Переводчики Виктор Голышев, Леонид Мотылев, Марк Дадян, Любовь Сумм
Редактор Роза Пискотина
Главный редактор С. Турко
Руководитель проекта О. Равданис
Корректоры Е. Аксёнова, О. Улантикова
Компьютерная верстка А. Абрамов
Иллюстрации и макет Lotta Viitaniemi
Адаптация обложки Ю. Буга
© George Orwell
Compilation copyright © 2009 by The Estate of the late Sonia Brownell Orwell
Introduction and notes copyright © 2009 by Peter Davison
© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина нон-фикшн», 2020
Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.
Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.
* * *
Введение
Джордж Оруэлл усердно вел дневник, составлял списки, заносил в записные книжки свои соображения, наброски стихов («Это было во вторник утром», «Джозеф Хиггс, умерший в этом приходе»), копировал информацию и клеил вырезки из газет с рецептами, советами садоводу и т. п. Он составлял списки националистических лидеров, популярных песен, фраз на латыни, французском и других языках. Хорошо известен его список людей, которых он считал «криптокоммунистами» и «попутчиками», сохранился обширный список книг, прочитанных им в последний год жизни. Много лет он собирал брошюры (теперь они в Британской библиотеке) и начал составлять их каталог. Он аккуратно записывал все свои литературные гонорары для налоговых деклараций. К сожалению, сохранились отчеты о заработках только с июля 1943 г. до декабря 1945 г. – как ни странно, в блокноте Эйлин того времени, когда она работала в правительственном отделе цензуры. Обычно он не оставлял рукописи опубликованных произведений; те, что уцелели (например, машинописные экземпляры «Скотного двора» и «1984»), сохранились, вероятно, только потому, что он не успел уничтожить их перед смертью. Дневники, однако, он хранил, и часто в машинописном виде. До нас дошло одиннадцать. Дневники не интимного характера, не зашифрованные, как у Пипса[1], – в них без обиняков рассказывается о жизни Оруэлла, его наблюдениях за природой и современными политическими событиями. В сентябре 1939 года, когда он отсутствовал в Уоллингтоне, Домашний дневник вела за него Эйлин, а зимой 1947–1948 гг., когда он был в больнице, сведения о погоде и работах в Барнхилле записывала его сестра Аврил.
Практически нет никаких сомнений в том, что двенадцатый и, возможно, тринадцатый дневники спрятаны в архиве НКВД в Москве. В марте 1996 г. профессор Миклош Кун, внук венгерского коммунистического лидера Белы Куна, сказал мне, что НКВД следил за Оруэллом и он знает, что там в архиве есть его дело. (Бела Кун разошелся с советскими властями и, вероятно, был расстрелян 29 августа 1938 года, хотя, по официальным советским источникам, умер в тюрьме 30 ноября 1939 г.) К сожалению, архив был закрыт и ознакомиться с ним было невозможно. Второго августа 1937 года Оруэлл писал Чарльзу Дюрану, что документы были изъяты в номере его жены в барселонском отеле «Континенталь». В «Памяти Каталонии» говорится, что шесть полицейских в штатском забрали «мои дневники». Учитывая стойкую привычку Оруэлла вести дневник, не исключено, что он вел дневник, когда служил полицейским в Бирме; но маловероятно, что такой найдется. В Домашнем дневнике 1 июня 1946 года Оруэлл упоминает о рецепте выделки кроличьих шкурок «из другого дневника», но из какого, не выяснено. Несмотря на очевидные утраты, эти одиннадцать дневников и дневниковые записи в двух блокнотах дают представление (с упомянутыми лакунами) о жизни Оруэлла, начиная с уборки хмеля в 1931 году и до его последних дней в больнице.
Дневниковые записи Оруэлла с 9 августа 1938 года с отличными картами его путешествий того же времени публиковались – день в день – ровно семьдесят лет спустя на сайте The Orwell Prize, www.orwelldiaries.wordpress.com.
