000
ОтложитьЧитал
– Нет сомнения, это англичанин! – воскликнул он в конце своего наблюдения. – Горобец, отсчитай от люнета тридцать зубцов и смотри на человека, что выглядывает по временам из-за парапета. Как на твой взгляд, текинец он или кто другой?
– Точно так, это кто-то другой, – сообщил Горобец о своем наблюдении. – Не подходит он к чекинцу ни волосами, ни ухваткой, а главное – карабин у него славный.
Узелков бросился вон из Охотничьего и, минуя не без риска под выстрелами траншейные прикрытия, направился в лагерь.
«Распалился! – подумал вслед ему Горобец. – Если не убьют раньше времени, то из него выйдет храбрый офицер».
– Дядя, – восклицал Яков Лаврентьевич, вторгаясь к Можайскому, – я видел сейчас Холлидея!
– Полно, мой милый, окстись, как говорят нянюшки.
– Повторяю, дядя, я видел сейчас из Охотничьей башни известного нам Холлидея. Позволь мне твой бинокль.
– Бинокль возьми, а только как же это?
– Вот бы кого взять в плен!
– Слушай, однако, мой милый кипяток, ты мне не нравишься. Ты чрезмерно бледен, и твой носовой платок, я вижу, в крови.
– Видишь ли… я контужен.
– Что же ты молчишь?
– Хвалиться-то нечем – контужен комом сухой глины. Ты, дядя, статский, ты этого не понимаешь. Настоящая контузия поселяет уважение к раненому, а тут один позор!
Узелков при этом тяжело закашлял и выплюнул сгусток крови.
– Я побегу обратно в Охотничье, – продолжал он, бравируя контузией, не представлявшей особого почета. – Да, чуть не забыл предупредить: в крепости происходит сегодня усиленное волнение, оттуда слышны восклицания: «Мы все пойдем, мы все…» Видимо, там готовится новая вылазка. До свидания, дядя, пришли табаку.
XIX
Волнение в крепости шло со стороны женской половины ее гарнизона, не желавшей оставаться равнодушной к трупам, брошенным за крепостной стеной. Они виднелись повсюду и особенно у Великокняжеского ручья. Многим раненым во время прошлой вылазки недоставало сил взобраться по скользкому крутому подъему, поэтому им приходилось умирать между двумя враждебными сторонами. Правда, под покровом ночи смельчаки выползали изо рва и уволакивали одиночек на свою сторону, но при малейшем шорохе передовая параллель посылала в пространство целые залпы, так что смельчаки ложились рядом со своими братьями и отцами.
Женщины не могли примириться также и с тем, что правоверные остаются в добычу нахлынувшим со степи голодным псам. Хотя гяуры нерасположены были надругаться над мертвыми, но текинки не волчицы, а ведь и волчица воет над трупом своего детеныша. И вот женщины собрались на совет, предпринявший решение: мужчинам идти в новую ночную вылазку, а следом за ними идти женщинам убирать своих мертвецов. Прежде, однако, чем идти с таким приговором к сардару, женщины пожелали заручиться согласием благочестивых людей Суфи и Адиля. Между женщинами и пришлым духовенством не было большого согласия, поэтому последние получали в дар только ничтожные вещи – клубки шерсти, пузыри с козьим сыром, пустые тыквы для воды…
– Мы пришли спросить, допускал ли пророк оставлять честных мусульман без погребения? – приступила ханум к Адилю. – Ты видишь, что наши отцы, мужья и сыновья лежат за крепостью, как самые негодные вещи.
– Вас бить надо! – выпалил Адиль, не разобрав, с кем он говорит, и вообще недовольный женщинами теке.
– Нас бить? Текинок бить? Разве есть что подобное в Писании? – раздались возгласы изумления. – Отец, ты из какой страны к нам пришел?
– Из Самарканда, знайте это.
– Отец, ты не сердись. Ведь осел и в Мекке побывает, но умнее от того не делается.
– Вы видите эту книгу Писания?
– Да, мы видим в твоих руках книгу Писания.
