Глава 1
– Что привело тебя сюда, дитя мое? Ты желаешь покаяться в грехах своих?
Эдита смотрела вперед. Голос слева, сквозь тонкую ширму – священник. Переминала в пальцах ткань своего платья на коленях и хмурила четкие, темные брови.
Её прислал сюда отец, как он выразился, за самоволие. За грехи, острый язык и не преданность своему роду. Из-за того, что она не готова была принять его слова, как аксиому. Как что-то нерушимое.
Это стало привычным.
Её отец – уважаемый в их городке, и славящийся своей благочестивостью. Строг к своим пятерым дочерям и вечно вздыхал, что Бог так и не наградил его сыном.
Поджимал тонкие, будто выточенные в мраморе, губы, и твердил, особенно после чарки вина, что их род старинный, видавший лучшие века, уважаемый. И вот теперь, выпало на его долю такое наказание – нет наследника. Не родила жена сына. Лишь пятерых дочек.
Эдита самая старшая, ей идет шестнадцатый год.
– Святой отец, – молвила она и вновь закусила губы. Упорно глядела вперед, – мой отец прислал меня сюда, чтобы я покаялась во грехе.
– А ты думаешь, что тебе нет в чем каяться? – в его голосе прозвучал укор и строгость.
Эдита немного улыбнулась. Ей казалось, она может представить, как продолговатое и тонкое лицо их местного священника исказилось в недовольстве. Он всегда был строг и непреклонен. Будь её воля – не приходила бы к нему вовсе.
Он ей не нравился. Казался сухим, как страницы старой книги. Ей казалось, что его сердце не ведает любви и жалости. Ей казалось, что он не видит ничего, помимо своих молитв и проповедей. Узнай о таких мыслях её отец – выпорол бы. Посчитал бы ересью.
– Я лишь воспротивилась воле отца, – легко ответила девушка.
– Уже это преступление, – угрюмо сказал, с каким-то величием в голосе. Будто гордился собой, что смог вывести девушку на чистую воду.
Ей из-за упорства нрава захотелось доказать его неправоту. Это было её дурной привычкой, от которой её долго и болезненно пытались отучить. Лишь гувернантка, старая, добрая гувернантка с мягким сердцем, говорила, что это признак ума и силы духа. Говорила, что пусть мистеру, она даже в разговорах один на один называла отца Эдиты «мистером», Кантуэллу Бог не даровал сына, он даровал ему Эдиту. Девочку с сердцем рыцаря и борца.
Эдита была её любимицей. Всячески потакала с самого детства и никогда не выдавала её шалостей. Говорила, что она непоседливый ребенок с пытливым умом и жаждой знаний.
– Мой отец решил, что я засиделась в девках и выбрал мне мужа, – резко ответила девушка, – я воспротивилась этому.
– Мисс Кантуэлл… – начал священник, но Эдита его перебила.
– Вы не должны выдавать, что знаете мое имя! Как же таинство исповеди, отец?
– Не упрекай меня, дитя! – резковато ответил священник, запыхтев.
На его впалых щеках зацвели красные пятна и он плотно сжал губы. Не любил своеволия, не любил упреков. Думал, что он совершенен, истинный служитель Бога и с каким-то снисхождением относился к женщинам. Считал их чем-то низшим и глупым. Настолько глупым, что те не могут принять самостоятельно решения, лишь вольны идти за своими слабостями и манить на путь греха.
Эдита ему казалась одной из самых яркий представительниц рода женщин. Остра на язык, с живым блеском глаз, который раздражает своей привлекательностью. С глубокими глазами и чарующими, темными волосами.
Презирал женщин за их притягательность.
– Будь покорна воле своего отца, – грубовато продолжил, тяжело дыша, – он даровал тебе жизнь и в праве избрать подходящего тебе мужа.
– Не ему ложиться с ним в одно ложе! – тут же зашипела девушка, подавшись к ширме. Положила ладонь на ограждение и всмотрелась в очертания священника. Будто пыталась отыскать в нем что-то человеческое.
– Не говори в храме Господнем такие слова, – разъярённым шепотом оборвал её мужчина.
– Господь знает о желании моего отца возложить меня в одно ложе со старым хряком.
