000
ОтложитьЧитал
– Министры здоровы и благодарят вас.
– В благополучии ли ваш народ?
– Народ инглези в полном благополучии.
– Напишите королеве и ее министрам, что все Теке молит Аллаха и его пророка о ниспослании им здоровья и богатства, – заключил приветствие Хазрет-Кули-хан.
– Мы будем писать им о всех ваших хороших словах.
Затем предложили дорогому гостю чай и отдых на мягких одеялах. Якуб-бай в качестве первого при посланнике человека потребовал, чтобы к ящикам с подарками королевы были приставлены надежные часовые. Улькан-хатун приняла их под свою охрану.
– Сын мой, – говорила она Якуб-баю, – ты, слава богу, не такая собака, как инглези, поэтому скажи мне, как своей матери: такая ли и у этого совесть, как у прежнего, или лучше?
– Это настоящий посланник, – ответил Якуб-бай, – у него совесть светлая.
– Да у него совесть может быть и светлая, но почему его ящики с оружием такие маленькие и легкие?
– Дорогое оружие не бывает тяжело.
– Для чего нам дорогое оружие? Разве золотой ручкой ножа можно убить неприятеля?
– Дорогое оружие мы привезли сардару.
– Я понимаю, что сардар не нуждается в ножницах, которыми стригут баранов, но вы напрасно привезли ему вместо тыр-тыр какие-то детские вещи. Ох, сын мой, правду ли ты говоришь, что этот инглези настоящий человек? Понимает ли он, что совесть не ячмень и что ее не следует разбрасывать по ветру?
– Ханум, вы хорошо знаете, что я за человек?
Ханум ничего не ответила и только измерила Якуб-бая не то испытующим, не то презрительным взглядом.
В честь посла королевы следовало бы устроить что-нибудь приятное, например, скачку или игру в серого волка, но тяжелые тучи опускались над Ахал-Теке все ниже и ниже. На последнем народном совете было решено: пока в Теке останется хотя один русский сербаз – не варить бузы, не справлять свадебные празднества и вообще избегать всякого шумного веселья.
После необходимого отдыха посол заявил, что он намерен передать народу приветственные слова королевы.
– О, слова королевы инглези могут служить и во время мороза песнями соловья, – заметил на это предложение сардар. – Люди, созовите скорее народ, пусть он слушает посла королевы так же внимательно, как слушал бы ангелов, носящих на своих крыльях престол Аллаха.
Раздались призывные звуки барабанов. Народ, побросав горны, у которых приготовлялось оружие, направился к ставке сардара.
Мистер Холлидей сделал при этом маленькую ошибку. Он вышел к народу во фраке и в цилиндре. Впрочем, серьезный человек всегда может удержаться от желания расхохотаться. В народе послышался несдержанный смех, но чего можно ожидать от неразумных подростков?
– Я прислан, – произносил торжественным тоном мистер Холлидей, – порадовать Теке крепкой к нему дружбой королевы инглези. Она довольна вами, и вы смело можете рассчитывать на ее помощь.
На этот раз Якуб-бай толмачил без прибавлений, некоторые слова были ему не по силам, но он недалеко отходил от их смысла.
– В знак дружбы, королева шлет вам почетное оружие, – продолжал мистер Холлидей, обращаясь к стоявшему вблизи четверовластию. – Вам, славный Тыкма-сардар, она вручает клынч с победоносными стихами Корана. Вам, мудрейшим советникам текинского народа…
Никто из четверовластия не был обойден вниманием королевы. Относясь к ее вещественным доказательствам дружбы, как следует людям, понимающим политику, сардар и ханы тотчас же сняли свои клынчи и заменили их полученными в подарок.
– А нашим джигитам твоя королева ничего не прислала? – спросила упрямая ханум. – Разве она не знает, что пятью пальцами хорошо ловить только куски баранины в котле и то, когда он остынет, а как же ими сражаться с шайтаном и его слугами?
– Королева советует вам напрячь все усилия, чтобы разбить вашего врага, – продолжал мистер Холлидей. – Не допускайте его опереться на вашу землю, иначе вы лишитесь драгоценной вам свободы.