Представляя здесь дневники Оруэлла, я стремился сохранить его характерные особенности как автора дневников, а не как писателя-перфекциониста и в то же время сделать текст легко читаемым. Несущественные ошибки правописания исправлены без комментариев. В тех местах, где дневник вела Эйлин, их заметно меньше. Людей, обозначенных инициалами, я в меру сил постарался идентифицировать и дать расшифровки в квадратных скобках, например: А[врил], Б[илл]. Там, где Оруэлл перепечатывал дневник, отмечены лишь несколько интересных разночтений. Поправки, сделанные его рукой в машинописных текстах, учтены без комментариев. Подробности можно найти в двадцатитомном Полном собрании сочинений Оруэлла (Complete Works of George Orwell). Отсылки к Полному собранию в сносках отмечены буквами CW с номерами тома и страниц. Здесь сноски существенно расширены по сравнению с Полным собранием.
Глубокая благодарность Фонду наследственного имущества Оруэлла, в частности Ричарду Блэру, Биллу Хэмилтону и Биллу Ферлонгу, хранителю архива в Библиотеке специальных собраний Университетского колледжа Лондона, за разрешение опубликовать дневники в таком виде. Я также очень благодарен Майре Джонс за пристальное чтение корректуры.
И последнее: притом что Оруэлл был решительно против написания его биографии, эти дневники, в сущности, описывают его жизнь и мнения на протяжении многих лет.
Собственные примечания Оруэлла даны в постраничных сносках. Также внизу страниц идут немногочисленные комментарии переводчиков и редактора русского издания. Примечания составителя помещены для удобства по возможности близко к самому тексту.
Уборка хмеля
Дневник 25 августа 1931 – 8 октября 1931
Джордж Оруэлл родился 25 июня 1903 года в Мотихари, Бенгалия; отец – Ричард Уолмси Блэр, сотрудник Опиумного департамента британской колониальной администрации; мать – Ида Блэр. При крещении был наречен Эриком Артуром. У него была старшая сестра Марджори. В 1904 году дети переехали в Англию и поселились в Хенли-на-Темзе. Снова он увидел отца летом 1907 года, когда тот приехал в отпуск. Младшая сестра Аврил родилась 6 апреля 1908 года. В 1912 году, когда отец вышел в отставку, семья переехала в Шиплейк, Оксфордшир; там Оруэлл подружился с семейством Баддикомов, в особенности со старшей дочерью Джасинтой. Карту района, где они жили и играли, можно найти в книге Джасинты Баддиком «Эрик и мы» (Eric&Us. См. в особенности второе издание с послесловием Дайони Венеблс, 2006). Сначала с Оруэллом занимались англиканские монахини, потом его отдали в приготовительную школу Св. Киприана в Истбурне (которую он ненавидел и описал в знаменитом эссе «О радости детства…» (Such, Such Were the Joys). Там он написал два патриотических стихотворения, они были опубликованы в газете Henley and South Oxfordshire Standard). Затем, получив стипендию, он проучился семестр в Веллингтонском колледже, после чего королевским стипендиатом поступил в Итон. После Первой мировой войны семья Блэров переехала в Саутуолд на побережье Суффолка.