– Да спаси Бог твою душу, неразумное дитя, – с каким-то высокомерием, нараспев протянул мужчина, будто эти слова должны были поселить в сердце девушки трепет. Но поселили лишь злость от того, что этот священник считает себя кем-то, кто вправе говорить или же просить о спасении её души.
– На мне нет грехов, – гордо ответила Эдита.
– Тщеславие и богохульство твой грех, – уверенно заявил, слишком громко, чем это требовалось, – неуважение к отцу. К тому от чей плоти и крови ты родилась. Иди же домой, неразумное дитя, и молись о спасении.
– Я лучше буду молиться о милости отца, – резко поднявшись, от чего платье зашуршало, заявила Эдита.
– Не тебе сомневаться в решениях его.
Девушка громко фыркнула и выбежала из исповедальни. Её щеки покраснели в ярости и она сжимала до белизны губы.
Толкнула женщину средних лет плечом, пробегая мимо неё. Та зашипела рассерженной кошкой. Благочестиво оправила складки своего простого платья. Кое-где на нем были заплатки, а ткань посерела от многочисленных стирок.
Горожанка перекрестилась, что-то неслышно нашептывая.
Эдита выбежала из церкви. Широко шагала, от чего ткань платья хлестала по ногам.
Вокруг – шум города. Он обволакивал коконом. Смех пьяниц и детей. Молодые мальчишки бегали, задевали друг друга, заглядывали на прилавки лавок. Женщины в дорогих тканях неспешно шли по тротуарам, покрытых коркой грязи из—за недавних дождей.
Иногда мимо проезжали повозки. Под их колесами брызги воды и грязи летели во все стороны, орошали не успевших увернуться прохожих.
Небольшие домики. Ближе к церкви богатые, высоки, совсем новые. Чем дальше отходишь от церкви, тем старее и кривее. Эдита прошла мимо небольшого деревянного домика, который казалось вот-вот развалится. Там жила старушка, которая так и не вышла замуж. Слегка сумасшедшая и бедная. До ужаса набожная, но это не мешало детворе в презрении бросать в неё грязь и называть ведьмой из-за неприглядной внешности. А так же из-за грязных одежд.
Родительский дом Эдиты был не слишком раскошен, стар. Но отец гордо говорил о их старинном роде, пытался выглядеть богаче, чем есть. Не допускал, чтобы его пятеро дочерей выходили в город в грязной одежде или же с растрёпанными волосами. Тратил суммы, которые не мог позволить, на образование своих дочерей.
Думал, что их образование – это шанс семьи выйти из тяжелого положения. Надеялся, что благодаря выученной латыни и французскому они смогут охомутать кого-то побогаче, кто отремонтирует пошарпанный дом.
Эдита болезненно усмехнулась, заходя в него. Думала, что для её отца должно быть свершился праздник.
Его старшую дочурку решил взять в жёны престарелый, но довольно богатый торговец. Очаровался прелестями молодости девушки, завидев её в церкви и пришел свататься. Отец семейства принял его с распростертыми объятиями, а это событие, как подарок судьбы.
Вознаграждение ему за то, что так долго был хорошим человеком и просил лишь об одном – возрождения собственного рода.
Ради такой высокой цели отдать старшую дочь – мелочи.
Эдита с каким-то злорадством думала, что его планы в полной мере не осуществляться. Даже если ему удастся отдать в богатые руки её – Эдиту, с остальными дочерями не получиться.
Катерина, вторая по старшинству дочь, ей сейчас четырнадцать, уже до беспамятства влюблена в местного ученика сапожника. Милый мальчик без гроша, но с очаровательными светлыми кудрями и голубыми глазами.
Роза, ей сейчас тринадцать, вздыхает по конюху в одном из знатных домов. Слишком часто проходит у ограждения, что возвышается у дома. Садовник уже подсмеивается над наивной девчушкой, что не может спрятать своих чувств.
Эдита всегда сопровождает Розу в этих походах. Прячет улыбку за рукавом платья или же отворачивается. С нежным умилением наблюдает за младшей сестрой, как в её глазах зарождаются звезды любви и нежности, как только она видит старшего мальчишку. Тому сейчас семнадцать и он так же влюбленно-стеснительно погладывает на Розу.