– Однако он говорит такие же глупости, как говорил и твой прежний полковник, – раздались из народной толпы громкие замечания. – Слов у него слишком много, а оружия мало.
– Нельзя ли убрать этих крикунов? – спросил мистер Холлидей, догадываясь, что они строго критикуют его речь.
– Здесь никого нельзя трогать, – отвечал поспешно Якуб-бай. – Они хозяева здешней земли.
– Женщины кричат здесь громче мужчин. Скажи, что я послан к предводителям храброго народа, а вовсе не к женщинам, которым приличнее сидеть за прялками, нежели пускаться в политику…
– Не верю, – перебила его ханум, – у твоей королевы нет бороды так же, как у меня, поэтому ей должно быть приятнее говорить со мной, нежели с джигитами. Ты скажи нам лучше: где твои пушки и где твой порох? У нас всего одна пушка – понимаешь, одна, и та на колесах от арбы.
На этот раз сардар не был расположен унимать негодование ханум.
– Ханум говорит строптиво, – заметил он дружески по секрету в кружке четверовластия, – но пусть инглези знают, что наш народ не верит больше их льстивым словам. Народ отлично понимает, что верхом на слове дальше себя не ускачешь.
Убедившись, что пушки королевы остаются на краю света, ханум не пожелала присутствовать при дальнейшем приеме посла. Она предпочла заняться своей больной внучкою, ради которой она пожертвовала бы дружбой королев всего света.
Дочь ее сына, убитого в прошлом году в стычке с русским отрядом, обещала сделаться красивейшей из дикарок. Ханум не успела еще подыскать ей настоящее имя, так как ни роза, ни соловей не выражали всей прелести ее любимицы. До приискания же хорошего имени она приказала и мужу, и слугам называть ее «маленькой ханум».
Увы, всегда здоровый и веселый ребенок опасно болел в последнее время. Все искусство текинских врачей было напрасно потрачено, не помогло даже натирание черным камешком, привезенным благочестивым хаджи из Мекки. Животик у ребенка вздымался все больше и больше, и наконец врачи решили, что он проглотил паука из тех, что водятся в горных ручьях.
Ханум облегчала страдания любимицы только одними волшебными сказками. Смерть близилась к малютке быстрыми шагами. При прежнем своем появлении в стане теке Якуб-бай обещал верную помощь, а где она?
После приема посла Якуб-бай явился от него на поклон к ханум с ценным подарком из индийского кашемира.
– Посол инглези просит вас принять от него подарок, из которого выйдет великолепный халат.
Ханум растирала в это время каким-то самодельным бальзамом животик своей внучке. Несмотря на страшную боль, дитя морщилось, но не плакало. В ребенке сказывался уже характер строгой текинки.
– Отнеси подарок инглези в конюшню и постели его под мою лошадь, – ответила неукротимая женщина.
– Ханум, так грубо нельзя обходиться с посланником. Он обидится, тогда Теке потеряет дружбу его королевы. Материя же, право, хорошая, в Тифлисе такую носят только одни старые генеральши.
– Изволь, я прикажу сделать из нее попону для старого козла моей внучки.
– Нет, вы напрасно пренебрегаете дружбой посла. Его жене Аллах послал большую мудрость, она может делать чудеса. Вскоре она прибудет в Теке и только для того, чтобы спасти от смерти вашу маленькую ханум.
– Сын мой, ты не лжешь?
Одна надежда отнять у смерти свое сокровище привела ее в отрадное состояние духа.
– И ты думаешь, что хатун-инглези вылечит мою радость? В таком случае спрячь мои суровые слова, и пусть инглези ускорит прибытие женщины, которой дана Аллахом сила делать чудеса. Я, ханум, поклонюсь ей в ноги как последняя персидская рабыня. Но… разве женщине дано владеть чудесами? Такого порядка в Теке нет.
– Ханум, пусть ваши рабыни забросают меня грязью, если я сказал неправду.
– Сын мой…
– Ханум, как же насчет материи?