С октября 1922 года до декабря 1927-го Оруэлл служил в Индийской имперской полиции в Бирме. Этот опыт нашел отражение в романе «Дни в Бирме» и двух самых важных ранних эссе: «Убийство слона» и «Казнь через повешение». Вернувшись в Англию в отпуск, он уволился – отказался от неплохо оплачиваемой работы ради того, чтобы стать писателем и зарабатывать чем придется. Он бродяжничал, несколько раз совершал вылазки в лондонский Ист-Энд, чтобы узнать жизнь бедняков и побыть в их шкуре. С весны 1928 года до декабря 1929-го поначалу он жил в рабочем районе Парижа на деньги, оставшиеся от Бирмы, и написал и опубликовал несколько статей. Кроме того, он написал роман или два (его сообщения на этот счет расходятся), но уничтожил их, о чем впоследствии сожалел. Его первые статьи – все, кроме одной, опубликованные во второстепенных парижских журналах, дают представление о его литературных интересах: цензура, безработица, империалистическая эксплуатация, литература (эссе о Джоне Голсуорси), популярная культура. Остаток сбережений у него украли, и некоторое время он работал в отвратительной кухне внешне шикарного отеля, а потом вернулся в Англию. Он поселился с родителями в Саутуолде и там написал первый вариант будущей книги «Фунты лиха в Париже и Лондоне», писал рецензии для журнала «Адельфи», продолжал бродяжничать и жить среди нищих. Осенью 1931 года он отправился в Кент убирать хмель, и в этом первом дневнике запечатлен его опыт. Дневник печатается здесь по машинописному варианту, законченному Оруэллом 10 октября 1931 года. Копию его он послал своему другу Деннису Коллингсу в Саутуолд. Коллингс (1905–2001) был антропологом, в 1934 году он стал помощником куратора Музея Раффлза в Сингапуре. Когда Сингапур захватили японцы, Коллингс бежал на Яву, но там был схвачен и посажен в лагерь. Оруэлл писал 22 января 1946 года, что видел его по возвращении и, «кажется, его заключение не было беспросветно страшным – он был переводчиком в лагере» (CW, XVIII, p. 53). Оруэлл предполагал показать текст их общему другу Коллетту Крессуэлу Пуллейну, барристеру в Йоркшире, и Элеоноре Джейкс, к которой испытывал нежные чувства, но она вышла замуж в 1934 году за Коллингса. Оруэлл написал еще и статью «Уборка хмеля», которая была напечатана 17 октября 1931 года в еженедельнике The New Statesman and Nation под фамилией Эрика Блэра (CW, X, pp. 233–5); в статье была использована часть дневника. Уборкой хмеля занимается какое-то время Дороти Хейр в романе «Дочь священника» (гл. II).
Уборка хмеля. Дневник
25.8.31
Вечером 25-го отправился из Челси с 14 ш.[2] на руках и пошел в ночлежку Лью Ливи на Вестминстер-Бридж-роуд. Она почти не изменилась за три года, только кровати теперь почти все стоят шиллинг, а не девять пенсов. Виной тому вмешательство СЛГ, постановившего (в интересах гигиены, как обычно), что кровати в ночлежках должны отстоять одна от другой дальше. Есть целый ряд таких законов относительно ночлежек[3], но нет и не будет закона о том, чтобы кровати были мало-мальски удобны. Смысл этого закона: кровати должны отстоять одна от другой на три фута, а не на два, и потому они на три пенса дороже.
26.8.31
На следующий день я пошел на Трафальгарскую площадь и устроился у северной стены, где собирается нищий люд Лондона. В это время года меняющееся население площади насчитывает 100–200 человек (процентов десять из них – женщины); некоторые рассматривают ее как свой дом. Еду добывают, регулярно побираясь (на Ковент-Гардене{1} в 4 утра – побитые фрукты, кроме того, в женских монастырях по утрам, поздно вечером в ресторанах, роются в урнах и т. д.), «стреляя» у покладистых с виду прохожих себе на чай. Чай здесь пьют во всякое время: один предоставляет барабан, другой – сахар и т. д. Молоко сгущенное, 2,5 п. банка. Пробиваешь в ней ножом две дырки, одну прижимаешь к губам и дуешь; из другой тянется густая сероватая струйка. Потом дырки затыкают жеваной бумагой, и банка живет еще несколько дней, обрастая пылью и грязью. Горячую воду выпрашивают в кафе или ночью кипятят на кострах, но это приходится делать украдкой: полиция запрещает. Встречал людей, которые проводили на площади шесть недель без перерыва и выглядели не так уж плохо, разве что были неописуемо грязны. И как всегда, среди нищих большая доля ирландцев. Время от времени эти люди наведываются домой и, кажется, даже не думают платить за дорогу, плывут зайцами на малых грузовых судах, команда смотрит на это сквозь пальцы.
