Русалкины слёзы

Много легенд и сказок о русалках и их колдовской силе сложено, да только мало кто помнит, кто они такие – русалки эти. Это сейчас, слыша слово «русалка», мы привычно представляем себе девушку с рыбьим хвостом, а в старину на Руси совсем всё по-другому было. Тогда русалками духов природных звали, которых в лесу, в поле или у реки встретить можно было.

Не было у созданий этих зла на людей, а нечистью они прослыли только за то, что владения свои от человека защитить пытались. Оно ведь как получается – ежели придёт к нам в дом чужак и начнёт имущество наше присваивать или уничтожать, мы же не оставим это безнаказанным, правда? Выгоним чужака, да ещё и наподдадим ему, чтобы не повадно было не своё брать. Вот так и русалки жили. Для них же что лес, что озеро, что овраг или лощина – дом родной. А мы, люди, гостями незваными в их дом входили и бесчинствовали там по своему разумению. Каждое срубленное дерево, каждый зверь, на охоте сгубленный, каждая пядь земли, мотыгой взрытая, каждое ведро воды, без спросу из родника взятое – копилась обида на человека по капле, пока чаша терпения до краёв не наполнилась.

Поначалу-то беззлобно русалки людей из владений своих выпроваживали – пугали мороками и звуками жуткими, являлись в образе чудищ уродливых, по лесу кругами водили, пока страх в сердце не укоренится. Только бесполезно было всё это. Ежели боярину приспичило жену свою шубой лисьей одарить, шли холопы на охоту. Тряслись от страха, крестились поминутно, но шли. Вот тогда-то и обозлились создания лесные и водные, стали людей с ума сводить, в болота топкие заманивать, на дно рек и озёр утаскивать. Думали, что так смогут остановить разорение в жилищах своих, да только и это не помогло – как хозяйничал человек повсюду, будто дома у себя, так и продолжал своевольничать.

* * *

В ту пору жил в одной деревне скорняк Евстигней. Хром он был от рождения, потому сам на охоту не хаживал, зато шкуры выделывать, чучела набивать и одёжи меховые шить так умел, что даже в столице его ремесло спросом пользовалось. Барин, что деревней той владел, в скорняке души не чаял, ибо умелые руки мастера его богатства множили.

Безбедно жил Евстигней, как сыр в масле катался, да только счастья у него не было – никак у них с женой не получалось детей на свет народить. Сиротку малолетнюю Онютку, что после поветрия без родителей осталась, они приютили и любили, как дочь родную, но сердце не обманешь – всё равно дитя чужое, как его ни люби.

Слух тогда прошёл, что в лесу близ деревни русалка объявилась. Разное говорили – кто девку простоволосую да нагую видел, кто старуху безобразную, кто и вовсе чудо несуразное, на человека не похожее. Как бы оно на самом деле ни было, но зверь из лесу уходить стал. Всё меньше охотники приносили добычи, всё дальше им приходилось забираться в дебри лесные, чтобы хотя бы зайца раздобыть. Будто гнала русалка живность подальше от жилищ человеческих.

Ягод и грибов в тот год в лесу тоже не народилось – поганки одни с мухоморами да вороний глаз коврами вдоль тропинок. И трава на полянках лесных всё больше такая выросла, от которой у скотины домашней животы вздуваться начали. Бесполезный стал лес и опасный. За хворостом и то в него ходить боялись, потому что змей в округе расплодилось бесчисленно. А вода родниковая болотом вонять стала.

Злился барин – на столе дичи поубавилось, крестьяне болеть начали, доход с деревни упал совсем, только расходов с каждым днём прибавлялось. И от скорняка проку не стало, поскольку добытые охотниками шкуры все в парше были, облезлые и к выделке непригодные.

– Ежели к весне ты для дочери моей шубу соболиную не предоставишь, продам тебя соседу за три монеты медные. А жену твою с приёмышем в монастырь отправлю, – грозил барин Евстигнею, не желая мириться со свалившейся на деревню напастью.

За себя-то скорняк не переживал, его мастерство где угодно обеспечило бы ему кусок хлеба и доброе отношение, но с женой и Онюткой расставаться ему совсем не хотелось. Поразмыслил он немного, собрался и пошёл в лес русалку искать и милости у неё просить. Не богатства, не свободу для себя и близких вымолить хотел, а десяток соболей крупных с блестящей шёрсткой – шуба-то уж почти готова была, по подолу только отделку закончить оставалось.

Зима ранняя тогда случилась и суровая. Снег ещё в октябре повалил, а морозы такие стояли, какие и на Крещение не всегда бывают. Пробирается скорняк по сугробам, еле-еле снегоступы переставляет да от холода даже в овчинном тулупе так трясётся, что аж зубы клацают.