– Возьми ее себе и не только возьми эту тряпку, но получи и приплод от моих лучших десяти кобылиц. Я не буду называть тебя собакой, но если ты солгал, я сброшу тебя со стены Голубого Холма, помни это!
XXXVIII
Четверовластию следовало торопиться: гёз-канлы вел тысячу за тысячей своих сербазов, а помощи со стороны инглези и нет, и, по-видимому, не будет. Сардар созвал поэтому военный совет. Заседание охраняли на этот раз юз-баши с обнаженными клынчами и с правом не впускать даже ханум. Зала заседания была по обычаю проста, как сакля человека, у которого нет ни верблюда, ни поля для посева дынь. Сардар и четверовластие поместились в кружок на белом войлоке, кальян из горластой тыквы и турсук с айраном были общим достоянием. Поодаль сидел на корточках мирза, вооруженный тростниковым пером и баночкой с китайской тушью.
– Рассчитывать ли текинскому народу в войне с русскими на помощь инглези? – поставил круто вопрос сардар.
– Нет, текинскому народу не следует рассчитывать на помощь инглези, – подал первый голос Эвез-Дурды-хан. – До сих пор мы слышали от послов королевы одни сердечные слова, а где ее пушки и порох?
– Инглези, как и афганцы, ведут дружбу только со своим карманом, – заметил Ораз-Мамет-хан. – Они любят горячий пилав, но не любят собирать кизяк, чтобы разводить огонь.
– Притом же купцу приятно смотреть, когда соседи истребляют друг друга, – добавил Мурад-хан, – а ведь инглези все купцы.
Мирза добросовестно записывал каждое слово сардара и его советников, они же вели речи медленно, обдуманно, устойчиво.
– Звать ли персиян на помощь, если русские будут теснить текинский народ?
– Ни за что! Если Аллах прогневается на свой народ, то пусть он наложит на него руку неверного, а не шиита.
Разномыслия в этом отношении не было. Ответ Эвез-Дурды-хана был ответом всех его товарищей.
– Держать ли у себя посла инглези?
– Не только держать, но и не спускать с него глаз, пусть простые люди думают, что инглези нам истинные друзья.
– Как распределить пшеницу, ячмень и солому?
– Хлеб и солома пусть будут общим достоянием народа, а что принадлежит женщинам, то пусть у них и останется.
Установив хозяйственную часть, четверовластие еще раз подтвердило права сардара – права на жизнь и смерть. Он мог потребовать на стены Голубого Холма всех теке от старого до малого и на продовольствие гарнизона все запасы до последнего куска конины и овечьего сыра.
Совещание окончилось. Приговор его, благоговейно утвержденный печатями четверовластия, вложили в Коран, который и передали сардару как попечителю и главе текинского народа.
Богатые лишались на время войны своих избытков, а Улькан-хатун теряла при этом почти все свое состояние. Ее каризу – источнику богатства – предстояло обратиться во время войны в канаву с грязным застоем, на ее поля могли спускаться из горных ущелий дикие свиньи, а узорчатые двери ее калы пойдут на дрова гяурам!
Но и кариз, и узорчатые двери, и родные поля – все ничто перед тяжкой болезнью маленькой ханум. Малютка горела уже в седьмом огне и ясно видела перед собой сады, в которых херувимы окружают никому не видимый престол и райскую реку Котер. Она рвалась туда, откуда никогда не придет к бабушке, чтобы подставить под ее гребень свою головку. Были минуты отчаяния, когда Улькан-хатун готова была вызвать врачей из шиитов, но Якуб-бай настойчиво уверял, что хатун-инглези, которой дано творить чудеса, прибудет не сегодня завтра в Теке. А врачи гяуров действительно производят чудеса, притом же они и не так нечисты, как шииты. Может быть, и они знакомы со слугами Сатаны, но… маленькая ханум так болезненно прижималась к бабушкиной груди и уже не раз спрашивала, как ей пройти в дженнет.