– Так слушайте же, что говорит пророк в песне о женщинах: «Я не люблю тех, которые скупы и которые советуют скупость другим и заботливо прячут то, что Бог дал им действием Своей милости. В день суда они явятся со змеями на шее в виде ожерелья».
– Мы верим, что все это сказал пророк насчет людской скупости, но ты прочти нам то место, где пророк велел бить текинских женщин.
– Я вам прочту это место, слушайте: «Добродетельные женщины послушны и покорны. Они заботливо сохраняют во время отсутствия мужа то, что Бог велел им сохранить в целости. В случае неповиновения вы можете удалять их от ложа и бить их, когда они восстают против ваших слов».
В толпе женщин начались догадки, разъяснения, переговоры.
– Пророк велел бить женщин только в тех странах, где мужчины трусы, – догадалась ханум.
– Или там, где женщины ходят закрытыми, – говорили в толпе, – мы же закрываем только одни подбородки, так как благодаря Аллаху на наших лицах нет ничего неприличного.
На этот шум подошел Суфи.
– Отец, мы пришли спросить, как должны поступать истинные мусульманки по смерти своих близких? – приступили к нему с допросом. – Мы, текинки, плачем по покойникам в продолжение года, но не знаем, правильно ли мы хороним своих умерших. Научи, отец, чтобы нам не отвечать потом на суде Аллаха.
– Умирающего следует положить на спину и обратить лицом к Мекке, – отвечал Суфи, обрадовавшись случаю поговорить о любимом предмете. – Когда умирающий испустит дыхание, ему нужно закрыть глаза и произвести омовение. Если нет воды, можно вытереть его землей. Омовение должно быть на открытом воздухе. После омовения следует надеть на него саван белого цвета. Во время перенесения до могилы нужно читать молитвы и плакать. Платье его следует зарыть в кургане. Перед могилой хорошо поднять покойника три раза вверх. В могиле нужно покрыть его досками и тогда уже засыпать землею. На могилах хорошо оставлять кувшины и рога баранов. Недурно ставить и шесты с украшениями из материи.
– Ах, отец, как ты хорошо объяснил! – воскликнул женский хор. – Но теперь скажи, честно ли оставлять наших мужей и сыновей в поле непокрытыми и с поднятыми к небу руками, точно они грозят пророку за свою смерть?
– В войне с неверными есть другие законы.
Суфи, однако, не мог вспомнить ни одного закона, который разрешал бы правоверным, павшим в смертном бое, оставаться в поле на добычу шакалам и с поднятыми к небу руками.
– Вас бить надо, – заключил он в виде исхода из своего затруднительного положения.
– Отец, подумай, ты ли это говоришь? Да настоящий ли ты Суфи? – послышался вопрос в среде женщин. – Пророк разрешил бить только бесстыдниц, а мы разве похожи на них? Видишь ли ты покрывала на наших лицах? Нет? Пойдем же к сардару, пусть он нас рассудит. Ханум, говорите за всех нас.
Вся толпа женщин направилась к холму.
– Господин наш, – обратилась к сардару ханум от имени женской половины гарнизона. – Скажи, как ты поступишь, когда русские убьют твоего сына Ах-Берды? Оставишь ли ты его с поднятыми к небу руками в добычу псам или похоронишь с честью?
– Ханум, мы об этом размышляли, – отвечал сардар, – и нашли, что нам стыдно предоставлять своих покойников растерзанию такой нечистой твари, как собака или шакал. Сегодня ночью мы сделаем вылазку. Вы, женщины, идите за нами подбирать убитых и раненых.
Приказ о вылазке сардар объявил лично защитникам Голубого Холма. На боевом коне, украшенном богатыми попонами – изделиями знатных девушек всего Теке, он объехал опасные места и подолгу стоял там, где огонь гяуров был особенно жесток. Это пренебрежение к неприятелю теке приняли громким ликованием…
Мужчины всегда были готовы сойтись с грудью врага; женщины также не имели недостатка в длинных ножницах как в орудиях нападения и в веревках, чтобы подтаскивать к стенам крепости убитых и раненых.
Люди Писания не остались, разумеется, без дела. Перед закатом солнца певучие голоса их слышались на всех стенах.