Я хотел переночевать в церкви св. Мартина{2}, но, судя по рассказам, там допрашивает с пристрастием женщина по прозвищу Мадонна, так что решил ночевать на площади. Оказалось не так плохо, как я ожидал, но из-за холода и полицейских не мог сомкнуть глаз, да и никто, кроме нескольких закаленных бродяг, тоже не пытался уснуть. Скамеек хватало человек на пятьдесят, остальным приходилось сидеть на земле, что, конечно, запрещено законом. Каждые несколько минут раздавался крик: «Атас, полиция!» – и шел полицейский, тряс спящих и заставлял подняться с земли. Как только он проходил, мы опять пробовали прикорнуть, и продолжалась эта игра с восьми вечера до трех часов ночи или четырех утра. После полуночи стало так холодно, что приходилось подолгу ходить, чтобы согреться. В эти часы улицы жутковаты, безмолвны и пустынны и светло почти как днем из-за ярких фонарей, придающих всему мертвенный оттенок, словно Лондон – это труп города. В четвертом часу я с еще одним человеком пришел на газон позади плац-парада Гвардии и увидел проституток, лежащих с мужчинами в ледяном тумане и росе. На площади всегда обретаются проститутки; здесь были незадачливые, которые не смогли заработать на ночлег. Ночью одна из этих женщин лежала на земле и горько плакала: мужчина ушел, не заплатив ей положенных шести пенсов. А к утру они не получают даже шести пенсов, разве что чашку чаю или сигарету. Около четырех кто-то раздобыл связку газет; шесть или восемь мы постелили на скамью, остальными упаковались в большие кули, и они согревали нас, пока не открылось кафе «Стюартс» на Сент-Мартинс-лейн. У Стюарта ты можешь сидеть от пяти до девяти с одной чашкой чая (иногда с одной чашкой на троих или четверых), и разрешается спать, положив голову на стол, до семи утра – в семь хозяин вас будит. Там собирается пестрая публика – бродяги, грузчики с Ковент-Гардена, утренние дельцы, проститутки – и постоянно случаются ссоры и драки. В этот раз старая уродливая женщина, жена грузчика, поносила двух проституток, потому что они могли позволить себе завтрак лучше, чем у нее. После каждого поданного им блюда она возмущенно выкрикивала: «Вот еще одно за случку! Копченой селедки на завтрак не кушаем, девочки? Чем, думаете, она заплатила за пончики? Этот негр поимел ее за шесть пенни» и т. д., и т. д., но проститутки почти не обращали внимания.
27.8.31
Около восьми утра мы все побрились у фонтанов Трафальгарской площади, и бо́льшую часть дня я провел за чтением Eugenie Grandet{3}, единственной книги, которую взял с собой. Вид французской книги вызвал обычные комментарии: «Ага, французская? Смачная, небось?» и т. п. Видимо, большинство англичан не представляют себе французской книжки без порнографии. Здесь нищие, кажется, читают только книги типа романов о Буффало Билле. У каждого бродяги есть с собой такая, и это что-то вроде общей библиотеки – они меняются книгами, когда попадают в работный дом.
На другое утро мы собирались отправиться в Кент, и я решил поспать на кровати – пошел в ночлежку на Саутуарк-Бридж-роуд. Стоит семь пенсов, одна из немногих в Лондоне, и удобства соответственные. Кровати пять футов длиной, без подушек (под голову кладут свернутое пальто), населены блохами и клопами. Кухня в маленьком вонючем подвале; в нескольких футах от уборной, за столом с засиженными мухами пирожками на продажу, сидит дежурный. Крыс столько, что из-за них специально держат несколько кошек. Жильцы, по-моему, докеры, публика, мне показалось, неплохая. Среди них был парень, бледный, чахоточного вида, очевидно рабочий и любитель поэзии. Он повторял с большим чувством:
Так вещает о весне
Кукушкин отклик, нежный зов
В пустынной дальней стороне
Гебридских островов{4}.
Остальные не очень над ним смеялись.