В эту ночь Улькан-хатун не спускала с рук свое сокровище. Светила полная луна. Посредине калы возвышалась башня, имевшая важное значение в хозяйстве ханум: она командовала водой всего кариза. Внутри ее опускался колодец со шлюзами для распределения воды по усмотрению хозяина. Отсюда можно было наполнить целое озеро водою или выпустить ее всю до капли. Разумеется, до прихода русских следовало завалить это подземелье и сровнять его с землей.
Но для чего же Софи-хан столько раз побывал в течение ночи в этой башне? Он относил туда маленькие кожаные сундуки, в которых так хорошо прятать персидские туманы.
«Неужели он прячет в кариз нажитые на каракулях деньги? – размышляла ханум, наблюдая за скрытными поступками мужа. – Не думает ли он содержать в раю на эти деньги гарем из персидских рабынь? Собака, ему жалко дать их в пользу народного дела».
После этой догадки она выждала, когда все население дома, утомленное заботами о завтрашней перекочевке, уснуло, а вместе с тем забылась и ее маленькая ханум и, зная, где могли быть спрятаны кожаные сундуки, отправилась в башню…
С откочевкой последних собравшихся у кариза аулов ее кала должна была остаться на произвол судьбы, а весь оазис Теке – без хозяина. Нужно было торопиться, но кому же отрадно бросать по ветру пух своего гнезда? Однако чуждый сентиментальности сардар требовал, чтобы ко времени прихода врагов за стенами Голубого Холма не оставалось ни одного хозяйства. Разумеется, ему лучше было известно, когда и на каких дивах шайтан приведет свое войско.
Последний верблюд вышел уже на дорогу к Геок-Тепе, когда со стороны Шагадама прискакал гонец с радостной вестью:
– Мумын отбил у русского сардара тысячу верблюдов!
Весть эта стоила бешеного восторга.
– Мумын гонит этих верблюдов сюда, в Теке…
Тянувшийся к Голубому Холму караван остановился. Женщины повели разговор, нужно ли трогаться с места, где такая хорошая трава, к крепости, у которой ничего нет, кроме глины и песка. Ведь если русские будут терять по тысяче верблюдов в день, то сколько же нужно времени, чтобы их разбить в пух и прах? Но сардар признал эти разговоры глупыми.
– Кет! – раздался его строгий приказ. – Кто теперь старше, бабье веретено или клынч вашего сардара? Кет!
Караван замолк и тронулся в путь, как дитя, которое держится за рубашку матери. Да, сардар лучше знал дела, чем знали их женщины или простой народ!
К вечеру прискакал со стороны Шагадама второй гонец с известием, что силы Мумына не устояли, что на него напал неистовый русский юз-баши, который так много стрелял и рубил, что вся тысяча верблюдов перешла обратно на его сторону. Из-под Нухура пришли также неприятные вести. Русские отбили здесь стадо баранов в одиннадцать тысяч голов, навсегда потерянных для текинской кухни. Тяжелое впечатление, нанесенное этими двумя вестниками, было несколько ослаблено новым важным известием: будто джигитам удалось заарканить любимую русским сардаром белую лошадь и даже, может быть, не лошадь, а самого дива в лошадиной шкуре. Они ведь принимают всякие образы. Останется ли после этой потери русский сардар неуязвимым?
– Разумеется, нет, и стоит ли в таком случае менять приволье степей на удушливую теснину за высокими стенами? – говорили опять женщины.
– Кет! – раздался вновь повелительный голос сардара. – Кет! – повторил он, указывая по направлению к Голубому Холму.
Женщины умолкли. Караван двинулся далее…
Часть ВТОРАЯ
I
Сардар в сопровождении четверовластия и мистера Холлидея направился отдельно от каравана. Группа женщин догнала их, однако, на первом же перевале. Крепость принадлежала женщинам одинаково, как и мужчинам. Кто подносит там воду? Чьи ноги мнут глину? Кто вскидывает комки ее на стены? Разве женщины не будут жить в крепости под выстрелами русских пушек?
– Право, эти мужчины аломанят у женщин не одну их красоту, но их права человека, – говорила как бы про себя ханум, равняя своего коня с конем сардара.