Эдита тоже хотела бы ощутить томление любви. Понимала – выйди она за того купца не испытает это никогда. Тот мужчина вызывал у неё лишь презрение. И пусть шла её шестнадцатая весна – ни разу не испытала влюбленности. Выкидывала записки влюблённых парней, которые передавали их через сестер или же служанок.
Насмехалась над влюблёнными взглядами, которые ей дарили в церкви, во время проповедей.
Склонялась к ушку Катерины, нашептывая: «Только посмотри, как он на меня смотрит! Постыдился бы. Смотрит, как будто желает узнать, что у меня под…».
«Эдита! – перебивала Катерина шепотом полным ужаса, вспыхивая щеками. Смотрела возмущенно на старшую сестру. Как-то по-матерински, как женщины смотрят на свое неразумное дитя. – Не говори таких слов в храме божьем».
Эдита это говорила лишь с одной целью – посмеяться над Катериной. Ей нравилось её смущение и возмущение. Она не говорила никогда, зная, что для благочестивой сестры это будет трагедия, но Эдита искренне не понимала, что, если Бог везде, то от чего нельзя говорить таких слов лишь в церкви?
Он слышит непотребства и непристойности в тавернах. Слышит постыдные шепотки дам. Но здесь такое не терпит. От чего же?
Эдита понимала, что такие мысли недопустимы, от того кусала собственный язык, старалась не сказать что-то излишнее, и молилась на ночь, в тайне ото всех. Просила прощения за фривольные мысли и сомнения.
Узнай её отец о сомнениях – выпорет.
– Отец, я вернулась, – сказала Эдита заходя в главную комнату.
Отец сидел у камина. Вытянул ноги, грея их возле огня. Перед ним стояла большая кружка эля, он глядел на языки пламени в раздумьях. Хмурил брови посеребрённые сединой, а в темных глазах сверкал огонь.
Девушка стыдливо опустила голову. Ей показалось, что в глазах отца – языки адского пламени.
Отец всегда вселял в неё уважение и страх. С самого детства возвышался над ней непреклонной скалой. Казалось, он был непоколебим. Как титан, держал на своих плечах всю их семью и занимался торговлей. Лишь последние годы, когда дела стали не ладиться, а дети подросли, его темные волосы окрасились седыми прядями. Он казался все мрачнее. Был более хмур.
Медленно повернул к ней голову. На его лице сверкали блики огня, четко очерчивая каждую морщинку и складочку.
– Эдита, – молвил, кивнув, – ты покаялась?
Девушка поджала губы, низко опустив голову.
Глядела лишь себе под ноги, на стыки меж деревянными брусками на полу. И не смела солгать. Её отец был нетерпим к лжи. И он был на короткой ноге с местным священником. Тот непременно в одном из приватных разговоров обмолвится, что Генрих распустил и избаловал свою старшую дочь.
Он был странно добродушен к старому торговцу, находил в нем брата по идеям. Оба считали, что люди должны жить в страхе и строгости, а то впадут в грех. А так же они были близки в мысли, что у Эдиты слишком остро язык, что не пристало для молодой девушки, а так же слишком непреклонный нрав.
– Простите меня, отец, —Эдита упала на колени.
Плечи дрожали от страха. Она сжимала в кулаках подол своего старого, пошарпанного платья. Волосы растрепались, выбились из аккуратной прически. Падали прядями на лицо, закрывая его. Эдита подумала, что похожа сейчас на девушку из местной легенды.
Бедняжке разбил сердце молодой мужчина, обещал жениться, но обманул. Та с горя прыгнула в реку, топясь. Эдита была рядом с Катериной у реки, когда бедняжку выловили.
На её лице были водоросли, а лицо бело-синее. Эдите казалось, что её собственные волосы сейчас напоминают те водоросли и она чувствовала, как кровь отхлынула от лица, делая его мертвенно-бледным.
Генрих рассерженно-разочарованно цыкнул языком. Подкинул в пламя камина полено, во все стороны брызнули рассерженные яркие искры.
– Несносная девчонка! – прошипел. – На тебя нет управы.