– «Если вы умрете, сражаясь на пути Божием, терпение и милосердие ожидают вас, а это дороже богатств, которые вы собираете…» – раздавался на стене Бек строгий голос Суфи.
– «Не призывайте неверных к миру, когда вы очень сильны и когда с вами Бог, Он не лишит вас награды за ваши дела…» – раздавалось на стене Векиль воззвание Адиля.
– «Неверные положили ярость в сердца свои – ярость невежд. Бог определил вам победу, которая последует без замедления…» – слышался голос Керим-Берды-Ишана.
Русские дозорные ясно различали со стен Охотничьей башни необычные сборища внутри крепости, но ежедневные слухи о готовящихся вылазках надоели уже всем и каждому.
– Вылазка так вылазка, есть о чем говорить! – рассуждали в траншеях, где усиленные земляные работы притупляли аппетит ко всему, кроме отдыха.
Можайский ухитрился даже развернуть походный столик, чтобы разобраться в новом хитросплетении подрядчика, предлагавшего – единственно из патриотизма! – понизить цены на хлеб более чем на пятьдесят процентов.
«Принять его предложение значило бы наложить черное пятно на доброе имя всей экспедиции, – писал Можайский в ответ на заданный ему вопрос командующим отряда. – Купец правильно указывает, что в настоящее время пуд хлеба обходится с расходами на перевозку свыше пяти рублей, и, казалось бы, его предложение ставить по два рубля очень выгодно, но…»
Можайский не успел развенчать показной патриотизм, как водворившаяся в лагере тишина была прервана неведомо откуда сорвавшимся ураганом. Начался он одиночными ружейными выстрелами. Судя по короткому подавленному звуку, стреляли в какой-то теснине, не допускавшей звуковых перекатов. Пальба разгоралась буквально с каждым мгновением и шла crescendo. Вот зарокотала и артиллерия. Вскоре в сумраке ночи выделились редуты и форты, озарившиеся огненными снопами.
«Вылазка! – сообразил Можайский, стремившийся остановиться на чем-нибудь определенном. – И, увы, у нас ни одного ротного залпа! Что бы это значило? Неужели опять заминка?»
Северо-западная сторона осадных работ вся перемигивалась тысячами вспышек. Оттуда уже доносился гул победного клича. Но не русского «ура», а другого – дикого, с завыванием!..
В то же время и в тылу лагеря завязалась суматошная перестрелка. Здесь уже явственно слышалось боевое воззвание теке – «урр, урр!». Лагерю грозила серьезная опасность, если бы арьергард не был настороже.
Впоследствии выяснилось, что сын сардара кинулся сюда с своими неустрашимыми сотнями. И если бы заминка в траншеях продлилась еще несколько минут, то кто знает, чем окончилась бы в эту ночь осада Голубого Холма. Нашим редутам пришлось бы расстреливать лагерь, чтобы вытеснить оттуда батырей и джигитов Ах-Берды.
Бой длился в траншеях не более четверти часа. Вылазка была отбита, что и возвестили три оркестра все тем же маршем добровольцев. Впрочем, ему еще долго аккомпанировал огонь артиллерии.
Мимо Можайского потянулись со стороны траншей и редутов вереницы носилок с убитыми и тяжелоранеными.
– Одна рота закаспийцев пала до последнего человека, – сообщил ему отец Афанасий, побывавший в траншеях и правивший теперь на сборном пункте общую отходную. – Спасибо апшеронцам, они дали хороший отпор, а то, пожалуй, и всем бы нам переселиться туда, где нет болезней и воздыханий.
Площадка быстро покрылась убитыми. Санитары укладывали их чинно, рядком, лицом к небу.
«Как эти грядки напоминают богатую ниву, смятую стихийной силой, – размышлял Можайский, обходя сонм покойников. – Давно ли они грезили красотами жизни, и вот что осталось! Бессмысленная буря свалила их здесь, как снопы спутанной соломы… и положила конец всем их радостям и терзаниям».