Но вот открылся и Голубой Холм. Он возвышался на громадной площади, протянувшейся от севера к югу, настолько длинной, что с одного ее конца не было видно другого. Река Секиз-яб выделяла из себя несколько многоводных ручьев, обходивших крепость со всех сторон. Стены ее могли считаться и по высоте, и по толщине недоступными; правда, они состояли из глины, но она была плотна, как камень. Кто тот смельчак, который решится влезть на такую стену, когда поверх ее будут смотреть на врага зембуреки, мультуки, клынчи, копья? А если еще поднять стену повыше?
«Одолеет ли ее тогда и сам шайтан?»
С этой мыслью тысячи рук продолжали вскидывать глину все выше и выше, а там тысячи лопат подхватывали ее, укладывали и уколачивали. На смену усталым работникам выступали свежие силы, которые также трудились день и ночь. Для защиты на стенах поставили парапеты со многими отверстиями для мультуков. На севере к пескам оставили траверсы открытыми для сообщения со степью, где должны были оставаться резервы людей и продовольствия, скрытого в дальних барханах.
Стенам дали названия, соответствовавшие четырем коленам Теке. Северная сторона называлась Сычмаз, восточная – Векиль, южная – Бек и западная – Баш-дашаяк.
Подойдя к крепости, сардар остановился со своими спутниками на минутку, чтобы прочесть благодарность Аллаху за счастливо пройденный путь. Затем объезд сардара вокруг крепости обратился в триумфальное шествие. Сердце его радостно билось при виде народа, трудившегося без различия белой кости от черной. Появление его толпа встретила – вся, как один человек, – восклицаниями: «Аман бол! Аман гельдингиз! Аман!» Сардар благодарил и словами – «Худа ярдым бир-сун!» – и прижатием к груди то одной, то обеих рук. Кланялся также народу и инглези, отдававший ему честь по-европейски.
Кортеж следовал вдоль восточной стороны крепости. Здесь, на недалеком расстоянии от нее, виднелись разбросанные укрепления, некоторые из них превышали крепостные стены.
– Для чего торчат эти башни? – критиковал мистер Холлидей общий план крепости. – Неприятель возьмет их без труда и будет оттуда стрелять по всей открытой крепости.
– Мы хотели предоставить нашим друзьям инглези почетное место, – возразил ядовитейший из четверовластия, Эвез-Дурды-хан. – Если здесь будут пушки вашей королевы, то, увидев их, наши враги не решатся переплыть море и перейти наши пески.
– Военная наука, – начал было доказывать мистер Холлидей, – не позволяет…
– Наша военная наука не позволяет сидеть на мягких одеялах, когда нужно сидеть на боевом коне, – продолжал допекать Эвез-Дурды-хан. – Но что делать! Друзья инглези думают иначе, и нам остается надеяться только на свои силы и помощь Аллаха, а она сильнее всякой военной науки. Не так ли?
Мистеру Холлидею оставалось согласиться и затаить в себе протест против таких уколов четверовластия.
На северо-восток от крепости, у самой границы песков, открылись сады – драгоценнейшая редкость оазиса.
– Вырубить и сровнять с землей! – решил мистер Холлидей. – Неприятель будет пользоваться каждым кустиком, а у вас тут у самой крепости – башни, ограды, деревья…
– Мои сады вырубить! – воскликнула Улькан-хатун. – Спроси, сын мой, у своего инглези, – обратилась она к Якуб-баю, – может ли он вырубить сад утром и вырастить его вечером? Не может? Тогда пусть лучше молчит, если Бог не дал ему хорошего разума.
Оставленные на северо-восточном фасе траверсы для сообщения с песками и степью вызвали также замечание европейского инженера. Он потребовал или заложить их наглухо, или устроить с люнетами и бойницами.
– Слава Аллаху, мы честные мусульмане, и наши верблюды и бараны не занимаются волшебством, – ответил на это требование Ораз-Мамет-хан. – Они ходят на своих ногах и вовсе не умеют прыгать через стены.