– Но, отец, – резко подняв голову, глядя в лицо Генриха, возразила. То было в тени и приходилось присматриваться, щуриться, —я не виновата ни в чем. Я лишь прошу…
– Замолчи, неразумное дитя! – гаркнул мужчина и девушка тут же вновь потупилась. Сжала подол платья до побелевших костяшек и прикусила губу. Перед глазами плясали яркие искры пламени камина, – ты ничего не знаешь о жизни. Как ты смеешь дерзить своему отцу? Иди в свою комнату. Ты остаешься без ужина. Не смей вставать с колен. Молись о прощении у Бога до самого рассвета. Не вставай с колен, пока не закричит первый петух. И радуйся, что я так милостив к тебе.
Эдита едва слышно ответила: «Да, отец». Поднялась на ноги, немного пошатнувшись. Не смела поднимать головы, чувствуя силу гнева своего отца. Было страшно и было больно от мысли, что она разочаровала его.
Что она, старший ребенок, который должен быть опорой, стал разочарованием.
Она должна была взять дом на свои плечи, как самая старшая, после смерти матери. Но все будто смирились с тем, что она бесполезна и бестолкова.
Под ногами Эдиты скрипнули половицы, когда она поднималась на второй этаж. Бросила короткий взгляд в мрачный коридор, уловив шепот. Тут же там зашуршало, будто мыши разбегались. Девушка ещё больше сгорбила спину и потопала в комнату быстрее. Сжала зубы и кулаки.
Знала, кто шептался – старая кухарка и молодая, но уродливая служанка.
Обе озлобленные и сварливые. Одна из-за своей одинокой и бедной старости, другая из-за уродства. Те были завсегдатаями смертных казней на главной площади. Не единожды говорили Генриху, чтобы тот водил своих дочерей на это зрелище, уверенные, что это поможет им осознать, что всегда придет возмездие. Думали, что наблюдение за муками преступников убережет их от преступного пути.
– Чтобы у вас языки отсохли, – прошипела Эдита.
Тяжело оперлась спиной на деревянную дверь. Вздохнула.
Её комната была бедна. Отец считал, что лишние убранства балуют и развращают. От того комната Эдиты, как и её сестер, больше походили на комнату служанки, живущей где-то у крыши или же подвала. Мрачная, с неприятным влажным воздухом. Какая-то запыленная, сколько её не убирай.
Стол, сундук и узкая кровать. Окно выходило на протекающую мимо грязную реку. Ночами Эдита любила смотреть на неё. Та казалась совсем черной, напоминала жилу или же вену. Она вытягивала руку к ней, будто думала, что сможет окунуть в неё руки.
Девушка упала на колени перед кроватью и сложила руки в молитве. Кожа покрылась мурашками от холода. Попыталась отбросить мысли о двух языкастых девах, но не получалось.
Те считали, что после смерти миссис Кантуэлл, когда она пыталась разродиться шестым ребенком, Эдита должна была стать новой хозяйкой дома. Но у неё не получилось. Она не понимала, как её мать с этим справлялась.
Девушка низко опустила голову, вспомнив добрую и нежную мать. Она всегда говорила, что на все воля божья. Смиренно согласилась с волей отца, когда тот объявил о её скорой женитьбе, когда ей исполнилось едва ли четырнадцать лет.
Мэри.
Её звали Мэри. И у неё были светлые кудри и самое доброе сердце.
Шестым ребенком тоже была девочка и Генрих пожелал её назвать в честь погибшей при родах жены. Но девочка пережила собственную мать лишь на три дня.
– Мама, – шепнула Эдита, зажмурив глаза, – убереги меня от этого брака, прошу тебя. Я не желаю его. Я хочу любви и счастья. Прошу тебя. Убереги от злости и разочарования отца.
Эдита вздрогнула, когда сильный порыв ветра ударил ветвями старого, сухого дерева по окну. Тонкие ветки заскрежетали и девушка бросила на мутное стекло короткий взгляд. Ветки лишенные листвы напоминали костлявые пальцы.
Стало страшно и она плотно зажмурила глаза, чувствуя, как сердце бьётся об ребра в трепете и ужасе.