Да, не будь апшеронцев, сорвавшемуся урагану не было бы препона. Они первыми овладели правильными залпами, а за ними уже артиллерия вышла из сумятицы и перестала бить по своим.
Командующий не дремал. По его знаку на помощь редутам и траншеям бросились самурцы, дагестанцы, ставропольцы, и не более как в десять минут удары урагана встретились уже с непоколебимой преградой. Дальнейшие усилия его были бесполезны. Теке дрогнули перед современным оружием и бросились к крепостному рву. Женщины их успели убрать всего несколько десятков трупов, взамен которых легли новые сотни правоверных.
Легли в эту ночь и в братской могиле русского отряда два офицера и пятьдесят два рядовых; кроме того, перешли на попечение отца Афанасия и Красного Креста до ста раненых. Осада потеряла еще одно горное орудие. Тем не менее теке не успели укрыться за крепостными стенами, как в траншеях уже слышалось приказание командующего:
– Все намеченные работы окончить к рассвету!
К полуночи бомбардировка притихла, и только дежурные части продолжали тешиться навесной стрельбой. Крепость замолкла и приуныла, она считала и свои немалые потери. Мешки с добытыми в вылазке головами гяуров не вызывали уже в защитниках Голубого Холма прежнего ликования.
XX
К новому году траншеи потеряли более десяти процентов убитыми и ранеными. Тыл лагеря оставался без прикрытия, а линиям осады, растянувшимся на пять верст, недоставало сил для собственной охраны.
– Не всегда же неприятель…
Михаил Дмитриевич только в недавнее время возвел Теке в высокое звание неприятеля.
– Не всегда же неприятель, – говорил он начальнику штаба наутро после второй вылазки, – будет выставляться против пушечного жерла и ротного залпа. На его месте и с его головорезами я стер бы наш лагерь с лица земли. Ты меня понимаешь? Но об этом не следует говорить. Мне остается одно: сжать весь лагерь в кулак и подвинуть его к самой параллели.
– Но ведь у нас в лагере все полевые учреждения: казначейство, почта, телеграф, контроль…
– Что ты хочешь этим сказать?
– В военной истории…
– В военной истории не было примера, чтобы главнокомандующий выдвигал свою кассу под выстрелы неприятеля? Да, но что же делать! Мне легче уберечь ее под выстрелами, нежели в тылу осады. Распорядись…
Громоздкое передвижение лагеря вплотную к первой параллели совершилось под боевым огнем обоих южных фасадов крепостной стены. Гражданским учреждениям пришлось устраиваться на новом месте при обстановке, представлявшей больше опасности, нежели в траншеях. Несмотря на это, многие гражданские сердца бравировали, ставя свои кибитки без окопки и земляных валиков. Один Можайский поступил с нарочитой откровенностью, распорядившись обезопасить хотя несколько свою кибитку от продольных выстрелов. Тут же, на одной с ним площадке, расположились Красный Крест, казначейство, госпиталь, почтамт и все, кого не призывала служба в траншеи.
– А Карьку с Васькой тут беспременно покончат! – объявил Можайскому Дорофей, недовольный тем, что для коновязи не имелось прикрытого места. – У Карьки ногу перебили. Подлые! И стрелять-то у них нечем, а вздумали с Россией воевать!
Теке стреляли уже камнями в войлочной оболочке, что свидетельствовало об истощении в крепости убогого запаса артиллерийских снарядов.
– Где же мой стул? – спросил Можайский, намереваясь присесть на новом месте за работу. – Куда вы его запропастили?
– Стул никуда не годится, – объявил Кузьма, – ножку пулей перебило. Одно слово, смертоубийство!
Вскоре возле первой параллели вырос войлочный городок в тысячу кибиток со всеми приспособлениями основательно осевшего лагеря. Начались взаимные посещения и поздравления с новосельем. Обойдя вновь поставленный лагерь, командующий зашел пообедать к графине Пр-ной. Здесь кто-то не поостерегся и сказал, что теке бьют сегодня с удвоенным усердием на площадке Красного Креста. Этого было достаточно, чтобы Михаил Дмитриевич остановился посреди опасной площадки и продержал на ней минут десять всю свою свиту без всякой надобности.