Ханум приветствовала этот умный ответ приятным взмахом нагайки.
– Притом же если мы запрем ворота, то как войдут в крепость наши друзья? – спросил Хазрет-Кули-хан. – Ведь мы не такие невежи, чтобы, позвав гостей, повесить замок на двери.
Уколы сыпались на мистера Холлидея один за другим.
– Ваш холм командует всей окрестностью. На его верхушке и ребрах нужно поставить сильные батареи.
– Мы поставим лучшие из тех пушек, которые идут к нам от друзей инглези, – сказал сдержанный до настоящей минуты сардар, которому надоели уже учительские наставления мистера Холлидея. – Рассчитывая на милость Аллаха, мы полагаем, что пушки их не останутся на краю света?
Ирония сардара вызвала общее одобрение, а Улькан-хатун даже икнула от удовольствия, точно вкус ее был услажден чашкой вкусного пилава.
– Но ведь пушки королевы могут и опоздать!
Якуб-бай подумал и отказался перевести это сообщение патрона.
– Так не нужно говорить, так они рассердятся.
– Ну хорошо, не переводи, – разрешил мистер Холлидей. – Но вот зачем у них тут мельница? Нужно разрушить ее до основания.
– Благодарим за совет, – ответил Мурад-хан. – Если нам не нужно мельницы, то, следовательно, наши друзья будут доставлять нам молотую пшеницу. Это хорошо.
– А может быть, и готовые чуреки? – дополнила ханум.
Объезд вокруг крепости потребовал нескольких часов. При входе в главный проход сардар был встречен военным оркестром, в котором почетная роль принадлежала длинной медной трубе иерихонского типа. Впрочем, волны восторженных приветствий заглушали хрипоту и завывание доморощенных дударей.
Такого бивака, какой тогда был собран в стенах Геок-Тепе, не видел мир и никогда больше не увидит. Все Ахала стеклось к подножию Голубого Холма. Где быть женщинам и детям Теке во время войны с русскими? На подобный вопрос не могло быть иного ответа, как только – в крепости, вместе с отцами, мужьями и братьями. Ханум подняла бы восстание женщин, если бы кто вздумал оставить семейства Теке за крепостной стеной. Разве они враги своей родине? Разве мужчины не будут более храбры перед глазами маленьких детей? Не старухам ли указано самим Аллахом заговаривать кровь и делать пластыри? Разве джигиты, вместо того чтобы рубить головы врагам, будут печь чуреки и варить шурпу?
И вот на громадной крепостной площади уставились одиннадцать тысяч кибиток, не считая запасных для Мерв-Теке, которые, слава богу, не инглези и, разумеется, придут на помощь своим братьям. Кто желает помочь другу, тому нет надобности ходить вокруг света!
На первое время в размещении кибиток не было строгого порядка. Какой же ум мог догадаться, где сядут русские и где будет более безопасное от них место.
– Русскому сардару нельзя будет окружить всю крепость, он выберет одно место, где и засядет, подобно барсуку в норе. Вернее же всего он облюбует юго-восточный угол, где разветвляется река Секиз-Яб. В таком случае под защитой восточной стены нужно устроить все становище.
Так сообразил сардар и отдал приказ населению рыть вдоль восточной стены, у самой ее подошвы, подземные жилища.
Трудно было также четверовластию установить на первое время порядок в среде гарнизона, состоявшего из пятидесяти тысяч мужчин, женщин и детей. Говорят, что есть на свете люди, которые могут изобразить на куске бумаги целую страну, но где же им изобразить все племя Теке, собравшееся в одну крепость?!
Кто изобразит эту древнюю старуху, которая так тщательно заматывает что-то в клубок шерсти и, потряхивая седыми космами, заливается в причитаниях, прерываемых по временам проклятиями? Она прячет туда серебряный медальон. Хотя он и грубой работы, и с простыми камнями из яшмы, но старухе дорога эта святыня! Она рассчитывает, что на дрянной клубок шерсти гяуры не обратят жадного внимания.