28.8.31
На следующий день, во второй половине, вчетвером отправились на уборку хмеля. Самым интересным из спутников был молодой человек по прозвищу Рыжий; мы по-прежнему вместе, когда я это пишу. Это сильный, атлетичный молодой человек двадцати шести лет, почти неграмотный и совсем глупый, но смелый, готов на любую проделку. За последние пять лет, когда не сидел в тюрьме, наверное, не было дня, чтобы он не нарушил закон. Мальчишкой он три года провел в Борстале{5}, вышел, в восемнадцать лет, после удачной кражи со взломом, женился и вскоре после этого поступил на службу в артиллерию. Жена умерла; через недолгое время у него случилось несчастье с левым глазом, и его уволили. Ему предложили на выбор пенсию или единоразовую сумму, он, конечно, выбрал единоразовую и спустил за неделю. После этого опять занялся грабежами и шесть раз сидел в тюрьме, но не подолгу: попадался на мелких делах; одно или два принесло ему £500. Со мной как с партнером совершенно честен, но вообще готов украсть все, что плохо лежит. Сомневаюсь, что он был умелым вором: будучи глуп, он не мог оценить риск. Очень жаль: он мог бы, если бы захотел, прилично зарабатывать на жизнь. У него хорошие задатки уличного торговца, и он много раз торговал на комиссионной основе, но, когда выдавался удачный день, сразу удирал с выручкой. У него талант добиваться скидок: например, всегда может уговорить мясника, чтобы отдал ему фунт съедобного мяса за два пенса. И в то же время совершенный дурак в отношении денег, не способен отложить полпенса. Любит петь песни типа «Серый домик на Западе»{6} и говорит о покойной жене и матери со слащавой сентиментальностью. Представляется мне довольно типичным мелким преступником.
Что до двух остальных, один – двадцатилетний парень, прозвище – Молодой Рыжий. Молодой малый, симпатичный, но рос сиротой, совсем необразованный, последний год прожил большей частью на Трафальгарской площади. Другой – маленький ливерпульский еврей восемнадцати лет, беспризорник. Не помню, чтобы кто-нибудь был противнее мне, чем этот парень. Неразборчив в еде, как свинья, вечно рылся в урнах, лицом походил на какого-то грязного зверька-падальщика. Его разговоры о женщинах и выражение лица при этом были непристойны до омерзительности, почти до тошноты. Мы не могли убедить его помыться, мыл он только нос и маленький участок вокруг носа и небрежно заметил, что на нем живут несколько пород вшей. Он тоже был сиротой и бродяжничал чуть ли не с младенчества.
Теперь у меня оставалось примерно 6 ш.{7}, и, прежде чем двинуться дальше, мы купили так называемые одеяла за 1 ш. 6 п. и выпросили несколько жестяных банок – для котелков. Единственная надежная банка в этом качестве – двухфунтовая жестянка из-под нюхательного табака, и раздобыть ее непросто. У нас были хлеб, маргарин, чай и несколько ножей, вилок и пр., украденных в разное время в «Вулвортсе». За два пенса доехали на трамвае до Бромли, там «разбили бивак» на свалке, дожидаясь еще двоих, но они так и не появились. Когда стемнело, ждать перестали, но искать хорошее место для ночлега было уже поздно, и пришлось ночевать в высокой сырой траве у края игровой площадки. Холод пронизывающий. У нас было два тонких одеяла на четверых, разжигать костер было небезопасно, кругом дома, и лежали мы на склоне, так что время от времени кто-то скатывался в канаву. Унизительно было видеть, как остальные, все моложе меня, крепко спят, несмотря на неудобства, я же глаз не могу сомкнуть всю ночь. Чтобы нас не арестовали, пришлось уйти до рассвета, и только через несколько часов нам удалось добыть горячей воды и позавтракать.