– Господи, – едва слышно шепнула, – прости мне мои грехи. Прости за мой нрав и непокорность. Я знаю, что на все твоя воля, прости, что пытаюсь ослушаться тебя. Спаси мою душу и спаси мою жизнь.
Дверь скрипнула. По спине девушки пробежался холодный ветерок, но она боялась открыть глаза, опасаясь увидеть то странное существо, что померещилось ей. С крючковатыми, длинными пальцами, что, казалось, хотят вырвать твою душу и утащить в глубины Ада.
– Сестра.
Эдита облегченно вздохнула и повернулась к сестре. Та быстро закрыла за своей спиной дверь и опасливо оглянулась, прислушиваясь, будто страшилась услышать шаги отца.
Несколько долгих секунд прислушивалась, серьезно, совсем не по-детски, хмурясь. А после удовлетворенно кивнула и на цыпочках последовала к Эдите. Девушка держала тарелку с одной свежей булочкой. Поставила её на стол и присела на колени рядом с Эдитой.
– Катерина, что ты здесь делаешь? – как побитый жизнью кот, девушка прижалась к сестре боком. Потерлась об её плечо лбом, блаженно улыбаясь.
– Прекрати вести себя как ребенок, – по-родительски хмурясь, сказала Катерина, пихнув Эдиту плечом.
Девушка насупилась, бросив взгляд на младшую сестру. В её чертах было что-то от отца. Такие же четкие, густые брови. Она вся казалось выточенной из камня. Четкие линии и суровость внутри. Но за ней была спрятана мягкая, нежная душа.
Катерина, казалась практически противоположностью Эдиты. Часто стыдливо или же от злости краснела. Заливалась багрянцем. Эдита же не краснела никогда. Священник приводил ей это в укор. Говорил, что это признак бесстыдства.
У Катерины всегда были гладко зачесанные волосы. Не выбивалось ни прядки. У Эдиты волосы всегда выбивались из прически. Были густыми и тяжёлыми.
Одежда Катерины никогда не имела ни складки, ни пятнышка. Она казалась воплощением строгости. Но почему-то все равно любила и прикрывала свою старшую, неразумную сестру. Будто чувствовала какую-то ответственность за неё.
Эдита посмотрела на Катерину с какой-то тоскливой и горькой улыбкой.
«Вот кто, – печально подумала, – вот кто должен был взять на себя дом. Ни я. Вот кто никогда не подведет.»
– Все же, – мягко спросила Эдита с какой-то нежностью в голосе, – что ты здесь делаешь?
Даже в полумраке комнаты старшая могла увидеть, как щеки младшей залились стыдливым румянцем.
– Я принесла тебе хлеба. Я слышала, что отец наказал тебя.
– Спасибо, Катерина, – погладив прохладную кожу тыльной стороны ладони Катерины, сказала Эдита, – ты так добра к своей упрямой, глупой сестре.
– Я так же пришла из-за этого, – уверенно кивнула младшая, казалось, её идеально ровная спина стала ещё ровнее, а брови насупились в серьезности, – я слышала вашу ссору. Я пришла, чтобы сказать, чтобы ты не сопротивлялась воли отца. Он желает тебе блага.
– Блага? – фыркнула Эдита как-то горько, опустив взгляд в пол. – Но у меня нет любви к этому человеку, чтобы это было во благо.
– Это не имеет значения, сестра, – как-то по-матерински шепнула Катерина. Она положила свою теплую, мозолистую ладонь на щеку Эдиты. Девушка подняла взгляд на младшую с любовью глядя на её мягкую и понимающую улыбку, – я слышала об этом человеке. Он очень уважаем. Он строг, но благочестив. Говорят, что он не пьяница и не жесток. Я уверена, он будет добр к тебе. Он не был замечен ни в тавернах, ни в других злачных местах.
А любовь, что же, если на то будет воля божья, то ты полюбишь его в браке. Если же нет, будь полна уважения к нему и люби своего ребенка от него.
– Катерина, – как-то слезливо вздохнула Эдита, – за что мне даровали столь умную и добрую сестру?
Эдита бросилась в объятия младшей. Спрятала лицо на её плече. Та ласково гладила по спине и волосам, что-то шепча, казалось, напевая колыбельную.