Возле кибитки ханум только что умер старый боевой текинец. Увы! Ему не суждено прибавить зазубрину к своей шашке. По числу же их можно было судить о числе персидских голов, упавших к ногам покойного батыря.
В другое время насмешками и презрением наградили бы новобрачных, решившихся, вопреки строгому обычаю, на совместную жизнь. Не менее года следовало бы им жить в разных кибитках и даже в разных аулах, а теперь они не разлучаются… и никто не смеется над ними!
Сардар запретил в крепости держать животных, кроме назначенных для пищи, но у кого достало бы суровости оторвать этого мальчика от шеи его любимца жеребенка? Наконец, кто мог оторвать маленькую ханум от старого козла, служившего ей надежным аргамаком?
Несмотря на глубокую веру в предопределение и на суровый нравственный закал, женщины не могли удержаться от причитаний. Не было в них смысла, но, полные щемящей грусти, они тяжело ложились на сердце у храбрейших бойцов. Притом же стоило заголосить одной женщине, как начинало голосить все становище от стены Сычмаз до стены Баш-дашаяк. Подметив, что раздирательное душевное всхлипыванье вредно отражается на состоянии духа защитников крепости, сардар предложил слабодушным замолчать или уйти в пески.
Никто не ушел. Причитания прекратились.
II
В то время как города Мекка и Медина охотно принимали догматы Корана, пророку приходилось вести беспрерывные войны с номадами, корейшитами и гиссанидами, для вразумления их словом Писания. Прошли века, а эта рознь длится и поныне: оседлый мир правоверных фанатически верует в священное значение Корана, а кочевой очень слаб в познаниях веры. Кочевник беседует с Аллахом без посредства книги. Этой не осложненной душевной простотой пользуются целью толпы проходимцев, выбрасываемых в степь оренбургско-казанским мусульманством. Впрочем, наши политические устои в религиозном направлении мусульманства всегда были шатки и доходили до того, что в прошлом столетии воздвигались в Бухаре мечети на сборы с тамбовского мужика…
Не крепки были и сыны Теке в области книжной религии. Разумеется, у них, как и у всякого народа, есть свои святые, но они мало ценили в ту пору духовных отцов. У них был несомненный потомок пророка Керим-Берды-Ишан, но и к нему они обращались только перед смертью, когда каждому человеку хочется смести сор со своей дороги в дженнет. Прелести рая заманчивы и самому грубому сердцу.
Со стороны моря слышались уже отдаленные раскаты военной грозы, враг виднелся на самом пороге оазиса. Война для самозащиты против кяфиров – война священная. Один день ее будет зачтен в день трубного звука за двенадцать месяцев поста и молитвы.
Тем не менее, удовлетворяя душевному настроению народа, сардар послал со странствующими дервишами приглашение отцам веры подкрепить защитников Голубого Холма своей духовной помощью. Дервиши всегда рады послужить делу истребления неверных. Распевая на базарах Средней Азии стишки мистического характера, они превосходно поддерживают и воспламеняют фанатизм против христианства. Приглашение они вручили Суфи – хранителю могилы Бага-эд-Дина, возле Бухары, и Адилю – хранителю могилы Шах-ианда в Самарканде. Хранители и многих других менее знатных могил охотно бы приняли приглашения на помощь против неверных, но Теке не приглашало их, памятуя, что на свете есть много могил с фальшивыми святыми, привлекающих доверчивый народ к приношением в пользу их самозваных бдителей.
Впрочем, отцы веры – эти «камни от источника жизни» – потянулись в Теке со всех сторон.
Впереди появились бродящие по русским киргизским степям муллы из татар. Ряды их пополняются беспрепятственно разным сбродом: дезертирами, неудавшимися торговцами, банщиками и даже содержателями в туркестанских слободках веселых домов для разведенных с мужьями сартянок. Далеко не все они грамотны, если они и знают Коран, то только по памяти и не стесняются перевирать его немилосердно. Дух торгашества следовал за ними неотступно. Зная, что Теке бедно книгами Писания, они вывезли из Казани верблюжьи вьюки Коранов на всякую цену.