29.8.31
Пройдя милю-другую, мы набрели на сад, и кое-кто из наших вошли туда и стали воровать яблоки. Изначально я не был к такому готов, но понял, что должен либо действовать так же, либо уйти от них; поэтому присоединился к ним. Но в первый день яблок не крал, а только «стоял на шухере». Мы двигались приблизительно в направлении Севеноукса и к обеду украли больше десятка яблок и слив и пятнадцать фунтов картошки. По дороге, когда попадалась булочная или кафе, некоторые заходили и просили еды; набралось порядочно поломанного хлеба и кусочков мяса. Когда остановились, чтобы разжечь костер и пообедать, появились двое бродяг-шотландцев, воровавших яблоки в соседнем саду; долго с нами разговаривали. Разговоры вертелись вокруг секса – в гнусном тоне. Бродяги отвратительны, когда говорят на эти темы: нищета лишает их женщин, и сознание их отравлено непристойностью. Просто похотливые люди еще выносимы, но похоть, не находящая разрешения, чудовищно портит людей. Они напоминают мне собак, завистливо кружащих около пары, занятой случкой. Молодой Рыжий рассказывал, как он и еще несколько человек на Трафальгарской площади обнаружили «педа», голубого. Они тут же напали на него, отняли 12 ш. 6 п – все, что у него было, – и потратили на себя. Видимо, считали, что это правильно – ограбить, раз он голубой.
Мы продвигались очень медленно, потому что Молодой Рыжий и еврей не привыкли много ходить и без конца останавливались в поисках объедков. Один раз еврей собрал с земли растоптанную жареную картошку и съел. Дело шло к вечеру, и мы решили идти не в Севеноукс, а к работному дому в Айд-Хилле: шотландцы сказали нам, что условия там лучше, чем обычно изображают. За милю до ночлежки мы остановились, чтобы выпить чаю, и помню, как джентльмен с машиной любезнейшим образом помог нам найти дрова для костра и каждому дал по сигарете. Потом мы пошли к ночлежке и по дороге наломали жимолости в подарок коменданту{8}. Мы подумали, что он расположится к нам и позволит уйти завтра утром: по воскресеньям бродяг обычно не отпускают из ночлежки. Однако, когда мы пришли туда, комендант сказал, что должен задержать нас до утра вторника. Выяснилось: хозяин настаивает, чтобы каждый бродяга отработал один день, но и слышать не хочет о том, чтобы работали в воскресенье; в воскресенье должны отдыхать, трудиться – в понедельник. Молодой Рыжий и еврей решили остаться до вторника, а мы с Рыжим пошли ночевать на краю парка, около церкви. Холод был жуткий, но все же легче, чем накануне, потому что у нас было много дров и мы могли развести костер. На ужин Рыжий выпросил у местного мясника почти два фунта колбасы. Субботними вечерами мясники всегда очень щедры.
30.8.31
Утром нас застал и прогнал – но не очень грубо – священник, пришедший на утреннюю службу. Мы пошли дальше, через Севеноукс к Силу; встречный посоветовал нам попроситься на работу на ферме Митчелла тремя милями дальше. Мы пришли туда, но фермер сказал, что не может взять нас на работу: у нас нет жилья, а тут рыщут государственные инспекторы и следят, чтобы сборщики хмеля имели «надлежащее жилье». (Между прочим, эти инспекторы[4] в нынешнем году не дали получить работу на хмеле сотням безработных людей. Не располагая «надлежащим жильем» для сборщиков хмеля, фермеры могли нанимать только местных, у которых есть свой дом.) На одном из полей Митчелла мы украли примерно фунт малины, пошли дальше и предложили свои услуги фермеру по фамилии Кронк; он дал нам тот же ответ, но мы унесли пять или десять фунтов картофеля с его поля. Двинувшись в направлении Мейдстоуна, повстречались со старой ирландкой, которую Митчелл на работу взял потому, что у нее якобы есть жилье в Силе, хотя на самом деле не было. (Она спала у кого-то в садовом сарае. Пробиралась туда в темноте и уходила до рассвета.) В одном доме нам дали горячей воды, ирландка выпила с нами чаю и поделилась едой: ей надавали лишнего. Мы были этому рады, у нас оставалось всего два с половиной пенса и почти ничего съестного. Начинался дождь, мы пошли на ферму возле церкви и попросили пустить нас в коровник. Фермер с семьей собирались на вечернюю службу, и они возмущенно ответили, что, конечно, не могут нас пустить. Тогда мы устроились в крытых кладбищенских воротах, надеясь, что при виде грязных, усталых людей молящиеся поделятся несколькими медяками. Ничего нам не подали, но после службы Рыжий разжился у священника приличными фланелевыми брюками. В воротах было очень неуютно, мы промокли, табак кончился, а прошли мы двенадцать миль; но, помню, были веселы и все время смеялись. Ирландка (ей было шестьдесят лет, и, по-видимому, всю жизнь бродяжничала), необыкновенно веселая тетка, знала массу историй. Рассказывала, где ей приходилось ночевать: однажды холодной ночью забралась в свинарник и согревалась, прижавшись к старой свиноматке.