«Михаила Дмитриевича выдумал корреспондент», – говорилось в ту пору в гостиных и между строк в периодической прессе.
«Хорошо бы, однако, поставить авторов этих измышлений сюда, на площадку, чтобы они постояли под выстрелами сотни зембуреков», – думалось Можайскому, невольно любовавшемуся бравадой молодого генерала.
Командующий зашел и к нему в кибитку.
– Здравствуйте, Борис Сергеевич, скажите, сколько пробоин в вашей юламейке?
– Ни одной.
– Впервые слышу такой ответ. Теперь все у нас щеголяют числом полученных пробоин. Не хотите ли пройтись со мною в госпиталь и навестить Яблочкова?
Госпиталь был переполнен ранеными. Их не успевали эвакуировать по недостатку экипажей. Никто не стонал, даже вздохи считались почему-то признаками дурного тона.
– Медики ручаются, что вы быстро поправитесь, чему я душевно рад, – говорил командующий Яблочкову. – Вы ранены дважды? Ну что же, это заслуга, это…
– Я сам виноват, – отвечал едва слышно раненый. – Мне следовало сделать крытый переход в траншее, а я оставил его на утро, и вот несу расплату за свою леность.
– Знаю, вы уснули после двухсуточной работы. Ну не беда, только поскорее выздоравливайте и напишите вашему брату, чтобы он устроил передвижной электрический фонарь специально для военных надобностей. Нужно, чтобы он освещал мгновенно громадные пространства. До скорого выздоровления, капитан!
Командующий торопился выйти на воздух.
– Яблочков до утра не доживет, – передал он свое наблюдение по выходе из госпиталя. – Мне удается подмечать на лицах раненых предвестников смерти. Не могу и объяснить, в чем они заключаются, но я вижу их явственно. Да, государям и вообще властителям земли не следует бывать в военное время в госпиталях. За подобные посещения платятся обыкновенно упадком духа и договорами берлинского характера.
В госпитале Борис Сергеевич увидел в первый раз графиню Пр-тину за делом сестры милосердия. Она не брезгала ни гнойными ранами, ни черной работой. «Вот за эту работу кланяюсь тебе в ножки, – подумал он, любуясь ее величественной простотой. – Здесь дело начистоту, без политики. Умру, но не забуду тебя в этой обстановке».
К вечеру накануне Нового года пришла почта. Кроме корреспонденции она доставила кому фуфайку, связанную милыми руками, кому жестянку с консервами или сухарями. В кружках явились избытки, а с ними и предложение встретить Новый год семейным образом. Мысль эту поддержал и Можайский. Послали за Иованеской, братом Иованеса, фактором, обегавшим каждый день офицерские кибитки с предложением своих услуг. В лагерных задворках появились уже и маркитанты, сумевшие в дороге избежать текинских ножей.
– Только, пожалуйста, господа, не держите меня без надобности, – просил обыкновенно Иованеска, готовясь подставить свои пятки под случайный выстрел. – Только, пожалуйста, господа, не держите, – говорил и теперь Иованеска, вздрагивая от постукиванья фальконетов. – Тарелку шашлыка могу доставить за два рубля, чуреки – по гривеннику, орехи…
– А пива можешь достать?
– По пяти рублей за бутылку и то только для вас, господа офицеры.
– Кислое?
– Нам оно дорого, мы не пробуем.
Иованеске набросали несколько десятков рублей, с которыми он и бросился опрометью в обозную сторону лагеря. Нашелся и доброволец-распорядитель. Земля служила столом, а газеты скатертью.
– Всего в изобилии! – объявил отец Афанасий, благословляя трапезу. – Недостает только монастырского кваса.
В обществе проявилась живая струнка. Выстрелы с крепостных стен не помешали воинственному казначею повторить свою неизменную «Wein, Weib und Gesang». Согрешили по секрету и насчет безика. Любители пари поставили вопросы, сколько выбудет из строя людей за время экспедиции. Держали и за пятьсот, и за тысячу человек.
