Пробуждение…

–Да-а-а.., хорошо льет!

–Неплохо,– охотно согласился я, поспешно отводя от старика свои глаза и всматриваясь в серое покрывало облаков над нашими головами.

–Сам то чей? Нездешний?

–Да не совсем.… У меня дедушка и бабушка недалеко отсюда жили, на хуторе Тайга,– и я, назвав их имена и фамилию, поинтересовался: – Не знали таких?

–Знавал! Как же не знать?! Царство им Небесное! – и он размашисто перекрестившись, почтительно склонил свою голову. Потом немного помолчав, спросил: – Откедова путь держишь?

–На рыбалке был,– теперь уже мне пришлось вздохнуть по-стариковски, и я уныло скосил взор на свой походный рюкзак из которого как-то одиноко и грустно торчал нос спиннинга.

–Ну и што много поймал?– догадливо перехватывая мой взгляд лукаво улыбнулся дед.

–Да-нет,– хмыкнул я и нехотя сознался: – Не клевало.

–Ну, это еще ни-че-во,– протянул дед,– это еще невелика беда, – махнул он рукой, посмеиваясь,– это я тебя научу. В город приедешь, зайдешь в магазин. И купишь себе там ту рыбку какова тебе по нраву придется. Да выбирай и покупай побольше, не стесняйся! Домой когда прейдёшь, скажешь хозяйке своей, мол, сам такую страсть поймал,– и дед растянул свои руки вовсю ширь, ни на миг не переставая при этом улыбаться и радоваться своей находчивости,– пусть приготовит. Да не забудь для пущей убедительности похвастать, что мол поймал то на самом деле ку-у-ды-ы больше! Да тянуть эту страсть не хотелось, вот и пришлось весь излишек повыпускать!

Улыбнувшись и оценив находчивость старика, который явно решил надо мной посмеяться, я не стал его огорчать рассказом о том, что это уже давно устаревший и всем давно известный, рыбацкий анекдот. И даже не предполагая, какую это может вызвать реакцию, без задней мысли проговорил:

–Так-то оно так, да нет у меня дед хозяйки…,– и немного подумав, добавил,– я сам себе хозяин.

–А это штой- то так,– неожиданно встрепенулся старик и участливо поинтересовался,– никак развелся?

–Да-а нет,– усмехнулся я, пожав плечами.

–Неужто вдовец?– спросил он сочувственно. А потом вдруг с серьезным лицом сделал еще более неожиданное для меня предположение: – Али в монахи собираешься, Богу послужить, свои и наши грехи отмаливать?

–Нет, дед, все мимо, не угадал,– рассмеялся я, приглядываясь к старику, уж ни юродствует ли старик насмехаясь надо мной. Да вроде нет, лицо серьезное, и вроде бы ждет такого же серьезного ответа. Хотя я признаться не люблю когда лезут в мою личную жизнь, что называется не в свои дела, но у старика было такое трогательное и участливое выражение на лице, что я, списав его нетактичность на деревенскую чудаковатость и простоту, пояснил: – Нет дед, в монастырь я пока, слава Богу, не собираюсь и вдовцом не числюсь, так просто не случилось, да и все.

–Это как так не случилось…? Тридцать лет и не случилось?!– с искренне не понимающим видом, поинтересовался, не унимаясь дед. Я уже начал в сердцах жалеть, что позволил ему развить эту тему и начал подбирать в мыслях выражения, чтобы не оскорбить старика и прекратить этот назойливый и неприятный от чего-то для меня разговор. Но он вдруг запнулся, словно сам осознал всю беспардонность своей любознательности и после непродолжительного колебания робко, даже как-то боязливо, спросил:

–А как же, оставит человек отца и мать, прилепится к жене, и будут двое одна плоть?