Эдита же спрятала лицо, чтобы не разочаровать сестру. Чтобы та не увидела, что на глазах нет слез умиления и принятия. В Эдите была злоба от осознания несправедливости.
Но она не хотела, чтобы Катерина это видела. Она хотела, чтобы Катерина думала, что её слова сумели достучаться до самого сердца. Что Эдита приняла свою участь.
Но это было не так.
Она лишь приняла, что у неё нет выбора.
Ей нет куда идти, нет у кого просить помощи. Сейчас она собственность отца, а после станет собственностью мужа. А в сердце распуститься цветок горечи от мысли, что её жизнь будет полна нелюбви. А после ребенок от человека за которого она будет вынуждена выйти замуж.
Эдита удивлялась, как это, любить ребенка от мужчины к которому ты не испытываешь ничего помимо презрения? В ребенке же будет течь его кровь. Дитя от отца. Дитя будет вечным напоминанием. Искаженным отображением нелюбимого мужа.
Но Эдита не была настолько наивной, чтобы верить, что когда-то сможет выйти замуж по любви. Таких счастливиц раз, два и обчелся.
Остается довольствоваться книгами о высокой и чистой любви.
***
Эдита сидела на скрипучем, деревянном стуле. Руки безвольно лежали на собственных коленях. Ткань платья была мягкая, ласкала кожу. Непривычно дорогое и новое.
Отец не позволял одевать такие платья ежедневно.
Волосы тяжело лежали на плечах. Темные пряди плащом закрывали спину. Гувернантка – Маргарита Фрэмптон, молчаливо и ласково расчесывала её пряди. Они давно были гладкими и послушными, но она продолжала как-то медативно водить гребнем по темным волосам. Ласкала их ладонью, иногда в материнской нежности проводила ладонью по голове.
Эдита глядела вперед невидящим взглядом.
– Вы сегодня настоящая красавица, мисс, – щебетала Мария – служанка.
Кружилась рядом, заглядывая в бледное от недосыпа лицо Эдиты. Девушка перевела тяжелый, уставший взгляд на лицо Марии. Её сердце наполнилось ненавистью, но она молчала.
Мария была сиротой. До этого Эдита никогда не думала, что причина того, что от младенца отказались – это его уродство. Но сейчас, когда она была полна ненависти, она уставилась на крючковатый, большой нос. На дряблую кожу и водянистые глаза. Такие у мертвых рыб. На тонкие губы и широкий рот.
– Вы обязательно понравитесь своему будущему мужу, – продолжала щебетать Мария своим скрипучим голосом, – может примеряете эту шляпку? Думаю она будет вам к лицу.
– Мария, – холодно обратилась к служанке гувернантка, продолжая расчёсывать волосы, – думаю твоя помощь нужна на кухне.
Девушка скривила рот в недовольстве и тут же выскользнула из комнаты. Наверняка, с горечью подумала Эдита, пойдет рассказывать кухарке сплетни, что только что пришли ей в голову. Будет хихикать, рассказывая непотребства и гадости.
– Не слушай её, золотце, – ласково обратилась Маргарита к Эдите.
– Спасибо что прогнали её, мисс Фрэмптон. Её болтовня стала невыносимой.
– Не стоит благодарностей, – нежно сказала женщина, погладив ладонью по голове воспитанницы.
Положила тяжелые пряди ей на плечи. Сзади показалась светлая кожа шеи. Шейка совсем тоненькая, через кожу виднеются венки.
Медленно принялась собирать пряди в высокую прическу.
– Что тревожит твое сердце, дитя мое? – мягко спросила Маргарита.
Маргарите было за тридцать. Но она казалась преждевременно постаревшей. Узловатые пальцы, но мягкие и теплые руки. Нежный голос и плотная фигура. У неё были редкие, темные волосы и впалые щеки.
У неё не было детей. Не было мужа. Эдита думала, что в сердце Маргариты ещё с юных лет живёт какой-то мужчина, но та никогда не говорила об этом. Лишь в её улыбке была тоска. Она была столь сильной, что невозможно перепутать – невыносимая боль.
– Мне страшно, мисс Фрэмптон. Я не понимаю, от чего Господь так не справедлив ко мне. Где я согрешила?
