные мысли.
Часть вторая. Красноармеец
Вмятинка удара приклада оспиной легла на светлую голубизну крашеных ворот.
Галка нехотя оторвалась от столба и полетела к куполу, в бестолковый хоровод парящих товарок.
– Оглохли, как есть оглохли. Открывай, живо! – Федот опять поднял винтовку.
– Попортишь казенное имущество, – лейтенант соскочил с брички и застыл, не решаясь идти дальше. – Отсидел ногу, – напряглось в улыбке лицо, смешок рвался наружу.
Лошадь махнула хвостом, отгоняя слепня.
– Без расчета строили, – козья ножка, посланная щелчком старшины, упала у ограды. – Сколько сил впустую извели. А камня!
– Жалеешь? – бричка скрипнула, качнулась, а сержант-чекист уже стоял у невысокой беленой ограды, легонько пиная ее носком сапога.
Федот еще раз ударил в ворота. Лейтенант пошатнулся, переступил, ловя равновесие, и закусил губу. Как глупо! Но ноги оживали, щекотное бурление покидало их.
– Хватит попусту стучать, – остановил Федота сержант. – Перелезай, да сам отопри.
Закинув винтовку за спину, солдат перевалился во двор. – Знатное строение, большое, – Иван задрал голову к небу. – Потеть придется.
– Не сомневайся, пропотеешь, – усмехнулся старшина.
Створки ворот медленно распахнулись.
– Поглядим, – чекист шагнул вперед.
Возница легонько стегнул лошадь. Медленно, неспешно вкатилась бричка во двор.
Тишина. Лишь галки наверху подавали порой вредный птичий голос.
Райуполномоченный посмотрел по сторонам. Приехали? От портфеля на коленях, новенького, с тремя замочками, пахло химией, индустрией.
– Не сиротись, Игорь Иванович, присоединяйся! – чекист не выказывал никакого уважения к должности уполномоченного. Заносится хвост, собакой вертеть хочет.
Игорь Иванович вздохнул, покидая бричку. Теперь уже всемером стояли они на мягкой земле в тени храма.
– Жарко, – уполномоченный снял фуражку, мятым, но чистым платком вытер лоб.
А жары и не было. Потом, часа через три, к полудню, придет она, а пока утренняя свежесть цепко держалась в тенистых уголках.
– Я готов, Степан Власьевич, – фуражка возвращена на место, френч одернут. Трудно гражданскому человеку среди военных.
– Тогда приступим. Бердников, вперед! Лейтенант, в случае чего – поддержи.
– Непременно, – легко согласился лейтенант.
Федот затрусил к дому, за ним, не мешкая – чекист с уполномоченным.
Двор чистый, безо всякого мелкого сору – окурков, бумажек, битого стекла. Нельзя смотреть в землю безотрывно. Что подумают? Уполномоченный покосился на чекиста. Серьезный мужик.
Федот махом вбежал на невысокое, в три ступеньки, крылечко.
– Не заперто, товарищ сержант! – радостное нетерпение, предвкушение, восторг – чего больше.
– Ну и заходи, – чекист деликатно поддержал под локоть Игоря Ивановича, поднимавшегося на крыльцо.
– Жарко, – опять пожаловался уполномоченный. Платок, теперь в серых причудливых пятнах, вновь прошелся по лицу.
Пустое ведро громыхнуло где-то внутри, в темноте дверного проема. Федот шагал, не заботясь о пустяках.
Возница положил ладонь на лошадиную морду.
– Можно устраиваться, товарищ лейтенант?
– Погоди, Платоныч.
– Эх, бедолага, – возница достал ломтик хлеба, лошадь осторожно взяла его губами. – Устала, милая, за ночь. Потерпи.
– Сюда, сюда, товарищ сержант, – звал Федот. След его тянулся по дому – сбитые половики, поваленные стулья, опрокинутый аквариум – давно пустой, без воды, только галька рассыпалась по полу.
– Дух какой… – сержант пропустил Игоря Ивановича вперед.
– Известно, поповский, – уполномоченный споткнулся о лежавший поперек дороги веник.
– Тут он, тут, – приплясывал у входа Федот.
– Остынь, Федя, не торопись. Разберемся.
Скрипнула половица, хлопнула распахиваемая дверь. Кровать – широкая, деревянная. Белое покрывало, а на нем лежал человек, лежал, одетый в темно-зеленую рясу, на ногах – башмаки.