Стемнело, дождь не переставал, и мы решили поискать пустой дом для ночлега, но сперва пошли к бакалейщику и купили фунт сахара и две свечи. Пока я покупал, Рыжий украл с прилавка три яблока, а ирландка – пачку сигарет. Они придумали это заранее и мне об этом не сказали, чтобы использовать мой наивный вид как прикрытие. После долгих поисков нашли недостроенный дом и влезли через окно, не закрытое строителями. Спать на голом полу было дьявольски жестко, но все же теплее, чем на улице, и мне удалось два-три часа подремать. Поднялись еще до рассвета и, как условились, встретились с ирландкой в ближнем лесу. Шел дождь, но Рыжий умел развести костер чуть ли не в любых условиях, мы вскипятили чай и испекли картошку. Когда рассвело (1.9.31), ирландка отправилась на работу, а мы с Рыжим пошли к ферме Чамберса, в миле или двух, просить работу. Когда мы пришли на ферму, там в это время вешали кошку – ни о чем подобном я даже не слышал. Управляющий сказал, что, наверное, сможет дать нам работу, и велел подождать; мы прождали с восьми утра до часу, и в результате он сообщил, что работы для нас все-таки не нашлось. Мы ушли, наворовав яблок и мелких черных слив, и двинулись по дороге на Мейдстон. Около трех остановились пообедать и сварили джем из украденной накануне малины. Где-то там, помню, в двух домах нам отказали в холодной воде, потому что «хозяйка не велит нам что-либо давать бродягам». Рыжий увидел неподалеку джентльмена с машиной, расположившегося поесть на природе, и пошел попросить у него спичек: у приехавших на пикник выгодно просить, сказал он, у них всегда остается что-то не съеденное. И в самом деле, джентльмен дал остаток сливочного масла и разговорился с нами. Он был так дружелюбен, что я забыл включить свой простонародный лондонский выговор. Он внимательно посмотрел на меня и сказал: как тяжело, должно быть, человеку моего сорта… и т. д. Потом он сказал: «Слушайте, вас не обидит? Вы не против взять это?» «Это» был шиллинг, на него мы купили табаку и впервые за день закурили. За все наше путешествие нам впервые дали денег.
Мы шли в направлении Мейдстоуна, но не успели пройти двух-трех миль, как хлынул дождь, и левый башмак сильно натирал мне ногу. Я три дня не снимал башмаки, за последние пять ночей поспал хорошо если часов восемь, так что не готов был провести еще одну ночь на воздухе. Мы решили идти к работному дому в Уэст-Моллинге, до которого было миль восемь, и, если повезет, подсесть к кому-нибудь в машину. Мы сигналили, наверное, сорока грузовикам – никто нас не брал. Теперь водители боятся сажать, потому что такие пассажиры не застрахованы и в случае дорожного происшествия шофера выгонят с работы. В конце концов нас подобрали и высадили в двух милях от места; мы добрались туда в восемь вечера. Перед воротами нам встретился старый глухой бродяга, он собирался ночевать под проливным дождем: прошлую ночь он провел в работном доме, и, если явится опять, его задержат на неделю. Он сказал, что на ферме Блеста поблизости нам могут дать работу, а из работного дома выпустят, если скажем там, что работу уже нашли. Иначе нам придется задержаться на целый день или же «махнуть через стену», когда комендант не видит. Бродяги часто так делают, но пожитки надо припрятать снаружи, а в такой дождь – невозможно. Мы вошли, и оказалось (если Уэст-Моллинг типичен): работные дома заметно улучшились с тех пор, как я побывал в таком последний раз[5]. В ванной было чисто и порядок, нам дали по чистому полотенцу. Но еда все та же: хлеб и маргарин; мы простодушно спросили, что такое мы пьем, чай или какао[6], чем вызвали гнев коменданта. У нас были кровати с соломенными тюфяками и много одеял, и оба спали как убитые.