– Тише-тише, – ласково шепнула и этот шепот, казалось, наложил на Эдиту какое-то умиротворяющее заклятие, от которого осколки сердца и души сгладились и склеились, – это испытание твоего храброго и сильного сердца.
– Вы все так говорите, – с горечью качнула головой Эдита, – все беды – это испытание. Смерть матушки – испытание. Замужество – испытание. Ради чего?
– Я понимаю, – едва слышно сказала, Эдите казалось, что она не услышала, а почувствовала эти слова, – иногда, ты не можешь не разувериться. Не можешь не усомниться в правильности и справедливости всего происходящего. Но единственное, что я могу тебе сказать, дитя мое, я последую за тобой. Ты всегда в моем сердце, храбрая лошадка, и я готова последовать за тобой хоть на костер.
Эдита резко поднялась и повернулась лицом к своей гувернантке. Когда-то она была ей по пояс. Сейчас же они были одного роста. Эдита казалась даже выше. В своей молодости и стройности будто возвышалась над грузной и уставшей женщиной.
Девушка мягко взяла её руки в свои, глядя в глаза.
– И ещё кое-что запомни, – крепко сжимая тонкие девичьи пальчики, сказала Маргарита, – запомни, что любят не за лицо. А так же помни о смирении.
Эдита опустила голову в поклоне. В таком искреннем и полном веры, каким никогда не кланялась в чертогах церкви.
– Вы в моем сердце. Вы были для меня, как мать.
– Тише, девочка моя, тише, – шепнула Маргарита, – не говори так, будто тебе предстоит смерть, а не брак.
Руки Эдиты выскользнули из рук Маргариты. Девушка как-то болезненно улыбнулась, смиренно ожидая, когда гувернантка наденет на её шею тонкую нить жемчуга.
Они блеснули, проехались по коже холодными гранями, скользнув. Кожа покрылась мурашками.
– Иди, – едва ощутимо подтолкнув Эдиту в лопатки, шепнула на ухо Маргарита, – будь скромна.
Девушка опустила голову, молча повинуясь словам своей наставницы. Она всегда верила ей. Маргарита была для неё последняя и самая надежная инстанция.
Поддерживала подол платья, чтобы тот не запутался в ногах, аккуратно ступала вниз по ступенькам. Под её ногами скрипели и трещали половицы.
Лестница вела в самую главную и самую богато украшенную комнату. В ней ещё остались символы минувшей состоятельности. Старый, когда-то дорогой подсвечник, начищенный до блеска. Но кое-где от времени все равно появились пятна.
Дорогие вещи, как женщины. Они, оказавшись в бедности, вянут. Теряют свой блеск и становятся смешными.
Женщины оказавшись в позолоченной клетке или же не в тех руках становятся пародией на себя прежних. На молодых и прекрасных. Жалкая копия, как призрак минувших дней.
В камине потрескивал огонь, а Генрих хрипловато смеялся. На его седых усах пенился эль, а его глаза мутно блестели. Он не был заядлым выпивохой, но меры своей не знал.
Оделся во все лучшее и смотрел на гостя, как на благородного мужа у которого желал, попросить милостыню.
Вокруг стола бегала Мария, терялась под холодным и каким-то суровым взглядом гостя. Едва ли не спотыкалась об собственный подол и утыкалась взглядом в пол, казалось, застыдившись своего уродства.
Уж больно был внимательный взгляд у господина.
Мужчина был преклонных лет. Может быть возраста Генриха, может ещё старше. На его макушке была лысина, вокруг которой, как ореол, были седые волосы. На лице густая борода. В ней смешивались серебряные пряди с темными.
Среднего роста, крепко сбитый мужчина с какой-то аурой власти и непреклонности. На пальцах – перстни, а на ногах начищенные до блеска туфли. Он казался слишком богато одетым для этого убогого жилища. Под его осуждающим взглядом дом казался ещё более ветхим и бедным.
Эдита тяжело сглотнула и шагнула на свет, сложив руки на животе. Не поднимала головы.
Молчаливо ожидала позволения, чувствуя, как её сердце колотится об ребра. То ли от волнения, то ли из-за страха.
– Подними голову, дитя мое, – сказал пришедший господин.