– Господа, скоро полночь! Чокнемся, чем можем, за близких сердцу людей! – провозгласил Можайский, которому Иованеска добыл у маркитанта бутылку шампанского за фантастическую цену.
– Дядя, я за Ирину! – шепнул Узелков.
– Это мило с твоей стороны, но где она теперь, где?
– Господа, генерал приказал поздравить Теке с Новым годом! Смотрите на часы.
Ровно в полночь из всех орудий раздался залп по крепости. Такого Нового года там не ожидали. Оркестры грянули в траншеях торжественные гимны. Из крепости торопливо застучали зембуреки, но их не почтили ни одним ответным выстрелом.
«Только бы она была подальше от этого ада! – подумал Можайский, впадая в невольную задумчивость. – А ты, – допытывался он у Нового года, – а ты, мой милый, чем порадуешь? Если ты торопишься переселить меня в лучший из миров, то повремени, мне не хочется».
Проводив гостей, он погасил огонь, чтобы случайный посетитель не заявился с новогодним поздравлением. При свете полускрытой свечи он развернул дневник Ирины и остановился на странице, которую, впрочем, пробегал уже не в первый раз.
«…Я не сомневаюсь, что Марфа искренне любила Можайского и что она решилась отказаться от него только под гнетом аскетизма матери. Насколько мне дано знать природу человека вообще и женщины в частности, я решительно утверждаю, что ее отречение не добровольно. Он был поражен отказом, но у него не нашлось мольбы о пощаде…
Где же объяснение его поступка? Он слишком умен, чтобы не понять, как иногда женщине необходимо преклонение перед ней мужчины. За это преклонение она готова вознаградить его сторицей. Но он пошел на разрыв молча, сосредоточенно… точно в это время он уже любил другую. Не меня ли? Какая странная мысль! Во всяком случае, этот человек с непреклонной волей не был бы счастлив с существом, лишенным фосфора и железа. Ему нужна женщина тоже с сильным характером и, пожалуй, с горизонтом более дальним, нежели у Марфы. Как хорошему человеку, я желаю ему найти подходящую спутницу жизни…»
Можайскому показалось сегодня мало одной страницы дневника, и он читал далее – до последней строки.
«Ни медицина, ни светское воспитание не истребили во мне потребности заглядывать по временам в святая святых. Меня это очень освежает – и что же? Много раз я искала тот уголок сердца Вильямса, в котором он должен бы запрятать свою обетованную землю, и не находила. В напрасных поисках Вильямс представляется мне сухим, хотя и очень умным представителем англосаксонской расы… и я каждый раз задаю себе вопрос: что же он в состоянии дать моему славянскому душевному складу? Ах, бывают моменты, когда он кажется инквизитором, палачом.
Вот и теперь он подает мне знак идти с ним… туда, к венцу… но я хотела бы попрощаться с некоторыми людьми – и не могу, он зовет… иду, иду!»
XXI
Был один из тех скучных вечеров, когда монотонное постукиванье зембуреков и ответный огонь из траншей наводили одно уныние. Казенный барометр отрядного немца показывал к буре. И действительно, после вечерней зари лагерь всполохнулся и зашумел. Прежде всего захлопали приподнятые верхи кибиток, а вскоре затрещали и веревки с приколками. Песок и кремни понеслись тучами. Теке не могли бы выбрать более удобного момента для нападения, поэтому редуты и траншеи, а еще более лагерь пришли в нервное состояние. Население его, не исключая маркитантов, кучеров и лазаретной прислуги, вооружилось чем могло. Даже Кузьма и Дорофей подбодрились драгунскими шашками. Одна сестра милосердия Стрякова ничего не видела и не слышала, кроме предсмертного по временам хрипа своих раненых.