– Живой, живой, товарищ сержант. Дышит.
Глаза лежавшего открылись. На бледном лице они, ярко-голубые, казались кукольными, нарисованными, ни удивления, ни любопытства.
Сержант расстегнул планшет, достал сложенный вчетверо лист.
– Так… – бумага развернулась с легким хрустом. – Так… Гражданин Никодимов Сергей Николаевич? Могли бы встать, когда с вами власть разговаривает.
Лежавший не шевельнулся.
– Не желаете? Ну, да ладно. Гражданин Никодимов, вам официально предлагается сдать все имеющиеся ценности добровольно.
Глаза не мигая смотрели вверх.
– Молчим? Напрасненько, – солдат хмыкнул, спрятал бумагу. – Часики ваши стоят. Непорядок, – он потянул за цепь, поднимая груз, толкнул маятник чекуш. – Времечко нынче дорогое.
Федот пододвинул табурет: – Садитесь, товарищ сержант.
– Я, пожалуй, выйду, – уполномоченный вопросительно посмотрел на чекиста. Тот пожал плечами. Игорь Иванович скользнул за спину Федота, быстро прошел на крыльцо и – вниз, на траву, к стоящим в ожидании саперам.
– Ну, как? – осведомился лейтенант. Хорошо ему, чистоплюйчику.
– Все в порядке. Он там один, товарищи из органов с ним разберутся.
– Платоныч, заводи лошадь на конюшню, – лейтенант посмотрел на часы – большие, переделанные из карманных, кожаным ремешком пристегнутые к запястью, подышал на стекло и вытер рукавом гимнастерки.
– Который час, товарищ лейтенант? – старшина знал слабость командира к часам. Дите малое, право.
– Девять семнадцать. Покурите четверть часика… – лейтенант отправился вслед бричке. Игорь Иванович двинулся было за ним, но, дойдя до края тени, передумал.
– Голодающий человек боль чувствует слабо, – доказывал Иван старшине, – ему что волк кусает, что комар – едино.
Старшина тянул очередную самокрутку, изредка сплевывая на землю желтую табачную слюну.
– Хоромы какие, а, товарищи? – уполномоченный подошел к ним поближе. – В городе пять рабочих семей с радостью в таком доме бы жило, а тут одна, поповская. Да что пять, больше.
Беспомощный тонкий крик, прерываемый только на вдохе, рвался из дома.
– А ты говоришь, слабо чувствуется, – старшина затоптал окурок.
Иван машинально царапал монетой звездочки на стене церкви. Цело ли старое зеркало? Совсем пузырем несмышленым он был, когда мать притащила зеркало из дворца – так все называли усадьбу. Тяжелое, рама железная, витая. Хуторским вообще мало толкового досталось – пока прослышали, добрались до места, все стоящее расхватали. А мать в штору зеркало завернула и несла на себе шесть верст. Из шторы одежи пошила на всех, а зеркало повесила на стену, да убрала почему-то скоро. На чердаке схоронила.
Крики становились тоньше и короче, и вдруг оборвались лопнувшей перетянутой струной.
– Иван! – окликнул старшина.
Лейтенант возвращался. Походка легкая, мальчишеская.
– Отдохнули? Тогда пошли, посмотрим, что и как, с какого бока удобнее приняться.
Саперы скрылись в церкви. Игорь Иванович побрел по двору. Попить бы. Колодец стоял недалеко, у дерева. Ведро звучно шлепнулось о воду. Глубокий. Уполномоченный крутил ворот, считая зачем-то обороты.
А водичка ничего, вкусная. Он пил сначала жадно, взахлеб, потом по глотку, надолго отрываясь от ведра, кряхтя и осматриваясь вокруг.
*
Солнце нестерпимо било в лицо. Чекист прищурился, заслонился рукой, привыкая.
– Товарищ сержант, давайте водички солью, – Федот поднял кувшин.
– Давай, – брызги свернулись в пыли, покатились. Далеко не укатятся.
– Вот полотенчик, руки оботрите. Эх, слабоват оказался попик.
– Муха навозная, а не мужик. Ладно, забудем, – он бросил полотенце Федоту. – пошли, проверим вокруг. На всякий случай.
*
Лом приятно тяжелил плечо.