За ними поспевали дервиши – представители тридцати шести орденов, распространенных повсюду, где чтут имя пророка. Из них Джагрия, Хуфия и Кадрия шли в Теке как в свою землю, потому что они считают всю Среднюю Азию подвластной им страной. Теке, однако, остались недовольны проповедниками как Джагрии, так и Хуфии. Джагрия громко произносит имя Божие, но зато все время молитвы качается со стороны на сторону, а по окончании молитвы вертится на манер собаки, ловящей собственный хвост. Хуфия, наоборот, исповедует веру молча и доводит молчание до совершенного самозабвения. Только передвижение зерен в четках дает понятие, что молящийся не заснул и произносит про себя Символ веры. Чтобы казаться Божьими избранниками, каждый из них носит при себе камешек, которым как бы утоляет голод, но, говоря по секрету, конина у них тоже в почете…
Явились и дуаны, а попросту говоря дураки, помешанные, одержимые дивом – злым духом. Не принадлежа к дервишам, они не менее их ненавидят кяфиров. В невыразимо грязных отрепьях, скрашиваемых колпаками «кулах» из лебяжьих шкурок, они уныло тянут свою обычную песню: «Дуаны входят в дверь, а шайтан убегает из юрты». Но и этой простой песенкой они умеют нагнать на степняка непреодолимый страх. Разумеется, выше всех пришельцев был Суфи от Бага-эд-Дина. Несмотря на принадлежность к дервишам, он отвергал опиум как средство для достижения дара пророчества, говоря, что познание веры должно исходить не из маковой головки, а из воспитания в себе духа воздержания и любви к ближнему. Имя Суфи он усвоил от названия той скамейки «соффа», на которой сиживали приверженцы пророка у ворот Каабы. Впрочем, он и не возражал, когда его уверяли, что его имя происходит от греческого слова, перешедшего в арабский язык, – «софос», мудрец, познавший истину.
Откровенно говоря, Теке приходилось начинать свое духовное воспитание с азбуки. Творить все пять намазов было трудно.
На призывы муэдзинов они отвечали, что невозможно мять глину по целым суткам и в то же время заботиться о спасении души. Только на вечерний намаз собирались тысячи народу.
Многие, впрочем, откладывали строгое исполнение правил веры до прихода Суфи и Адиля, так как татарские муллы из русского Туркестана не внушали в народе симпатии. Притом же они сплетничали на самого Адиля, говоря, что он будто бы продал гяурам подлинный Коран Османа, обагренный кровью этого истинного бойца правоверия. Теке отказывалось верить этой злобной выходке подозрительных людей.
Адиль и Суфи сошлись в одном маленьком караване при переправе через Амударью, откуда и углубились в необозримые пески, руководясь только звездами Аллаха в этом океане скорби и лишений. Теке увидели их появление после многих дней странствования с вершины Голубого Холма в тот самый час, когда муэдзин призывал народ к третьему намазу. Отцов веры нетрудно было признать по их зеленым чалмам – верному признаку исполненного хождения в Мекку. Кинувшись навстречу, народ целовал их халаты и в приливе экстаза вознес отцов веры на вершину холма.
– Аллах акбар! Аллах акбар! – восклицал Суфи дрожащим, разбитым от старчества и усталости голосом.
– Бисмиллах! – вторил ему Адиль, несколько недовольный тем, что ему приходилось вторить, а не главенствовать.
Отцам веры давно уже были готовы новые кибитки, куда их и повели с должным почетом. Керим-Берды-Ишан сказался больным и в торжестве приема не участвовал, пророчески заметив при этом, что еще неизвестно, кто из них предстанет раньше пред лицом Аллаха.
Несмотря на преклонные годы и физические немощи, Суфи проявил необыкновенную бодрость духа. Наутро он предпринял обход всей крепости, не почтив при этом в свою очередь визитом Керим-Берды-Ишана с замечанием, что кто не встречает гостя, тот не должен считаться хозяином. Чалма зеленого цвета и высокий посох из асса-мусса ставили его выше всякого человека.