Стемнело. Две-три сотни головорезов Ах-Берды могли бы произвести в эту пору чудовищный погром. Стрельба по ним из редутов и траншей была немыслима. Патрули трубили поминутно «слушайте все!», но рев ветра заглушал горнистов, и был момент, когда лагерь выпустил по своему же патрулю залп в пятьдесят огней. К счастью, какой-то догадливый – не то драгун, не то казак – ответил на залп трехэтажной бранью, ясно показавшей, что идут друзья, а вовсе не враги. Кажется, в этот вечер храбрейшие сердца обоих станов желали скорейшего восхода луны…
При первом налете тучи из песка и гравия, окутавшей лагерь непроницаемой пеленой, сардар приказал готовиться к вылазке. Но перед ним предстал Суфи, познавший своим возвышенным духом, что эту страшную бурю поднял не кто иной, как гений зла, бывший в услужении у гёз-канлы. Да и кто же другой, как не этот негодяй ифрит, исполнявший все дурные поручения самого Соломона, мог ниспровергнуть на землю такой обильный дождь каменного хряща? Не правильнее ли в таких случаях держать в руках вместо ножа книгу Писания?
Вылазку отложили. Ифрит, однако, не сделал бы того, что он сделал, не имея в том надобности. Его усилие застлать небо непроницаемой тьмой клонились, несомненно, к омрачению глаз правоверных. Правоверные это поняли и сделали все, чтобы не поддаться сну. Тогда ифрит понес посрамление. Русский сардар, догадываясь, что его слуга не превозмог людей Писания, не посмел броситься на крепостные стены.
Однако на другой день после этой бури по всей крепости разнеслась странная весть, будто русские сербазы уходят в землю.
– Они роют колодец и проваливаются туда совсем, с головой…
Сардар распорядился вызвать смельчаков, чтобы проверить это нелепое известие. За смельчаками не было остановки. В первую же ночь Мумын подполз к Великокняжескому укреплению и убедился лично в том, что русские уходят в землю. Тогда сардар призвал на совет все четверовластие.
– Неприятель проводит кариз, – высказался первым Хазрет-Кули-хан.
– Не думаете ли вы, что русские хотят торговать водой? – ядовито заметил Ораз-Мамет-хан. – В таком случае им будет большой убыток, потому что у нас есть своя вода.
В четверовластии уже шли раздоры.
– Такой несообразной вещи я не думаю, – отвечал Хазрет-Кули-хан, – но русские все-таки ведут кариз. Они начали свой дьявольский замысел у самой плотины, чтобы оттуда подвести воду к подошве наших стен.
Мысль эта на минуту ошеломила весь военный совет.
– Как вы полагаете, святой отец? – спросил сардар присутствовавшего в совете Суфи.
– Сатана не имеет власти над теми, которые веруют и полагают надежду на Аллаха, – отвечал уклончиво Суфи.
– Русские вовсе не так глупы, как это некоторые думают, не будучи сами достаточно прозорливыми, – высказался Эвез-Дурды-хан. – Привести к нам воду под стены – значит прибавить воды в наш котел, и больше ничего. Что нам помешает прокопать арык сквозь стену и выпустить лишнюю воду, если она будет. Не вернее ли думать, что враги прокладывают дорогу в крепость, чтобы войти в нее ночью и напасть на нас сонных?
– Сатана – обманщик для человека! – отвечал на это замечание Суфи. – Кто берет его себе в покровители, тот погибнет жестокой смертью.
Но и это возвещение не разрешило вопроса, для какой надобности русские уходят в землю. На совете еще раз обменялись догадками. Суфи прочел еще одну суру из Корана на тему о Сатане, а дело от того нисколько не подвинулось. Спор разгорался. Вожди Мерва сказали какую-то грубость.
– Скажи моим слугам, чтобы они говорили с кротостью, ибо Сатана может посеять между ними несогласие. Сатана – отъявленный враг человека! – высказался Суфи, от которого не ускользнула зарождавшаяся неприязнь мервцев к текинцам.
– Что скажет джанарал инглези? – спросил сардар, обращаясь к позванному на совет мистеру Холлидею.
– Русские ведут подкоп, – отвечал инглези. – Подойдя под стену, они подложат бочки с порохом, взорвут ее на воздух и таким образом проложат себе дорогу в крепость.
– Аллах акбар! – нашелся выговорить Суфи, всплеснув руками. – Бисмиллах иль Рахим!
Совет примолк. Инглези знал, что он говорил. От него потребовали объяснения о том, как помешать русским и обратить их дело на их же голову. Тогда он повел речь о контрминах, о слуховых колодцах и о пересечении минных путей.