Только тут до меня дошло, я еле сдержал улыбку, старик то мой того, в глухомани, ку-ку, от старости сбрендил. Но тут же укорил себя, спохватившись, – нельзя смеяться над немощью и маразмом стариков. Еще неизвестно, что меня будет ожидать в его годы?! И как можно более вежливо и спокойно, впрочем, без особого оптимизма и надежды на понимание, сделал попытку разъяснить старику всю архаичность его, как мне тогда казалось, суждений:

–Ты пойми дед, то когда было, при царе Горохе?! Сейчас совсем другая жизнь, другие времена! Женишься семью содержать нужно, а жизнь стала дорогая, это очень накладно. Там дети пойдут, а дети в наше время дорогое удовольствие! Понимаете?– перешел я под конец на Вы, дабы подчеркнуть всю рассудительность и очевидность моих суждений и в то же время уважение к его возрасту.

–А-а-а, теперь понимаю!– закивал дед головой, обнадежив меня своей сообразительностью.

–Ну вот, видите!– обрадовался я, неожиданному здравомыслию старика.

–Теперь, по-ни-ма-ю,– протянул он вновь и тут же насторожил,– теперь понимаю…, откуда эта мерзость запустения!

–Какая мерзость запустения?– невольно поинтересовался я. Старик с удивлением посмотрел на меня, как будто стал подозревать, что это у меня неполадки с головой.

–А што, аль и взаправду не видишь?– и указывая на пустое пространство впереди, проговорил,– вон глянь ребятишки бегають…

"Точно сбрендил в этом захолустье!"– пронеслось у меня в голове и, не зная, что и сказать, честно ответил:

–Не вижу…

–И я не вижу,– немного успокоил меня дед и после некоторой паузы заключил,– а-а должны бегать!

И начал говорить тихим и печальным голосом, который походу его речи все возвышался и крепчал:

–Слыхал наверное, такую присказку: "дети наше будущее"? А коли, детей нет, то и будущего нет! А тем более здесь, в деревне,– и он указал пальцем себе под ноги, в направлении земли,– ведь деревня это корни нашего народа! Именно отсюда все и начиналось, отсюда все и питается живительной влагой, которая поддерживает и ввысь устремляет! И имя этой живительной влаги, этой силы – Вера народная! Отними веру, и корни гибнуть начнут! А коли они погибнут, дерево увянет, свалится и в труху превратится. А дерево это, наша матушка Россия! Так вот супостаты и сделали: вначале Веру отняли, за тем корни подрубили. Удобрениями всякими заливали-заливали, засыпали-засыпали, а теперь стоят маковки чешут и не поймут глупые, отчего оно усыхает! Ведь сбоку соседние кустарники после этих же действ цветут и плод приносят! А это никудышнее, как им кажется, вянет!– и он любовно похлопал ладонью по стволу дуба.– Вот ведь великан стоит! Какой молодец вымахал! А все потому что никакие профессора-вредители, ему расти, не помогали! Нужно же, в конце концов, понимать, што всякое растение своего ухода требует!– и старик умолк, устало понурив голову, словно он давно тащил на себе какую-то гору.

Я же подумал: «Этот старичок не так прост, как кажется, прямо какой-то деревенский философ! Как он меня ловко с детьми на выгоне подцепил?! А я-то уже начал думать, что он чокнутый. Мне почему-то, как наверное и большинству городского населения, всегда казалось, что в деревнях только хвосты коровам крутить умеют, да лапти вязать. А думать им в принципе и ни к чему, да они этим сильно и не заморачиваются. Старик же не переставая меня удивлять и словно читая мои мысли, вновь заговорил:

–Ты вот наверно хлопец думаешь, что я так, чудак, иль хфилософ какой?! А я только что вижу, то и говорю. Земля же она ведь словно живая, на ней трудиться надо. Понимаешь? Любить ее кормилицу нужно и лелеять! А не то худо будет! Ты знаешь, она ведь родненькая много повидала. Видывала и супостатов разных, захватчиков. Но народ наш несмотря ни на что ее любил, и она голубушка отвечала ему тем же, кормила его и никому окромя его не покорялась! Видывала она матушка и его победы, и поражения, славу и позор, смуту семнадцатого году, но такого сраму как сейчас – не видывала!– При последних словах высказанных очень эмоционально, дед словно перевоплотился и передо мной уже сидел не маленький ветхий старичок, а могучий кудесник! Лицо его преобразилось, приобретя черты строгие и даже жесткие. В глазах словно молнии, заблестели грозные огоньки. Он стал напоминать библейского пророка обличающего грехи мира.– Тот народ, которому она столько служила, случалось, и терпела от него, просто взял и забыл ее! Она же земля просто не может жить без детей! А дети ее, суть народы! И если какой испортится окончательно, что уже и толку от него не будет, то она другого сиротку приютит! В жизни оно так, никакая неблагодарность безнаказанною не остается! Тот, кто неблагодарен, тот сам себя и наказывает! Как говорится, наши грехи нас и осудят!

Дед умолк, словно выдохся. Склонил свою седую голову и в мгновение ока вновь превратился из пророка, в маленького, дряхлого старичка и даже как будто уменьшился в размерах. Молчал и я, почему-то мне стало не по себе. Перед глазами вновь стали проплывать покосившиеся заборы, заросшие бурьяном дворы, и черные, пустые глазницы окон, которые произвели на меня столь неприятное впечатление в дороге. После слов старика все эти тяжелые чувства снова всколыхнулись во мне с новой силой. Не знаю сколько мы сидели так, углубившись каждый в свои размышления, но потом старик вывел меня из раздумий, неожиданно бодрым и веселым голосом:

–Как зазноба поживает?!

–Какая зазноба?– не понял я.

–А у тебя их шо много?– спросил дед, улыбаясь, вновь превратившись в деревенского чудака.

–Да нет, одна,– ответил я, совершенно растерявшись.

–А чяво, тогда спрашиваешь какая?– торжествовал он, явно любуясь моей растерянностью.

–Так я, просто…, задумался. Затронул ты меня дед своими рассказами.

–Ну-у, это хорошо, что затронул! Это хорошо, что задумался! А то мне иной раз начинает казаться, что вы вообще там…, думать не умеете. Гляжу на народ нынешний, а он мне напоминает чокнутый паровоз: мчится он в пропасть, а пассажиры сидят и думают, мечтають, как им вагоны обустроить, чтобы жизнь удобней была, комфортней! Конечно не все тронутые, как говорится в семье не без урода. Пару здравомыслящих бегало по вагонам, пытались предупредить, мол в пропасть несемся: «Караул!». Один даже пытался машиниста остановить, но его связали, да и в клеть посадили. Теперь вот умалишенные ходят мимо и над ним посмеиваются. Вывеску над ним повесили: "Дурак! Спаситель человечества! Приговорен за нарушение общественного порядку, за попытку сбить поезд с верного пути к светлому и свободному будущему!" Сидит теперь этот дурень несчастный и плачет, и не за себя горемыка слезы льет, а за тех, кто ему тумаков насувал и в клеть посадил, а теперь еще пальцем тыкають и бранятся или высмеивают. Плачет он потому как жалко ему горемычному братьев своих чокнутых, ведь больные, а потому и не ведают что творят, и куда путь держат.

–Это ты дед опять какую-то аллегорию про нас сочинил?

–Про вас голубчик! Про вас родненькие вы мои! – тяжело вздохнул дед.

–Тебе дед прямо нравоучительные повести писать нужно, – ухмыльнувшись, посоветовал я.

–Так я и пишу, писал, и писать буду пока жив человек и пока этот бренный мир еще держится. Только вот пишу я не своими руками. Нашепчу на ушко какому-нибудь прохожему перехожему, шелестом листвы у лукоморья или журчаньем ручейка, а может сердечной тоской о красоте добра, любви и справедливости. А он потом возьмет и на бумаге споет о чем-нибудь прекрасном, да выскажет все, что от меня услышит, – дед немного подумал и добавил. – Только вот жаль от себя много добавляют, оттого так много и разладу, и в мыслях, и в мире выходит.