– Не надорвись, – крикнул вслед возница. Конюх, что понимает. Иван шагал свободно, радуясь ясному дню. Здорово придумано – выдолбил норку, заложил заряд, гахнул – и готово. Интересно, весело. Будет о чем рассказать после армии. и командиры хорошие, по пустому не дергают. А возвращаться ли в деревню? Скука одна, да работа, после нее армия – отдых. В саму Москву после демобилизации подаваться можно, как раз наборы идут на строительство подземной железной дороги. Успеть бы – служить еще долго.
*
– Как успехи, лейтенант? – чекист протянул серебряный портсигар, угощая.
– Помаленьку. слышишь, долбим камень. Успеем.
– А у нас – пусто. И сволота эта подохла. Семьи нет, к сестре, гад, отослал. Федот расстроился, бедняга.
– Ничего не нашли?
– Пусто, говорю. Где-нибудь в другом месте спрятано. Будем искать, но… – сержант махнул рукой. – Главное, точно ничего не известно. Слухи одни. Такого ведь наговорят, сволочи… Где-то в нашей губернии сокровища Лавры упрятали, а, может, не в нашей, а в соседней…
Они помолчали.
– Да, лейтенант, ты Ивана на десять минут одолжи, дохляка из дому убрать. Нам же в нем ночевать, завоняет.
– Дам, как кончит.
*
Лейтенант раскрыл блокнот, вывел нужную формулу, подставил коэффициенты.
Уполномоченный оторвал его от расчетов.
– Вы уверены, что управитесь вовремя?
– Конечно, не беспокойтесь.
Игорь Иванович перевел взгляд на церковь.
– Если бы до основания, вдребезги, а?
Лейтенант покачал головой.
– Дорого. Взрыв демонстрационный. Купол снесет. А строение пригодится.
– Разумеется, разумеется. по плану ссыпной пункт откроют, в нем нужда острая…
Уполномоченный продолжал о чем-то бубнить, но лейтенант не слушал. Карандаш навис над цепочкой цифр, выбирая оптимальную массу заряда.
*
– Держи крепче, опять упустишь! – они взялись за концы покрывала, оторвали ношу от земли.
– Да я что, – оправдывался Иван, – случайно выскользнуло из рук.
– Случайно, – передразнил Федот. – Дрейфишь, так и скажи.
– Нет, просто… Мертвый, неприятно.
– Под ноги смотри, раззява. Мертвый ему не угодил. Взрывчатку таскать не робеешь, а тут…
Они остановились у погреба.
– Снесем вниз, пусть в холодке лежит. Ты, Иван, слушай меня: мертвые – самый милый народ, с ними бы только и иметь дело. Живых стерегись, парень, – он, согнувшись, попятился в низкую дверь.
Иван неловко переступил через порожек и вслед за Федотом начал спускаться вниз.
*
А мебель дешевая, шаткая, как только держала толстопузых. Уполномоченный поглядывал из окна на Федота, ставившего для сержанта стул в тени дерева. Нельзя дальше тянуть, пора в село идти. Бутерброд булыжникам распирал нутро. Никак не избежать сухомятки при такой работе.
Он достал из портфеля коробочку с пилюлями, выкатил одну на ладонь.
Колодезная вода, согревшись, отдавала тухлинкой.
Сержант уселся, сказал что-то Федоту, и тот бегом бросился за угол. Ретивый. Уполномоченный поднялся. Желудок после пилюли привычно занемел, даря два часа передышки. Диету советуют доктора. Диету..
Сержант обернулся на шаги.
– Отдохнем, Иванович? Сейчас Федот второй стул принесет, посидим в холодке, а?
– В село идти надо, народ организовывать, – хотел же сразу, да пока то, се… И сержант советовал не торопиться.
– Воля твоя, Иванович. А то посидим. Приятно, знаешь, в тени…
– Мне сопровождающий нужен.
– А саперов попроси, пусть динамитом разбудят председателя. Полдня мы тут, а он не чешется.
– Саперы не годятся.
– Ладно, Федота бери, – сжалился сержант. – Ему двигаться полезно. Вот и он, сердешный. Федя, поступаешь в распоряжение товарища Шишкова.
– Тогда отправляемся, – накатило. В теле легкость, энергия струилась по жилам. Любил Игорь Иванович себя такого – решительного, уверенного, скорого на подъем.
– Пешком? – поморщился Федот.
– Что лошадь тревожить, возня одна, – уполномоченный упруго зашагал к воротам.
– Винтовку возьми, – тихо приказал сержант. Федот забежал в дом, а потом едва догнал уполномоченного на полпути. Правда, пути – четверть версты всего, спустился с пригорка, и вот оно, село.