Утром нам приказали работать до одиннадцати, убирать одну из спален. Как обычно, работа была чистой формальностью. (Я ни разу всерьез не работал в таком приюте и никогда не видел, чтобы кто-нибудь работал.) В спальне было пятьдесят тесно стоящих кроватей и висел теплый запах фекалий, от которого, кажется, нельзя избавиться ни в одной ночлежке. Там был слабоумный нищий, тяжеловес с маленьким рылоподобным личиком и кривой улыбкой. Он очень медленно опорожнял ночные горшки. Все работные дома похожи один на другой, и есть что-то отвратительное в их атмосфере. От одной мысли об этих немолодых людях с серыми лицами, ведущих тихую, обособленную жизнь в запахе ватерклозета и практикующих гомосексуализм, мне становится тошно. Но передать то, что я чувствую, сложно – все это связано с запахом работного дома.
В одиннадцать нас отпустили, по обыкновению с ломтем хлеба и сыром, и мы отправились к ферме Блеста, за три мили; но добрались туда только к часу, остановившись по дороге, чтобы нагрести в саду мелких черных слив. Когда мы пришли на ферму, бригадир сказал, что ему нужны сборщики хмеля, и сразу послал нас в поле. У нас оставалось всего три пенса, и вечером я написал домой письмо с просьбой прислать мне десять шиллингов. Они пришли через два дня, и за это время нам было бы нечего есть, если бы нас не подкармливали другие сборщики. После этого почти три недели мы убирали хмель, и разные стороны этого дела я лучше опишу отдельно.
X 2.9.31 до 19.9.31[7]
Хмелю нужна опора – жерди или проволока футов в десять высотой; сажают его рядами, в ярде или двух один от другого. Сборщик должен просто сорвать плеть и собрать шишки в корзину, стараясь, чтобы туда не попали листья. На практике, конечно, этого избежать нельзя, опытные сборщики, чтобы увеличить объем, подкладывают столько листьев, сколько вытерпит фермер. Навыками сбора овладеваешь быстро; трудности – три: весь день стоишь (обычно мы проводили на ногах десять часов в день), тля и повреждение рук. От сока хмеля руки становятся черными, как у негра, смыть можно только илом[8], а через день или два кожа трескается, стебли своими колючками режут ладони. По утрам, когда порезы еще не открылись, руки причиняли мучительную боль, и даже сейчас, когда я это печатаю (10 октября), следы видны. Большинство людей, убирающих хмель, занимаются этим ежегодно с детства, работают с молниеносной быстротой и знают разные хитрости: например, встряхивают корзину, чтобы шишки легли более рыхло, и т. д. Успешнее всего работали семьи, где двое или трое взрослых обирали плети, а пара детей подбирала опавшие шишки и снимала со случайно оставленных стеблей. Законы о детском труде не принимаются в расчет, и детей гоняют почем зря. Женщина по соседству с нами, типичная старорежимная жительница Ист-Энда, понукала внуков, как рабов («Пошевеливайся, Роз, ленивая девчонка, подбирай живее. Смотри, доберусь до тебя, надеру задницу»), покуда дети, лет шести и десяти, не падали на землю и тут же не засыпали. Но работа им нравилась и, думаю, была не вреднее школы.