– Главное – нужно слушать, – решил совет, – нужно слушать, куда роют эти свиньи.
– А чтобы им помешать, я назначаю на завтрашний день вылазку! – объявил сардар, любивший проявлять свою абсолютную власть. – Отец, скажи людям Писания, чтобы они весь день просили помощи у Аллаха.
Наступил памятный для обеих враждебных сторон день 4 января.
– Сегодня вылазка! – мог решить каждый охотник при взгляде из Охотничьей калы на эспланаду крепости.
– Милости просим, милости просим! – заговорили редуты, траншеи и лагерь. – На этот раз не проспим!
Действительно, приготовления к вылазке шли в среде защитников Голубого Холма с детской наивностью. На глазах дозора с вершин Охотничьего форта они устанавливали лестницы, запасались арканами для своих убитых и раненых и мешками, как нужно думать, для сбора трофеев в виде русских голов. Обо всех их сборах и приготовлениях немедленно передавалось в ставку командующего, откуда ординарцы разносили по батареям и траншеям приказание за приказанием.
В траншеях, впрочем, шли и вольные разговоры.
– Не приведи бог, какой я сегодня лютый, – говорил апшеронец ставропольцу. – Будь у всех чекинцев одно горло, я и то перегрыз бы!
– За что так?
– За знамя.
– За знамя кто не перегрызет!
В горной батарее тоже были недочеты.
– Обобрали мою милку, так что и смотреть на нее совестно! – жаловался фейерверкер, потерявший в прошлую вылазку замок от орудия. – Все сестры на работе, а ей и выйти не в чем.
Каждый интересовался знать, во сколько минут десятого зайдет луна. Она замешкалась сегодня. Нетерпеливейшим казалось даже, что она пробудет на небе до утра и что вылазка не состоится. Но часу в одиннадцатом она склонилась к горизонту, а за ней спустилась южная темень. В тыл лагеря направились сильные патрули, подававшие знакомый ему сигнал «слушайте все!».
Вылазка готовилась решительная. Через траверсы и скрытые проходы пробрались в ров, окружавший стены, шесть тысяч человек. Преобладали мервцы. Прошли, однако, добрых полчаса, пока толпы не устроились и с кошачьей осторожностью не выбрались изо рва на площадь, отделявшую траншеи от крепости. Толпы полезли, приникнув к земле со стороны обоих фасов стены Бек и с южных частей Векиль и Баш-Дашаяк.
В траншеях мертво и мрачно, в лагере также погашены все огни. На батареях ни звука. Форты Великокняжеский, Охотничий и Туркестанский точно вымерли. Вылазкой командовал Ах-Берды, а у стен оставался с тохтамышцами сардар, готовый посылать резервы во все стороны.
Только при переправе через Великокняжеский ручей не обошлось без некоторого шума, но тут все равно нужно было подняться на ноги и броситься на врага. Теке бросились, и так стремительно, что секрет, несмотря на предупреждение о готовившейся вылазке, не успел отбежать к траншее и был весь переколот.
Воззвав к Аллаху, нападавшие взмахнули тысячами клынчей над головами неверных. Но где же они? Где неверные? В траншеях пусто! Никто не ответит оттуда ни стоном, ни пулей, ни ударом штыка!
В траншеях действительно было пусто. Люди лежали позади их и ожидали приказа подняться и встретить врага. Приказ дан. Люди поднялись, и тогда передовая линия вспыхнула внезапно боевым огнем. Момента этого ожидали ракетные станки, митральезы, свинец, шрапнель, бомбы…
Со стороны брешь-батареи блеснул фонарь, осветивший значительную часть пространства между траншеями и крепостью. Нападавшие дрогнули, они не ожидали подобной хитрости. Пули пронизывали их кольчуги из самодельной железной проволоки, как тесто для чуреков. Огонь ада не будет так убийствен, как был огонь 4 января.
Ротные ликовали. Методически, как на учебном поле, они произносили неумолимо грозное «рота, пли!». Нападавшие валились снопами.