*
Оцинкованный ящик аккуратно лег на полку. Окошечко чулана крохотное, в ладонь, в солнечном луче пылинок выплясывала уйма. Старшина сдержал дыхание – как такую гадость в себя пускать.
– Ты дерюжку сверху положи, – заглянул в дверь лейтенант. – Без детонатора она не опасней манной каши, но пусть не видят. Забоятся.
Старшина вышел в коридор, и лишь тогда вздохнул полной грудью. Экономия бесполезная, одна морока. Не стал лейтенант всю взрывчатку закладывать, мол, хватит половины. Возись теперь. Кабы харчишки сэкономить, да. За них много чего получить можно. Постараемся…
*
– Изба-читальня. Тут и смотреть нечего, – Федот пошел было дальше, но уполномоченный удержал.
– Зайдем, проверим.
Шаткий стол, несколько газет, брошюрки. – «Каждому колхознику в руки – книгу!» – прочитал Федот плакат на стене. Бородатый мужик с умильной улыбкой раскрывал толстенный том на фоне золотой стены хлебов.
На тумбочке в углу – граммофон.
– Шикарно живут! – подскочил к нему Федот, крутанул рукоять. – Пружина лопнула. Какую граммофонию сломали… – разочарованно протянул он.
– Газеты несвежие, – уполномоченный склонился над столом.
– Ну, а так? – Федот пальцем раскрутил диск, положил на пластинку адаптер. Голос, визгливый, игрушечный, перешел в певучий женский и, забасив, умолк.
– А мы его эдак! – он закрутил диск в обратную сторону.
Отрывистая тарабарщина ревела из трубы, а он слушал, склонив голову на бок, пока диск не остановился.
– Журнал политзанятий три недели не ведется, – Игорь Иванович захлопнул амбарную книгу. – Попрятались все, что ли? Непонятно.
– Так уж и попрятались, – Федот поднял за уголок брошюрку. – «Агротехнические указания по возделыванию сахарной свеклы». Надо же. И свекла без указаний не растет.
– Где же все?
Федот разжал пальцы, и брошюра с шелестом упала на пол.
– Где, где… Там, – он, не оборачиваясь, вышел.
*
Солнце согревало и нежило. Лейтенант потянулся, изгоняя остатки промозглого сумрака церковного подвала. Какая могучая конструкция! Он усмехнулся, вспоминая желание уполномоченного – до основания! Пуды и пуды нужно взрывчатки перевести – до основания.
Он подошел к стоящему у ворот чекисту.
– Благостно как! – улыбнулся ему сержант. – Заколдованное сонное царство. Не жалко грохотом будить?
Над крытыми соломой крышами – ни дымка. Покой.
– Мы осторожно, хирургически. По новой методе. Чик – и готово.
– Методе… – протянул сержант. – Много осталось делать?
– Чуток.
Безоблачное пустое небо колпаком огородило весь остальной мир. Безмолвие висело над храмом, неслышно звенящее безмолвие.
– Надо закругляться, – лейтенант повернулся, но хлесткий звук выстрела остановил его. Так теплилось, что минует, а – нет.
– Спокойно, лейтенант.
Второй выстрел.
– Вот и они, – сержант показал на две фигурки, торопливо взбиравшиеся по дороге от села к церкви. – Как чешут, голубчики.
И в самом деле – минуты через три уполномоченный и Федот заходили во двор.
– По какому случаю расход патронов? – без любопытства, скучающе спросил сержант.
– Пришлось суку кулацкую пристрелить. Бросилась на меня, убить хотела, – Федот показал на царапину на шее.
– Отыскал-таки, ходок. Никак без этого не можешь? Я тебя предупреждал.
– Нет, нет, – отдышавшись, вмешался уполномоченный. – Совсем не то. Безлюдным село оказалось. В конторе – никого, прошли по избам – нет людей. В одной только сидит женщина и что-то грызет. Мы подошли – рука детская. Сырая! А она, женщина эта, завыла и на товарища Федота кинулась. Кусается, царапается. Еле отбились, а она не унимается. Вот и пришлось стрелять.
– Точно так и было, товарищ сержант, – солдат засучил рукав. – До крови прокусила, видите?
– Спрячь, верю, верю. Отмечу, пострадал, – чекист повернулся к лейтенанту. – Ерунда какая, а приравнивается к боевому ранению.