Эдита вздрогнула от незнакомого голоса. Мягкий, низкий и какой-то холодный. В нем была суровость.
Медленно, будто старалась оттянуть этот момент как можно дальше, девушка подняла глаза. Испуганно замерла, как кролик перед удавом, встретившись взглядом с темными глазами.
У мужчины были тонкие губы, крупный нос и глубокие, темные глаза.
– Как твое имя?
– Эдита, – голос сорвался и девушка стыдливо опустила голову.
Мужчина хмыкнул в недовольстве, хотя всем в этой комнате было известно, что он знал её имя задолго до этого, как пришел сюда. Не приходят свататься, если не слышал ничего о своей возможной будущей жене.
– Странное имя, – задумчиво почесал подбородок, внимательно разглядывая Эдиту, сказал мужчина, – языческое.
– Матушка моей жены уж больно просила назвать старшую девочку этим именем, – будто просил прощения, мягко, как-то подхалимски, сказал Генрих.
– Это языческое имя, – отрезал мужчина непреклонно.
Эдита стояла перед своим отцом и будущим мужем, не смея сесть. Смотрела в пол, чувствуя на себе тяжелый взгляд. Она казалась себе лошадью на рынке, которую оглядывают, проверяют зубы, гриву и копыта.
– Да, – покорно согласился Генрих, – но я воспитал её в вере.
– Подойти сюда, дитя мое, – обратился мужчина к Эдите, не глядя на
Генриха.
Тот смиренно это игнорировал. Не показывал ни капли недовольства. Послушно принимал, что гость выше по статусу, по благополучию. Это он делает одолжение, так что семья Кантуэлл не имеет права говорить слова против.
Мужчина протянул руку, будто подзывал пса к себе. Эдита неуверенно сделала несколько коротких, боязливых шагов ближе. Тяжело сглотнула и подняла взгляд на мужчину.
Одна короткая темная прядь выбилась из прически и упала ей на лицо. В свете свечей и огня камина её волосы отливали рыжими искрами. Глаза казались колдовскими, какими-то медово-карими. Она чудилась более хрупкой, более юной. Совсем ребенком. Особенно в этом легком платье.
До этого Маргарита, как-то болезненно поджимая губы, одела её в белое платье украшенное кружевом. Будто говоря сама с собой, заявила, что Эдита в нем выглядит прелестно. Совсем маленькой, очаровательной девушкой. Как ангел.
– Мое имя Иоханн Эшби.
– Для меня честь, – едва слышно молвила Эдита, – познакомиться с вами.
Иоханн кивнул с гордостью и довольством, будто одобрял её слова.
Повернулся обратно к Генриху, задумчиво постучав пальцем по своему бокалу. Теперь полностью игнорировал девушку, не дав ей позволения. Она стояла перед ними, дрожа всем телом. Старалась заставить себя не потерять сознание от волнения и страха. Тогда Иоханн подумает, что она больна. А больная жена никому не нужна. Больная жена не сможет родить ребенка, не сможет взять на себя домашнее хозяйство.
– Она довольно прелестна, – тяжело глядя на гордого Генриха, начал Иоханн, – но молодость и красота временное достоинство. Красивых девушек много. И я могу выбрать любую из них.
– Уверяю вас, вы не пожалеете.
Эдита поджала губы, ниже опуская голову.
Чувствовала себя отвратительно, глаза покалывали от непролитых слез. Ей казалось, что её пытаются продать подороже. Уверяют покупателя, что вот у них в лавке самые лучшие фрукты и овощи, самые свежие, самые вкусные.
– Для меня важнее, чтобы она могла одарить меня наследником. Как её здоровье?
– Заверяю вас, – оживился Генрих, гордо распрямив спину, – здоровье Эдиты отличное. Она почти никогда не болеет. Ни оспы, ни гриппа. Она сильна и здорова. Сможет подарить вам здорового ребенка или даже парочку.
Генрих рассмеялся запрокинув голову. Будто сказал что-то невероятно веселое. Девушка же ощутила, как по спине вниз бегут мурашки, а тело содрогается в дрожи. Ей показалось, что к ней прикоснулись отвратительной, влажной и липкой рукой.