– Может, она бешеная, – Федот опустил рукав, обиженно потупился.
– Значит, никого в конторе, – не обращая больше на солдата внимания, заключил чекист.
– Ни в конторе, ни в председательском доме. И вообще,
животины – никакой, даже кур нет. Мы и на конюшню заглянули, и на ферму… – уполномоченный развел руками.
– Понятно. Ты, Федот, не скучай. Авось выживешь, в приказе отметят, в старости внукам рассказывать будешь, как крови своей ради них не жалел, борясь с нечистью, – чекист говорил, не скрывая скуки.
– Может, сейчас и кончим? – предложил лейтенант. – Что зря время терять?
– По плану мероприятие проводится точно в девятнадцать пятьдесят, перед закатом, – заволновался уполномоченный. -Есть четкие предписания, отступления недопустимы.
– Не будем, не будем отступать. Верно, лейтенант? Отступления вообще не наша метода. подождем до вечера.
*
Действительно, куда спешить? В городскую сутолоку, пыль да жару?
Лейтенант посмотрел вниз. Отсюда, с колокольни мир казался добрым и чистым. Он пересчитал строчки. Одиннадцать. Для поэмы маловато.
– И командир огненновзорный, – забормотал он, – огненновзорный…
В прохладной высоте писалось легко и приятно, он намеренно тянул, продлевая удовольствие, представляя стихи напечатанными на белых листах окружной газеты. Редко выдавались такие свободные, такие прозрачные минуты.
– Повел отряд дорогой горной! – вписал он в заветный блокнот и, уже не сдерживаясь, выплеснул на бумагу долго приберегаемые слова.
*
– Иван, гляди, что нашел! – Федот стоял на крыльце, держа в руке большой резиновый мяч, двуцветный, красный с синим.
Иван отжал портянку, пристроил на ветку куста.
– Кончай стирать, портомой!
– Лейтенант любит, чтобы чисто было. Не переносит грубого запаха, два раза на дню портянки меняет, – он вылил мыльную воду под дерево.
– Становись в гол, – Федот положил мяч перед собой.
– Да ну его, – Иван с ведром пошел к колодцу.
– Нога – пушка! – Федот разбежался, ударил. Мяч пролетел над воротами, звонко упал на землю и, подпрыгивая, покатился по дороге вниз, в село.
*
– Конь не свинья, конь чистоту понимает, – возница огладил лошадь, понюхал ладонь.
– Платоныч, а ты конскую колбасу ешь? – Иван тряпкой водил по дверце брички.
– Глупый ты человек. Разные вещи путаешь. Одно – конь, совсем другое – колбаса, – возница критически осмотрел бричку, отобрал у Ивана тряпку. – Грязь размазываешь. Работу любовью делать надо, без нее труд пустой, что вот эта конюшня.
– Конюшня-то причем, Платоныч?
– В ней кони должны стоять, тогда будет конюшня. А тут духу лошадиного нет, сарай сараем. Кабы не свой овес. голодные бы остались,– он ворчал себе под нос, а серая поверхность брички становилась после его тряпки иссиня-черной, и солнце отражалось в этой местами облупившейся синеве.
*
Уполномоченный поднял глаза на коротенький строй. Шесть человек всего – без него. А в инструкции акцентируется – мероприятие проводится в присутствии всех жителей населенного пункта, обязательно выступление актива, ударников, пионеров. Нагреть могут – не обеспечил, поди, оправдывайся – никого нет.
Он снова уткнулся в текст:
– Выкорчевывание корней реакционного духовенства, товарищи, несомненный признак нашего движения вперед. Народу чужды культовые строения, взамен них он обретает клубы, стадионы, дворцы культуры. Мы все, как один, с радостью и без сожаления расстаемся с пережитками прошлого ради новой, светлой жизни! – он не сдержался, кашлянул в кулак. – У меня все.
– Ура! – негромко уронил чекист.
– Старшина, приступайте, – лейтенант смотрел на тусклое багровое солнце, садившееся далеко за селом. Здесь, у ограды, снаружи, светило казалось чужим, отличным от дневного, теплого и милого. В стороне, на кладбище уже пал вечер, солнечные лучи едва доставали верхушки крестов.
– Отчего это кладбища всегда около церквей стоят? – вполголоса спросил Иван.
– Попам под боком все иметь хочется, чтобы далеко не ходить, – снисходительно объяснил Федот. – А нашему попику вообще подфартило, в своем погребе устроился.